Ольга Гурьян - Один Рё и два Бу

• Название: Один Рё и два Бу
• Автор: Ольга Гурьян
• Жанр: Историческая проза

«Один рё и два бу» — повесть удивительная. По сути, это мини-энциклопедия традиционного японского театра, но не только — в ней масса интереснейших сведений о Японии начала XVIII века и японской культуре: об урасима-маи и «Собрании тысячи листьев»; о куклах, успешно конкурировавших с живыми актерами; о трагической истории двух влюбленных, покончивших самоубийством из-за невозможности быть вместе; о том, что такое «цветы Эдо» и как овладеть «сноровкой слабых»; о великом Итикаве Дандзюро и бессмертном Басё. И все это искуснейшим образом вплетено в историю глупого и беззаботного мальчишки, укравшего деньги, чтобы купить билет в театр. Вроде бы мелочь, пустяк. Но он потянул за собой проступок за проступком, одну ложь за другой, предательство и горькие утраты.

---

Будто дали ему пинка. Корэдзуми сразу съежился и, отойдя к дому, сел и прислонился головой к ступенькам.

— Красивый сын у Дандзюро, — шепнул голос за его спиной.

Корэдзуми оглянулся и увидел молодого человека, чуть постарше его самого. Незнакомец улыбнулся, показав неровные зубы. Он весь был какой-то слишком длинный: длинное лицо, длинный мясистый мягкий нос, длинный, похожий на коробку подбородок. И нос, и подбородок, и тощее тело безостановочно шевелились, изгибались и вздрагивали, так что казалось, ни на мгновенье не знал он покоя. При этом он улыбался, а бегающие глаза искали взгляд Корэдзуми, будто цеплялись за него, ища подступ и доступ к его чувствам.

— Я Ханроку, — сказал незнакомец. — Икудзима Ханроку, актер, исполняю в Ямамура-дза незначительные роли и бегаю по поручениям. А ваше уважаемое имя и геройский поступок, которым вы спасли Дандзюро от верной смерти, уже достигли моих ничтожных ушей.

Весь изогнувшись, скользким движением Ханроку уже сидел рядом с Корэдзуми.

— Красивый сын у Дандзюро, — повторил он. — И хорошо танцует. Нам с вами, хоть расшибись, не достигнуть такого совершенства.

— Дандзюро обещал меня научить, — неуверенно возразил Корэдзуми. — Он меня любит.

Ханроку засмеялся. Не было слышно ни звука, только нос запрыгал, глаза заморгали. Ханроку затрясся, согнулся вдвое.

— Конечно, любит, — сказал он, давясь от смеха. — У Дандзюро обширное сердце, и многое там поместится. Недаром он такой толстый. Всех нас актеров он любит, как родных сыновей, однако ж не ошибитесь: его собственный сын — это совсем особо. Но мне надо спешить, я убегаю, убегаю. Надеюсь, мы с вами будем друзьями.

КОРЭДЗУМИ В ОБМОРОКЕ

К сожалению, с Дандзюро приходилось видеться редко. С раннего утра он вместе с сыном уходил в Ямамура-дза и нередко оставался там на всю ночь, так как после окончания спектакля приспосабливал для своего театра пьесы, написанные для театра кукол или старинного театра, или писал новые пьесы, заимствуя их сюжеты в танце, легенде или истории. Театральному искусству Корэдзуми обучался у Юмэя.

Юмэю было лет восемьдесят, и из них, наверно, около семидесяти он прожил на сцене. Другого дома и семьи он не знал.

До самого последнего времени он танцевал, прыгал и кувыркался как ни в чем не бывало и только после окончания спектакля с удовольствием думал, что ему не надо никуда идти, а всего лишь поднятый на второй этаж, в актерскую уборную, и там растянуться на своей циновке и уснуть, чтобы наутро снова проснуться полным сил.

Но однажды случилось, что, опустившись на колени, он уже не мог подняться. Так бы он простоял на четвереньках до скончания века, если бы театральный слуга в черном капюшоне не сообразил, что случилось, не подхватил его под мышки, взвалил себе на спину и уволок со сцены, к великому изумлению зрителей и актеров. К счастью, роль Юмэя была не так уж важна и вскоре должна была кончиться, а Дандзюро говорил то за себя, то за Юмэя, сам себе подавая реплики, и это было так смешно и неожиданно, что привело зрителей в восторг и на несколько лет после этого вошло в традицию.

Но после окончания спектакля Дандзюро поднялся наверх и спросил Юмэя:

— Как ты себя чувствуешь?

— Не могу разогнуться, — ответил Юмэй. — Будто ударили меня копьем в поясницу и ноги отнялись. Остается мне только умереть и просить прощения, что причинил беспокойство.

— Ты здесь и собираешься умирать? — спросил Дандзюро.

— Прошу извинить меня, — ответил Юмэй. — Но больше мне некуда деваться. Не догадался я вовремя обзавестись женой и детьми. Мне очень неприятно, но я надеюсь, что благосклонные боги помоет мне умереть к утру, чтобы я зря не занимал здесь места.

— По возрасту ты мне годишься в отцы, — сказал Дандзюро. — И в моей молодости ты был один из моих учителей. Без сомнения, играть тебе больше не придется, но ты заслужил почтенный отдых, и я хотел бы, чтобы ты еще пожил.

Затем он послал за носилками и приказал перенести Юмэя в свой дом.

Здесь старик вскоре поправился и остался жить на положении уважаемого родственника и друга…

Итак, искусству театра Корэдзуми обучался у Юмэя.

Сперва Юмэй показывал ему, как входить, садиться и вставать, как подавать и принимать различные предметы. Корэдзуми упражнялся в прыжках и кульбитах, учился актерской манере произносить слова и во всем этом оказывал быстрые успехи.

Но когда настало время соединять отдельные движения в танец, согласовать голос с звуком сямисэна, выражать чувства жестом и позой, учитель и ученик переставали понимать друг друга, будто с разных берегов реки перекликались на различных языках, и ветер уносил в пустоту обрывки слов. То Корэдзуми, внимательно повторяя заученные движения, терял внутреннее напряжение и шевелился деревянно, как кукла в руках неопытного кукольника… То, наоборот, входя в роль, дергался нелепо и необдуманно, так что пропадали красота и смысл. Юмэй терпеливо, в который раз повторял:

— Ни на мгновенье актер не должен терять из виду красоту впечатления, которое он производит, и держать в уме тонкое равновесие между своими духовными и физическими действиями. Пение и танец, различные жесты, изменения лица — все это действие тела. Но мысль объединяет их и управляет всем могуществом искусства. Ты думаешь об этом?

Но Корэдзуми не умел ответить.

Постоянно должен ты держать в мыслях, — говорил Юмэй, — что, играя роль героя, ты сам не становишься героем, а лишь изображаешь его. И если ты играешь старика, ни одного дня не прибавилось к твоим собственным годам. Ты — Корэдзуми, и ли на мгновенье не забывай этого. Но когда ты играешь, ты, оставаясь Корэдзуми, должен чувствовать подобно герою, подобно старику, подобно сосне, подобно бамбуку.

— Я стараюсь, — хмуро отвечал Корэдзуми. — Я не знаю, что вы от меня хотите. Я изо всех сил стараюсь, чтобы вы меня похвалили.

— Если ты хочешь, чтобы тебя хвалили, не стремись вызывать похвалу.

Юмэй гримировал Корэдзуми, сажал его перед зеркалом и заставлял подолгу всматриваться в странно яркое и незнакомое лицо. Дыхание Корэдзуми затуманивало полированную поверхность, взгляд погружался в отраженный взгляд. Чужие черты обволакивали кожу Корэдзуми, прилипая к ней, как кожица персика к нёбу. Нарисованный рот открывался и произносил певуче и протяжно слова роли.

— Кто ты? — спрашивал Юмэй.

— Я мальчик Косиро, — отвечало изображение в зеркале.

Тут Юмэй терял терпение, вскакивал и кричал:

— Ты Корэдзуми, Корэдзуми, Корэдзуми! Сколько раз повторять тебе, что, вглядываясь в грим Косиро, ты должен чувствовать подобно ему, но не превращаться в него, не терять себя и власть над собой. Ты Корэдзуми и только изображаешь Косиро. Ты понял меня?

Корэдзуми встряхивал головой, отгоняя наваждение, и повторял:

— Я Корэдзуми, Корэдзуми, Корэдзуми.

Эта роль Косиро необычайно нравилась ему, и он надеялся, что, когда он овладеет ею, Дандзюро разрешит ему сыграть ее на настоящей сцене, хотя бы по очереди со своим сыном, который всегда исполнял ее.

«Я напомню ему, что спас его жизнь, и он не сумеет отказать мне», — думал Корэдзуми и снова и снова прилагал все усилия, чтобы Юмэй остался им доволен, чтобы он мог похвастаться: «Юмэй меня хвалит!»

Но как это было трудно, и труднее всего было то место роли, где мальчик Косиро решает убить себя, чтобы спасти жизнь отца и честь дяди.

Веками выработанный ритуал самоубийства Корэдзуми разучил до мельчайших подробностей. Десятки раз повторял он движение, которым сбрасывают с плеч одежду. Снова и снова обеими руками почтительно поднимал над головой воображаемый меч, вонзал его в левую сторону живота и сильным поворотом кисти проводил им направо и вверх. Учился, даже в смерти сохраняя достоинство, не падать кое-как, некрасиво раскинув тело, а, сидя, склоняться головой вперед. Всю последовательность движений и поз Корэдзуми знал и твердо помнил.

В этот день в комнату, где они упражнялись, заглянул Ханроку, поклонился, упираясь ладонями в циновку, и так, не поднимаясь с полу, забрался в уголок и сел там. А Юмэй, точно желая похвастаться успехами своего ученика перед единственным зрителем, предложил Корэдзуми разыграть сцену самоубийства не с воображаемым мечом, а с его деревянным подобием.

В то мгновенье, когда Корэдзуми увидел лежащий на столе короткий меч, он вдруг почувствовал странную тошноту, будто душа, поднимаясь вверх к горлу, покидает тело и оставляет его пустым, чтобы другой мог войти и занять его. Невыносимый страх овладел им. Руки и ноги похолодели. Глаза расширились, и деревянный меч вдруг засверкал ослепительно, будто острая сталь.

«Я Корэдзуми», — повторил он мысленно, но уже понимал, что нет Корэдзуми, а на его месте мальчик Косиро, и сейчас он умрет.