Роберт Браунинг - Стихотворения

• Название: Стихотворения
• Автор: Роберт Браунинг
• Жанр: Поэзия

Переводы стихотворений английского поэта Р.Браунинга

---

Перевод С. Маршак

Prospice [27]

Страх смерти? – горло душит горький дым,
Лицо обмерзло вмиг,
Так снегом извещен и ветром ледяным,
Что места я достиг.
Здесь ночь сильна, и верховодит шторм,
И, сей страны жилец,
Стал Древний Враг[28] в чреде ужасных форм,
Но устоит храбрец:
Вершина здесь, и путь отсюда – вниз,
Барьер последний пал,
Но вечной быть борьбе за высший приз,
Ее растет накал.
Я был бойцом, и – мне ли отступать,
Сведем последний счет!
Не смерти наложить отступника печать,
И я иду вперед.
Вкус боя я ценю; то – прадедов черта,
Героев древних дней.
Удар держать, в срок оплатить счета
Страданий и смертей!
Для храброго стать может зло добром,
Минуте тьмы – конец,
Враг замолчит, и бури стихнет гром;
Глупец, подлец и лжец
Изменятся, жизнь возлюбив в тиши,
Зажжется свет, чтоб смог
Тебя обнять я вновь, душа моей души! –
И сохрани всех Бог!

Перевод Эдуард Юрьевич Ермаков

Стихотворение на смерть жены поэта, Элизабет Баррет-Браунинг (1861 г)

Prospice

Ужасы смерти? – Дым в моем горле,
Мгла, что скрывает мой лик,
Ветра со снегом порывы укажут –
Я своей цели достиг.
Ночь так темна, непогода сильна
И стан врага на пути.
Там, где он встал, Арка Страха видна,
Но сильный должен идти:
Чтоб закончить поход и подняться наверх,
Все препятствия смяв пред собой,
И пускай за все это наградой ему станет славный решающий бой.
Я всегда был бойцом,
что же битвой одной станет больше за долгий мой путь.
Смерть прикажет смириться, завяжет глаза и заставит о прошлом вздохнуть.
Нет! Дай мне жар этой битвы вкусить,
Словно Герой древних дней,
Сдержав удар, я плачу по счетам жизни суровой моей!
Пред смельчаком даже зло в один миг в пыль будет обращено,
Пусть воют демоны, буря шумит, –
Он не свернет все равно!
Вдруг – боль прошла, а потом яркий свет
и еле слышный твой вздох.
Милая, я обнимаю тебя.
Мы вместе опять – видит Бог!

Перевод Аркадий Сергеев

Протий[29]

Здесь много бюстов – на десятки счет,
Полувождей и четверть-императоров черед:
Венки лавровые и плеши посреди,
Кольчуги с узколобою Горгоной на груди.
Вот детский лик средь них, потешно – одинок,
В ребенка волосах фиалковый венок,
Как будто тяжесть лавров он снести не мог.

Читаем: "Протия правленье увенчало
Империи хранимой славное начало.
Рожден в Византия порфировых дворцах,
Могучий, гордый, правил в пеленах;
Малейший вздох его груди звучал подобно грому
В пространствах сумрачных Империи огромной;
Едва разнесся слух, что он пропал –
Провинции накрыл восстаний вал;
Но был он вынесен победно на балкон,
Чтоб видела страна, покой был возвращен.
Цвет гвардии пред ним навытяжку стоял:
Кому махнет рукой – тот будет генерал.
Он рос и хорошел день ото дня,
Сложеньем, ростом, свежестью пленял,
И греческие скульпторы, взирая на него,
В восторге обрели лет древних мастерство;
И мудрецы уже трудились, собирая
Все виды знания, в том пухлый оформляя;
Художники сошлись держать совет большой –
Как выразить одним мазком, одной чертой
Искусство все: пусть, как цветущий сад,
Он будет щедрым в выдаче наград:
Нам кажется, любой, кто б ни взошел на трон,
Красой, и мудростью, и силой наделен;
Мир в буквы имени его влюблен, целует след".

Стой! Пропустил страницу? Но отличий нет,
Лишь имя новое. Хронист ведет рассказ,
Как в тот же год, в такой-то день и час,
Ян Паннонийский, широко известный
Ублюдок кузнеца, тот, что рукой железной
Империю от жребия на время смог спасти –
О власти возмечтав, корону сжал в персти
И шесть лет проносил. (Им были сметены
С нас диких гуннов руки); но потом сыны
В вино ему подлили что-то – о, набита колея,
Вновь смена власти. Но постой! "Пусть не уверен я,
Но (вставил комментатор), ничего не скрыв,
Все слухи приведу: остался Протий жив,
Ян отпустил его. И северной страной,
При варварском дворе привечен он; слугой,
Затем учителем детей он был, а возмужав,
Командовал псарями; несомненно, прав
Я, полагая, что трактат "О гончих псах"
Им сочинен. Пусть текст исчез в веках,
Но в каталогах значится. Потомок древней расы
Во Фракии (то слух) монахом в черной рясе
Почил. Ну, говоря иначе, старости достиг.

А вот и Яна Кузнеца глава. Суровый лик,
Медвежья челюсть; хмурый взор хранит навек
Гранит. Се – узурпатор трона. Что за человек!

Перевод Эдуард Юрьевич Ермаков

Бог глазами твари

(Калибан о Сетебосе, или Натуральная Теология на острове)[30]
***

Разляжется на солнечном припёке,
Погрузит брюхо в лужу липкой грязи,
Раскинет локти, подбородок на кулак положит.
И так, болтая стопами в воде прохладной
И чувствуя, как по спине спешат букашки,
Щекочут плечи, руки, вызывая хохот,
Покуда его листья лопуха скрывают,
Над головой создав подобие пещеры,
Склонившись, бороду и волосы погладят;
Иль упадёт к нему бутон, а в нём пчела,
Иль плод – хватай, бери и хрупай –
Глядит на море он: там бродит солнца луч,
Другой – навстречу, паутину заплетая света
(В ячейки же вдруг выскочит большая рыба),
И говорит он о себе и о Другом,
О том, кого маманя называла Богом,
И, говоря о нём, он сердится – ха-ха,
Узнал бы Тот! Ведь время летнее для гнева
Приятней, безопасней, чем зима.
Пока Просперо и Миранда спят,
Уверены, что раб в труде усерден,
Ему, всех проведя, насмешничать приятно,
Расцветив речью скудный свой язык:

"Всё Сетебос[31], да Сетебос, всё лишь о нём!
Так думашь – спит он в холоде Луны,
Так думашь – сделал Он её на пару с Солнцем,
А звёзды – нет; у звёзд иной исток.
Он тучи, метеоры, ветры сделал, всё такое,
И этот остров, всяку на нём живность,
И море гадкое, что сушу обложило.
И думашь, от простуды всё случилось:
Терпеть не смог, что не унял озноба
И боли головной. Заметил нынче рыбу,
Что хочет улизнуть из струй ручьёв холодных,
Сокрыться в тёплых водах, соли полных,
В ленивую волну себя забросив ловко –
Сосулька ледяная между двух валов?
Да только боль её взяла средь моря,
Не для её житья поток тот создан
(Зелёный, мутный и прогретый солнцем),
И выскочила прочь от чуждого блаженства
И в прежних водах утопила горе,
Любя тепло и проклиная: тако ж Он.

Так думашь – сделал солнце Он и остров,
Деревья и павлинов, гадов и зверей:
И выдру гладкую, как чёрная пиявка,
Сову – горящий глаз средь клока ваты,
Что рыскает и жрёт; и барсука придумал –
Добычу ночью ищет он, и светят
Луной глаза; и муравьеда с длинным языком –
Его засунет тот в дубовую кору, ища червей,
Урчит, свой приз найдя, а если неудача –
Ест муравьёв; и самых муравьёв,
Соорудивших вал из сора и семян у входа
В дыру свою – Он сделал их и прочих;
Всё сделал, даже нас. С досады – как иначе?
Не смог слепить Он сам второе "Я",
Товарища Себе; и Сам Себя не смог.
Не стал бы делать то, что раздражает,
Мозолит глаз Ему и не утишит боль;
Но от безделья, зависти иль скуки
Такое сотворил Он, чем желал бы стать:
Слабей, чем Он, хоть в чём-то и сильнее,
Вещицы ценные, но, в сущности, игрушки,
Забавки, шутки – вот что это всё.
И потому, хоть вещи и прекрасны,
Надоедят – и будут все разбиты.

Смотри теперь – вот измельчил я тыкву,
Добавил мёд и те зелёные стручки,
Что больно щиплют кожу, словно клювы птиц –
Когда же настоится пойло, быстро выпью,
Всё разом – и в мозгах бегут мурашки,
И тут на спину я валюсь в тимьян, на грядку,
Захохочу, быть пожелаю птичкой.
Положим, делать не могу что пожелаю,
Но вылепить из глины птицу я способен:
Так почему ж мне Калибана не слепить,
Способного летать? – Ну погляди, вот крылья,
Прекрасный гребешок, как у удода,
А вот и жало – отгонять врагов,
Вот так; и пусть начнёт он жить,
Прочь улетит с холма от надоед звенящих,
Кузнечиков, что нагло скачут здесь,
На жилках крыльев, не боясь меня.
Когда же глина хрупкая вдруг треснет,
Сломает ногу мой уродец глупый – засмеюсь:
И если, меня видя, зарыдает он,
Попросит добрым быть, помочь его беде-
Тут как придётся – отзовусь я
А может, не замечу; если крик услышу,
Замест одной ноги дам сразу три,
А то вторую оторву и гладким как яйцо
Его оставлю, показав, что просто глина.
Вот удовольствие – лежать в тимьяне,
Настой цедить, чтобы в мозгах шумело,
Творить и рушить по желанью! Так и Он.

Так думашь: ни добра, ни зла не видно в Нём,
Не тих и не жесток: он просто Сила, Вождь.
Сравненье сильное: вон крабы ковыляют,
Спешат вернуться в море от утёсов; двадцать
Пропустит Он, а двадцать первого ударит
Без гнева и любви – решил Он просто так.
Вон, скажем, тот, пятном пурпурным горд,
С оторванной клешнёй пойдёт в ряду,
А тот, побитый, червячка получит,
И двух получит тот, что с красными ногами:
Так развлекаюсь часто я; тако ж и Он.

Потом, подозревашь, что в – общем, добр Он
И милостив, насколько можем путь Его понять;
Но крепче, чем Его творенья, будь уверен!
О, сделал вещи Он, что лучше Самого,
И позавидовал, что его твари могут больше,
Чем их Творец! какое ж утешенье? Что
Через Него, никак иначе, действовать должны,
И подчиняться: да на что же больше годны?
Сготовил дудку я из полой бузины,
В такую дунешь – плачет словно сойка,
Когда из крыльев вырвешь синее перо:
Так подуди, и птички, что боятся соек,
Слетаются на вражью муку – их ловлю:
Положим, эта дудка хвастаться могла б:
"Поймала птичку я, вот ловкая какая,
Издать подобный крик не смог бы сам творец
Своим огромным ртом – использует меня!"
Ногой я раздавил её бы: так и Он.

Но коли крепок, почему болеет Он?
Да, вот вопрос! Его задай тому,
Кто знает; кто и Сетебоса выше,
Кто Его сделал, или, может быть, нашёл
И победил, погнал, слугою сделал.
Да, может быть покой над головой Его,
Что недоступен, радости не знает, горя –
Ведь это всё идёт от слабости какой – то.
Попалась перепёлка – рад; а если сами
Ловились бы, лишь пожелай – какая радость?
А тот, Покой, захочет – всё уже готово!
Захочет – звёзды сдвинет с места своего,
Но мысль, заботу он не тратит на дела такие.
На что глядит – изменит; вот беда для тех,
Кого изменит! Зависть Сетебосу,
Что многорук, как будто краб морской:
Он, в страх придя от собственных деяний,
Вверх взглянет – и поймёт, что не достичь
Того, владеющего счастьем и покоем;
Поэтому глядит Он вниз, и из презренья
Игрушку – мир творит, реальности в насмешку;
Равнять их – что терновник с виноградом.
Безделица, пустяк, но всё – же развлеченье.
Взглянул недавно Он, над книгами увидел
Небрежного и гордого Просперо, острова владыку:
В заботах тот листает книгу со стрелою,
В ней что-то пишет – верно, важные слова;
Ошкурил палку и назвал волшебной;
Для мантии волшебника взял оцелота шкуру,
Всю в пятнах, словно круглые глаза;
Поймал он самку барса, гладкую как крот,
Змею четырёхногую: он скажет – та лежит,
Рычит иль, затаив дыханье, смотрит в очи,
И превратил её в Миранду – мне жену;
Для Ариэля – журавля с огромным клювом,
Велел ходить за рыбой, в клюве приносить;
Ещё поймал он неуклюжего морского зверя,
Хромого и подслеповатого, ему разрезал
На пальцах перепонки, обратил в раба,
В пещере поселил, назвавши Калибаном:
Больное сердце, служит и страдает.
Играт вот так, как будто Он – Просперо,
Себя Он фокусами тешит, это точно.
Мамаша говорила так: Покой – творит,
А Сетебос способен только переделать.
Кто слабых сделал, тот Ему дал право
Тех слабых мучить; захотел бы он иного,
Да разве не сумел бы сделать глаз из рога,
Чтоб не царапали шипы, иль череп прочный
Мне сделать, иль суставы укрепить,
Как гоблина доспехи? Тяжелы Его забавы!
Теперь Он – лишь один, он и решает всё.

Коль скажешь – ценит то, что выгодно Ему,
Подумай: почему благое любишь? Оттого,
Что не владеешь ты иным. Слепая тварь
Того, кто рыбу принесёт под нос, возлюбит;
Имей она глаза – не надо помощи, свободна
В любви и злобе; так и Он глаза имеет.
А также любит Сетебос трудиться,
Напрячь ладони, показать своё уменье, но
Не из любви к тому, что создаёт.
Всего превыше в мире ценит Он такое:
Дела в порядке, лето безмятежно –
Желаний тогда мало, голод, боль не мучат,
Одно заботит ум и волю: что ещё придумать.
Тут делает Он что – нибудь: холмы насыпет,
Обтёсывает белый камень тут и там,
И рыбьим зубом знак луны на них скоблит,
Верхушками втыкает в землю несколько дерев,
А сверху Он на всё ленивца череп надевает:
(Тот умер сам в лесу – кто б мог его убить?)
Занятие найти – иной нет в деле пользы.
Однажды вмиг развалит всё: таков уж Он.

Скажи, что Он ужасен: зри примеры гнева!
Надежды полугода ураган один разрушит.
Меня Он презирает, это чую точно,
Просперо же в фаворе – почему, кто знает?
Но всё так обстоит, так понимаю я.
Плетни плетёшь ты ползимы, их укрепляешь
Камнями, прутьями чтобы не смели черепахи
Ползти на берег яйца отложить: одна волна –
Почуявши Его стопу на шее, тут пролезет
Как будто змей, широкий высунет язык
И слижет начисто весь труд: мне навредить!
Недавно шаровую молнию я видел (там вон,
Как раз где я пред тем лежал, дремал в тени):
Они обычно искры брызжут – это сила!
Отрой я новую пещеру – из зависти Он может
Всё в камень обратить, меня заткнув там камнем.
Его развлечь, остаться здесь? – Что делает Просперо?
Эх, если б Он сказал, что делать! Не захочет!
Забаву эку вымыслил – придумай иль умри!
Никто не должен помереть – здесь всяка тварь
Или летает, иль ныряет, по деревьям лазит;
Он их щадит – за что? Он больше всего рад,
Когда… Когда… ага, они не повторяют трюка!
То повтори, что забавляло прежде – в гневе Он!
Его, не понимая, можно всё же обхитрить,
Уж это точно. Сам Он так и поступает:
Щадит Он белку, что не знает страха,
Орех украсть готова прям из пальцев,
А коль поймать хочу – меня кусает сильно;
И ёжика щадит, который, всё наоборот,
Сжимается, как шар, напуганный до смерти,
Меня увидев: вот два способа Его потешить.
Но что меня всего сильнее бесит,
Так это тварь, считающая, будто в жизни
И завтра будет день, и послезавтра точно,
Уверена до самой сердца глубины:
"Со мной он поступил недавно так,
С другой скотиной обошёлся по-иному,
А значит, так и дальше должен". – Ай ли?
Ну, ты увидишь, умник, что такое "должен"!
Творит, что хочет, разве не Господь? Вот так.

Считашь, что так дела и будут продолжаться
И все мы будем в страхе ползать перед Ним
Столь долго, как живёт Он, силу копит; новых
Миров он не создаст – что мог, уже соделал,
Уж этим не забавится – так мы и ждать не будем;
Ну, разве удивит делами самого Покоя
В один прекрасный день – иль сам Покоем станет,
Как бабочка из куколки: тогда – вот мы,
А вот и Он – и помощи не будет ниоткуда.

Так думашь: вместе с жизнью кончится и боль.
Иначе мамка мнила: будто после смерти
Накажет Он врагов и наградит друзей:
Пустое! Он всё зло, что мог, уже содеял,
Следя, чтоб жили в непрерывной боли мы,
И худшую приберегая напоследок, под конец.
А между тем, вот лучший способ гнева избежать:
Счастливым не казаться. Видишь, там две мухи –
Одна на розовых крылах, другая на пурпурных,
Сидят на фрукте сладком: Он убьёт обеих.
Теперь гляди – вон чёрных два жука уныло
Навоз спиной толкают, будто в нём вся жизнь:
Для них он даже уберёт соринку, что мешает.

Вот так, пусть и не вполне поняв его дела,
Старается и страждет Калибан несчастный,
Всегда, везде, первей всего завидуя Тому;
Когда обычно пляшет он под ночи мраком,
Днём хнычет, а смеяться – в тень уходит,
И мысли не раскроет, разве что в укрытьи,
Снаружи только ноет да бранится. Он меня
Поймай за речью и спроси: "О чём кудахчешь?"
Чтоб ублажить Его, себя я палец откушу,
Иль лучшего из трёх козлят ему заклаю,
Иль яблок вкусных соберу с деревьев,
Иль гоблину его отдам на зуб скотину,
А сам покуда разожгу огонь и песнь сложу,
Спев: "Ненавистный, буду слать
Тебе хвалы и прославлять
Твоё величие и стать,
С тобою некого сравнять;
Зачем на бедняка глядишь сердито?" –
Надеясь, что раз беды отступают иногда,
Сведу я бородавки или язвы залечить сумею
В тот чудный день, когда Покой поймает
И сгонит Сетебоса, иль скорее Он
От дряхлости заснёт, заснёт, а может, сдохнет.

[Что, что! На мир завеса пала!
Сверчки умолкли, птицы – в, вот что,
Кружится надо мною его ворон-соглядатай!
Сглупил я, разболтался, как ребёнок! Ох!
Пыль разметал свирепый ветер, смерть несётся,
Огни небес напали! Вспышка света –
Трещат дерев верхушки – там, и там, и там,
Ударил следом гром! Глупец, над кем смеялся!
Смотри! Лежит он, славит Сетебоса!
Губу зубами закусил, бедняжка, только лишь
Пусти Ты эту перепёлку, есть не вздумай
Сей месяц Ты кусочек мяса, что спасенья ищет!]

1864