Александр Кушнер - Стихотворения. Четыре десятилетия

• Название: Стихотворения. Четыре десятилетия
• Автор: Александр Кушнер
• Жанр: Поэзия

---

Её толчеи, и кадушки

С обшарпанной пальмою в ней,

И нашей вчерашней пирушки,

И позавчерашней, твоей!

* * *

Быть классиком – значит стоять на шкафу

Бессмысленным бюстом, топорща ключицы.

О, Гоголь, во сне ль это всё, наяву?

Так чучело ставят: бекаса, сову.

 Стоишь вместо птицы.

Он кутался в шарф, он любил мастерить

 Жилеты, камзолы.

Не то что раздеться – куска проглотить

Не мог при свидетелях, – скульптором голый

Поставлен. Приятно ли классиком быть?

Быть классиком – в классе со шкафа смотреть

На школьников; им и запомнится Гоголь

Не странник, не праведник, даже не щёголь,

Не Гоголь, а Гоголя верхняя треть.

Как нос Ковалева. Последний урок:

Не надо выдумывать, жизнь фантастична!

О, юноши, пыль на лице, как чулок!

Быть классиком страшно, почти неприлично.

Не слышат: им хочется под потолок.

* * *

Контрольные. Мрак за окном фиолетов,

Не хуже чернил. И на два варианта

Поделенный класс. И не знаешь ответов.

Ни мужества нету ещё, ни таланта.

Ни взрослой усмешки, ни опыта жизни.

Учебник достать – пристыдят и отнимут.

Бывал ли кто-либо в огромной отчизне,

Как маленький школьник, так грозно покинут?

Быть может, те годы сказались в особой

Тоске и ознобе? Не думаю, впрочем.

Ах, детства, во все времена крутолобый

Вид – вылеплен строгостью и заморочен.

И я просыпаюсь во тьме полуночной

От смертной тоски и слепящего света

Тех ламп на шнурах, белизны их молочной,

И сердце сжимает оставленность эта.

И все неприятности взрослые наши:

Проверки и промахи, трепет невольный,

Любовная дрожь и свидание даже –

Всё это не стоит той детской контрольной.

Мы просто забыли. Но маленький школьник

За нас расплатился, покуда не вырос,

И в пальцах дрожал у него треугольник

Сегодня бы, взрослый, он это не вынес.

ПОСЕЩЕНИЕ

Я тоже посетил

Ту местность, где светил

Мне в молодости луч,

Где ивовый настил

Пружинил под ногой.

Узнать её нет сил.

Я потерял к ней ключ.

Там не было такой

Ложбины, и перил

Берёзовых, и круч –

Их вид меня смутил.

Так вот оно что! Нет

Той топи и цветов,

И никаких примет,

И никаких следов.

И молодости след

Растаял и простыл.

Здесь не было кустов!

О, кто за двадцать лет

Нам землю подменил?

Неузнаваем лик

Земли – и грустно так,

Как будто сполз ледник

И слой нарос на слой.

А фильмов тех и книг

Чудовищный костяк!

А детский твой дневник,

Ушедший в мезозой!

Элегии чужды

Привычкам нашим, – нам

И нет прямой нужды

Раскапывать весь хлам,

Ушедший на покой,

И собирать тех лет

Подробности: киркой

Наткнёшься на скелет

Той жизни и вражды.

В журнале «Крокодил»

Гуляет диплодок,

Как символ грозных сил,

Похожий на мешок.

Но, может быть, всего

Ужасней был бы вид

Для нас как раз того,

Чем сердце дорожит.

Есть карточка, где ты

С подругой давних лет

Любителем заснят.

Завалены ходы.

Туманней, чем тот свет.

Бледней, чем райский сад.

Там видно колею,

Что сильный дождь размыл.

Так вот – ты был в раю,

Но, видимо, забыл.

Я «Исповедь» Руссо

Как раз перечитал.

Так буйно заросло

Всё новым смыслом в ней,

Что книги не узнал,

Страниц её, частей.

Как много новых лиц!

Завистников, певиц,

Распутниц, надувал.

Скажи, знаток людей,

Ты вклеил, приписал?

Но ровен блеск полей

И незаметен клей.

А есть среди страниц

Такие, что вполне

Быть вписаны могли

Толстым, в другой стране,

Где снег и ковыли.

Дрожание ресниц,

Сердечной правды пыл.

Я тоже посетил.

Наверное, в наш век

Меняются скорей

Черты болот и рек;

Смотри: подорван тыл.

Обвал души твоей.

Не в силах человек

Замедлить жёсткий бег

Лужаек и корней.

Я вспомнил москвичей,

Жалеющих Арбат.

Но берег и ручей

Тех улиц не прочней

И каменных наяд.

Кто б думал, что пейзаж

Проходит, как любовь,

Как юность, как мираж, –

Он видит ужас наш

И вскинутую бровь.

Мемориальных букв,

На белом – золотых,

Экскурсоводок-бук,

Жующих чёрствый стих,

Не видно. Молочай

Охраны старины

Не ведает. Прощай!

Тут нашей нет вины.

Луга сползают в смерть,

Как скатерть с бахромой.

Быть может, умереть –

Прийти к себе домой,

Не зажигая свет,

Не зацепив ногой

Ни стол, ни табурет.

Смеркается. Друзей

Всё меньше. Счастлив тем,

Что жил, при грусти всей,

Не делая проблем

Из разности слепой

Меж кем-то и собой,

Настолько был важней

Знак общности людей,

Доставшийся ещё

От довоенных дней

И нынешних старух,

Что шли, к плечу плечо,

В футболках и трусах,

Под липким кумачом,

С гирляндами в руках.

О, тополиный пух

И меди тяжкий взмах!

Ведь детство – это слух

И зренье, а не страх.

Продрался напролом,

Но луга не нашёл.

Давай и мы уйдём

Легко, как он ушёл.

Ты думал удивить

Набором перемен,

Накопленных тобой,

Но мокрые кусты

Не знают, с чем сличить

Отцветшие черты,

Поблекший облик твой,

Сентиментальных сцен

Стыдятся, им что ты,

Должно быть, что любой.

И знаешь, даже рад

Я этому: наш мир –

Не заповедник; склад

Его изменчив; дыр

Не залатать; зато

Новёхонек для тех,

Кто вытащил в лото

Свой номер позже нас,

Чей шёпоток и смех

Ты слышишь в поздний час.

В ВАГОНЕ

Поскрипывал ремень на чемодане,

Позвякивала ложечка в стакане,

Тянулся луч по стенке за лучом.

О чём они? Не знаю. Ни о чём.

Подрагивали пряжки и застёжки.

Покачивались платья и сапожки.

Подмигивал, помаргивал плафон.

Покряхтывал, потрескивал вагон.

Покатая покачивалась полка.

Шнурок какой-то бился долго, долго

О стенку металлическим крючком.

О чём они? Не знаю. Ни о чём.

Усни, усни, усни, сгрузили брёвна.

К восьми, к восьми, к восьми, нет, в девять ровно.

Всё блажь, пустяк, прости меня, всё бред.

Попробуй так: да – да, а нет – так нет.

Ах, стуки эти, скрипы, переборы,

Сдавался я на эти уговоры,

Склонялся и согласен был с судьбой,

Уговорённый пряжкой и скобой.

КРУЖЕВО

Суконное с витрины покрывало

Откинули – и кружево предстало

Узорное, в воздушных пузырьках.

Подобье то ли пены, то ли снега.

И к воздуху семнадцатого века

Припали мы на согнутых руках.

Притягивало кружево подругу.

Не то чтобы я предпочёл дерюгу,

Но эта роскошь тоже не про нас.

Про Ришелье, сгубившего Сен-Мара.

Воротничок на плахе вроде пара.

Сними его: казнят тебя сейчас.

А всё-таки как дышится! На свете

Нет ничего прохладней этих петель,

Сквожений этих, что ни назови.

Узорчатая иглотерапия.

Но и в стихах воздушная стихия

Всего важней, и в грозах, и в любви.

Стих держится на выдохе и вдохе,

Любовь – на них, и каждый сдвиг в эпохе.

Припомните, как дышит ночью сад!

Проколы эти, пропуски, зиянья.

Наполненные плачем содроганья.

Что жизни наши делают? Сквозят.

Опомнимся. Ты, кажется, устала?

Суконное накинем покрывало

На кружево – и кружево точь-в-точь

Песнь оборвёт, как песенку синица,

Когда на клетку брошена тряпица:

День за окном, а для певуньи – ночь.

* * *

 Я. Гордину

Был туман. И в тумане

Наподобье загробных теней

В двух шагах от французов прошли англичане,

Не заметив чужих кораблей.

Нельсон нервничал: он проморгал Бонапарта,

Мчался к Александрии, топтался у стен Сиракуз,

Слишком много азарта

Он вложил в это дело: упущен француз.

А представьте себе: в эту ночь никакого тумана!

Флот французский опознан, расстрелян, развеян, разбит.

И тогда – ничего от безумного шага и плана,

Никаких пирамид.

Вообще ничего. Ни империи, ни Аустерлица.

И двенадцатый год, и роман-эпопея – прости.

О туман! Бесприютная взвешенной влаги частица,

Хорошо, что у Нельсона встретилась ты на пути.

Мне в истории нравятся фантасмагории, фанты,

Всё, чего так стыдятся историки в ней.

Им на жёсткую цепь посадить варианты,

А она – на корабль и подносит им с ходу – сто дней!

И за то, что она не искусство для них, а наука,