Николай Иванов - Зачистка

• Название: Зачистка
• Автор: Николай Иванов
• Издательство: Эксмо
• Жанр: О войне
• Год: 2007
• ISBN: 978-5-699-22711-2

Командиры действовали на свой страх и риск, за одни и те же операции получая кто ордена, кто выговоры. На коне оставался тот, кто вообще ничего не делал. При этом, правда, молодцы Дудаева с каждым днем чувствовали себя все вольготнее и наглее на просторах теперь уже всей России, а не только на ее южных рубежах.

Проклятые девяностые, брошенные властью на произвол судьбы вместе со страной и собственным народом. Не говоря уже об армии, которой по определению как бы даже и роптать не было позволено…

---

— Я сейчас, — крикнул Бауди.

Но «сейчас» не получилось: близнецы-подружки удачливой пули прошили весь склон, разделявший разведчиков. Так цыганки ограждают свою товарку, которая уже начала воровской торг с попавшим на удочку простаком…

— Сейчас, сейчас, — шептал уже больше для себя Бауди, перемещаясь вдоль зоны обстрела и выискивая в ней хоть малюсенькую брешь, всего лишь узенькую щелочку, в которую можно будет протиснуть свое худое тело.

Но он не успевал. Пусть и редкими, но цепочками по пять человек к раненому перемещались боевики. Едва увидев их то появляющиеся, то исчезающие в мареве черные головы с зелеными лентами по лбу, Орешко, забыв о пульсирующей, захлебывающейся собственной кровью ране, потянулся к оружию. Пальцы хватали лишь камни, колючие ветки, но сталь, гладкая родная и надежная сталь автомата исчезла, она потерялась сразу же, едва он выпустил ее из рук, когда катался от дикой боли. Пули — цыганки-сволочи, не только разрывают свою жертву, они заставляют разжимать пальцы, держащие оружие, принуждают забывать противника и заниматься только болью, которую они причинили. Этим страшны, а не смещенным центром тяжести…

Боевики разглядели их, находившихся отдельно: солдата и его автомат. Или офицера и автомат. А чтобы не ошибиться в погонах — раненого федерала и его оружие, испуганно сжавшееся, замершее на солнцепеке в нескольких метрах от хозяина. Только что заставлявшее десятки людей плясать под свою дуду, царствуя, повелевая, принуждая становится перед собой на колени или даже падать ниц, оно, выпушенное из рук, вдруг само сделалось беспомощным, умоляющем о пощаде. Куском железа, пусть и выточенном по лекалам самых известных оружейных кутюрье.

Вскинулось другое оружие. Изготовленное по тем же самым образцам, из того же самого материала, но находившееся в других руках. А значит, тоже ставшее противником — оружие в бою не признает ни пола, ни званий, ни друзей, ни врагов. Псом служит тому и женщиной признает только того, кто возьмет на руки.

Поднявший автомат молоденький боевик, которому и форма еще была велика, и которому доверили-то выстрелить по раненому скорее всего потому, чтобы превратить из волчонка в настоящего волка, чтобы замарать кровью и прописать навек в отряде, целился долго. И дождался своего.

Меня.

Мне хватило этих секунд промедления, чтобы, выскочив на опушку, увидеть и Орешко, и снайпера. Не целясь — если не попаду, так напугаю, — плеснул остатками живительной огненной влаги из рожка. С какой-то дури в магазин затесался трассирующий патрон, он и показал, как наискосок прошило широченную, с чужого плеча форму боевика. Плотно прошило, потому что даже в этом мешковатом балахоне пули нашли для себя цель и усладу, опрокинули худое тельце, и оно, в точности повторяя извивы русского офицера, принялось искать себе место на Земле и во Вселенной, где нет боли.

Трассер с потрохами выдал и меня. Точнее место, откуда были произведены выстрелы. И хотя я успел отпрыгнуть в сторону, головы поднять не мог несколько секунд, наивно, бесполезно, глупо, но инстинктивно прикрывая ее руками. Зато наше появление с Урмановым, наша стрельба дала ту самую брешь, сквозь которую смог протиснуться к Орешко мой разведзверь Бауди. Ради которого я просил:

— Приказать не могу, но если кому выпадет в бою прикрыть Бауди, тому наверняка будут прощены все грехи.

Лейтенант, обреченный болью на неподвижность, тем не менее увидел бегущего к нему Бауди. Единственное, чем Орешко мог помочь своему спасителю — это держать под контролем противоположный скат высотки с грудой камней, за которыми так легко можно спрятаться. И едва повернул голову, среди каменного нагромождения мелькнул огромный боевик с кинжалом в руке. Может, и не был он огромен, может, и не с ножом вовсе был, но то, что их с Бауди хотели взять живыми — тут и к бабке ходить не нужно было. О, какой куш шел в руки банде, какое наслаждение испытали бы там от возможности вздыбить весь род единоверца, ушедшего в услужение к русакам. Как бы вздыбили самого русака…

Так думали, так мечтали. Но только лежал на пути к этому их желанию десантный лейтенант Костя Орешко с развороченным животом. Сейчас не узнать, как все произошло в точности, но в наградном листе я написал: «Спасая от пленения разведчика «Бориса», подорвал себя и боевика гранатой». И это был не придуманный мной подвиг, потому что знаю: человек за жизнь борется до последнего мгновения. А если уже и не борется, все равно хочет верить, что жизнь не оборвется. Самопожертвование — это поступок. И воспитание. В Рязанском воздушно-десантном Костю воспитали так: при опасности, не имея возможности спастись, надо из последних сил вытащить из «лифчика» гранату и, удерживая очень удобную, специально под руку сотворенную скобу, вытащить за колечко чеку. Два загнутых в разные стороны усика. Теперь боек, который воспламеняет запал, удерживает только скоба. Отпусти ее — она под напором пружины сама отлетит как можно дальше в надежде, что осколки от взрыва не заденут ее узенькое изогнутое тело. А граната — оборонительного действия, радиус поражения осколками — до двухсот метров, поэтому бросать ее желательно из укрытия и как можно дальше. А если нет сил не то что на бросок, а просто разжать пальцы, то хотя бы сделать это в сторону противника…

Они поднялись для броска одновременно: боевик — к Бауди, Бауди — к Орешко. И чужое движение заставило Костю выйти на миг из полета в небытие, и сделать то, чему не учили, но что воспитывали.

Вспышка от разрыва гранаты, выкатившейся из ослабленных пальцев (теперь ясно, предельно ясно, почему «Ф-1» такой овальной, словно мяч в регби, формы — выскальзывать и катиться!) изменила все у нас на склоне. Боевик, каким огромным ни казался, рухнул как подкошенный. Распластался за камнями Бауди, пропуская над собой раскаленных шмелей. Зато подхватился и бросился к десантнику морской пехотинец Олег Урманов. Прикрывая его, живого, заорал во всю глотку и я, беспрерывно поливая из автомата все вокруг. Здесь не было друзей, не было подмоги, мирных жителей — только враги и стрелять можно не целясь и не опасаясь задеть своих.

— А-а-а! — орал я.

— А-а-а, — орал Урманов, несшийся к другу.

Человек орущий, надрывающий жилы и голос, с криком выплескивает страх. И его место занимают отчаяние, злость, — качества не самые последние для победы в бою.

— А-а-а, — стрелял я.

— А-а-а, — бежал Олег.

И только звон колокольчика выделялся в слаженной сумятице боя. Это был лишний, не родной для боя звук, и в него, как главный раздражитель и проигрыш в схватке, открыли опомнившиеся боевики стрельбу. Морской пехотинец рыбкой нырнул к недвижимому телу Орешко, но кто в шторм покидает родную стихию? Что делать морской рыбке в воздухе, где для нее столько опасностей?

Надломилось прямо в полете тело и старшего лейтенанта. Это всегда прекрасно видно, когда рвется упругая струна. И я, как командир, еще не осознав, убит Олег или только ранен, машинально отметил — двоих не вытащить. Даже с Орешко еще можно было уйти, уползти в какую-нибудь расселину, затаиться или, наоборот, сделать стремительный марш-бросок, теперь…

Но если бы хоть какая-то клеточка в моем теле возмутилась поведением Урманова, запищала о глупости разведчика только потому, что ей самой обрубались шансы на выживание, я бы самолично выжег ее каленым железом. Была бы в ноге — отстрелил бы ногу. Появись в руке — отрубил бы руку. Засела бы в голове — с такой башкой на плечах расстаться тоже не грех. Меня окрестили «Капитан 200» только лишь потому, что количество пуль и осколков на один кубометр воздуха и один квадратный метр земли, в которых постоянно вращается каждый из моих разведчиков, несовместимо с жизнью. А не потому, что я бросаю людей. Своих погибших и раненых я вытаскивал на «большую землю» всех. Но тогда нас и встречали, нас ждали, к нам спешили на помощь…

В секундных паузах между выстрелами я не улавливал главного — нового колокольного звона. Зато нарастала мощь, плотность огня со стороны боевиков. Я помнил, прекрасно знал цифру, сколько человек может собрать под свои знамена «Ястреб». Сам вытягивал их на себя, не давая рассеяться по ущелью. Так что если каждый захочет взять нас на кусочки себе в клювик, голодными останется добрая половина. Ястребы никогда не подчинялись лебедям.

— Сюда, — вдруг раздался свистящий голос Бауди. Рации мы отбросили, едва в них зазвучала чеченская речь — эфир прослушивался, боевики вышли на нашу частоту и могли контролировать каждое слово.

Только что на меня, как на командира, с надеждой и верой глядел издалека Урманов. Теперь я сам безоговорочно последовал к подчиненному. Он — местный. У него в этом районе полно родственников. Я бы тоже вывел его из любого закоулка Москвы на Красную площадь…