Яков Гордин - Три войны Бенито Хуареса

• Название: Три войны Бенито Хуареса
• Автор: Яков Гордин
• Издательство: Политиздат
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 1984

Перу Якова Гордина принадлежат повести о Северной войне — «Пусть каждый исполнит свой долг», о декабристах — «После восстания», о гибели Пушкина, о Толстом, о первом русском историке Татищеве. Ленинградскими театрами поставлено несколько пьес писателя на исторические темы.

Новая повесть Я. Гордина «Три войны Бенито Хуареса» рассказывает о судьбе национального героя Мексики, возглавившего в середине XIX века борьбу патриотов с реакционными и своекорыстными генералами и церковниками, а затем и с французскими интервентами.

Экономические кризисы, контрреволюционные мятежи, угроза иностранного вторжения, слабость и отступничество вчерашних союзников — ничто не могло сломить волю Хуареса, индейца из горного селения, ставшего вождем мексиканского народа, мудрым и дальновидным политиком.

---

Предвыборная кампания подошла к концу. Сторонники сеньора Ортеги бьют во все барабаны, прославляя его и суля Мексике счастье под его предводительством.

Сеньор Хуарес не делает вообще ничего, чтобы быть избранным. Он просто выполняет свои обязанности президента.

Удивительное зрелище!

На этом я закончу сегодняшнее письмо, мой друг. У меня к Вам нижайшая просьба — нет ли в Гуанахуато врача, который лечит болезни позвоночника? У меня над поясницей появились какие-то бугры на позвонках, которые страшно мешают мне ходить. А уж о верховой езде, мой друг, и речи нет.

Если Вы не застанете меня в живых, вернувшись в Мехико, то примите мой последний совет — не отказывайтесь от поста министра в правительстве Хуареса, коль скоро он победит на выборах.

Вспоминайте своего преданного слугу,

целующего Ваши руки».

КРЕСТНЫЙ ПУТЬ ПОБЕДИТЕЛЕЙ (II)

Когда утром 29 мая 1861 года Гладкой спрыгнул с лошади у дверей просторного дома, окруженного цветниками, дон Мельчор встретил его с удивлением, которое сменилось холодностью, когда Андрей Андреевич стал говорить что-то о бесценном опыте такого деятеля, как сеньор Окампо.

— У меня есть один опыт, достойный всеобщего внимания, — сказал он, глядя на гостя, — опыт выращивания капусты.

И только когда Гладкой, вспомнив наставления Марискаля, рассказал о своей книге и научных занятиях, дон Мельчор стал приветлив.

Дочери сеньора Окампо уехали в близлежащий городок Мараватио на праздник. В доме кроме хозяина были только старая экономка и двое мальчишек-слуг.

Полдня Окампо показывал гостю свои поля и оранжереи, а вечером они сидели на террасе. Окампо вспомнил, как Марискаль приводил к нему дона Андреу в кафе.

— У меня странные воспоминания о Веракрусе, — говорил он, — все — как во сне. То, что было прежде, — эмиграцию, революцию Аютлы, мятеж Комонфорта и Сулоаги, — все это я помню с такой четкостью, что хочется закрыть глаза… А Веракрус — в каком-то тумане… Но одно выяснилось в Веракрусе с идеальной определенностью — и вы, дон Андреу, должны написать об этом прежде всего, — в Веракрусе стало ясно, что спасти Мексику может только один человек — дон Бенито Хуарес.

Гладкой достал из-за борта сюртука несколько газетных вырезок.

— Как же в таком случае объяснить вот это: «Президент — скала. Ничто его не трогает, не угнетает, он ничего не слышит и не замечает. Как только президент перестанет подписывать помилования преступникам, поддерживать реакционеров, по-семейному проводить время со своими министрами и вести свое правительство в тупик, то не останется никаких оснований для того, чтобы этот сеньор оставался президентом. Печально видеть, как стонет народ под бременем председателя Верховного суда, случайно угодившего в президенты. Мы охотно отдали бы тысячу председателей за одного человека, способного возглавить революцию»? Это было напечатано в марте, перед самыми выборами.

— Мнение революционных клубов?

— Вот именно.

— Но сразу после этого президентом избрали все же Хуареса, а не Ортегу. Президента, к счастью, избирает народ, а не члены революционных клубов, для которых революция — нечто самоценное…

— И все же…

Окампо выглядел свежее и бодрее, чем тогда, в Веракрусе, но что-то утомленное и замедленное было в его голосе, его движениях.

— Да, разумеется, молодые радикалы куда образованнее индейцев, которых вы видели по дороге ко мне. Но у нашего несчастного народа есть одно великолепное свойство — он умеет ждать.

— Разве это достоинство во время революции?

— Да, пожалуй. Как ни странно… Вы знаете, мексиканцы легко берутся за оружие… Десятки революций за полвека. Вы уже, наверно, знаете — пожилой священник, известный только в своем приходе, Идальго, призвал страну восстать за свободу, и страна восстала… Но когда народ чувствует, что надо подождать, он ждет. А эти славные юноши, которые требуют ухода Хуареса, суда надо мной, проклинают Прието и мечтают о президентстве великолепного Гонсалеса Ортеги, — они не умеют ждать. Они жаждут чуда. Хуарес не тот человек, который показывает фокусы. Он умеет только одно — делать то, что надо. И не обещать того, что не может произойти… Уверяю вас, дон Андреу, я ушел не из-за этого нелепого договора, который мы не могли не подписать, не из-за клеветы, не из-за болезни… Нет… уверяю вас. Я ушел оттого, что устал смотреть в лицо реальности. Я — человек идеи. Я любил и люблю свои идеи — они для Мексики… Но я устал от их несовпадения с реальностью.

Гладкому казалось, что дону Мельчору тяжело держать поднятой свою большую лохматую голову, что он все время делает усилие, чтобы не опустить ее на грудь, не закрыть глаза.

— Скажите, дон Мельчор, есть единые законы политического развития или же…

Окампо поднял руку. Гладкой замолчал. Окампо прислушался.

— Кто-то подъехал к воротам, — сказал он и прикрутил фитиль лампы.

Только сейчас Андрей Андреевич увидел, что взошла луна и стены асьенды матово светились. Галерея, окружавшая двор изнутри, вся была пронизана светом — ни единого темного угла не осталось на ней. Гладкой тоже прислушался. Треск цикад то накатывался, то отступал.

— Нет, показалось…

Андрея Андреевича поразило облегчение, с которым дон Мельчор сказал это.

— Единые законы политического развития, говорите вы, дон Андреу? — сказал Окампо, но взгляд его, обшаривающий сияющую в лунном свете галерею, был пуст. — Да, разумеется, они есть. Но как их узнать? Собственно, все очень просто. Сравнивая английскую, французскую и нашу революции, я остановился перед одной неразрешимой загадкой — с чего все начинается? Кто начинает — народ или герои-энтузиасты? Кто кого ведет? От этого многое зависит…

Он внезапно оборвал себя и хмуро, с жалобным недоумением посмотрел прямо в глаза Гладкому.

— Вы удивлены моей тревогой? Но меня недавно предупредили, что неподалеку кочует банда Маркеса…

«Тигр Такубайи»? — у Гладкого отяжелели руки. «Боже мой, да ведь он же совершенно беззащитен в своей асьенде!»

— Две ночи назад несколько всадников подъезжали к стене, но сразу скрылись… Я не случайно отослал дочерей. У меня четыре дочери, дон Андреу. Прелестные девушки… Я всегда жил не как все. Я не был женат, но стал отцом четырех дочерей… Их мать, Анна-Мария, умерла… Я жил не как все… так получилось. Но кончу, кажется, довольно обыкновенно для нынешних времен…

Он улыбнулся — весело и беззаботно.

— Дон Мельчор, вам надо сразу уехать! Почему вы не едете в Мехико или хотя бы в Мараватио?

— Бежать? Нет, нет. Я ни в чем ни перед кем не виноват… Нет, я больше по собственной воле не покину свой дом… Завтра я вам покажу ботанические коллекции, собранные за последние месяцы. У меня есть чем заняться, дон Андреу.

Утром, когда мальчик подал им кофе, Гладкой сказал:

— Вам следует уехать в Мехико, дон Мельчор.

— Отчитываться перед конгрессом за этот злосчастный договор? Нет, нет, я не боюсь, все это вздор… Но как подумаешь — такая тоска… Нет. Да и маис еще не посеян. В наших местах, как только кончают убирать пшеницу, сразу же сеют маис — начинается сезон дождей, еще неделя, и будет поздно… Я должен сам присмотреть…

Они говорили о мексиканских обычаях, о религии и семинариях…

— Не думайте, что роль духовенства — такой простой вопрос. Миранда — священник, но и Идальго с Морелосом — тоже священники. Хуарес учился в семинарии, да и ваш слуга — тоже. Я поступил на юридический факультет в Мехико после семинарии… Среди сельских священников есть замечательные, добрые люди. Это один из наших парадоксов — без церкви, без семинарий не появились бы те, кто потом так яростно воевал против церкви.

Они говорили о Хуаресе, о Дегольядо.

— Если дон Бенито — суровый здравый смысл революции, то дон Сантос — ее страдающая поэтическая душа. Его крушение — печальный признак. Хуарес не хочет этого видеть. Да, мы трое — Дегольядо, Прието и я — вчерашний день революции. Но каковы будут люди завтрашнего дня? Хуарес не вечен…

Они пообедали. Молчаливая экономка и мальчик прислуживали за столом. Жалюзи закрывали распахнутые окна, и в комнате с кирпичным полом было сравнительно прохладно.

Они пили чай, добавляя в него местное вино из дикого винограда, придающее чаю сильный запах земляники. И Андрей Андреевич вспомнил маменькину кладовую с рядами банок, обвязанных чистыми полотняными тряпицами…

Окампо был весел и почти нежен с гостем.

Потом они перешли в кабинет, и тысячи книг обступили потрясенного Андрея Андреевича. Он протянул руку, чтобы наугад снять толстый фолиант в темной коже, когда Окампо вдруг сказал:

— Едут.

Он подошел к окну кабинета, выходящему на склон холма и дорогу. Гладкой встал рядом и сквозь щели жалюзи увидел кавалькаду, крупной рысью поднимающуюся на холм. Багровая пыль мешала сосчитать всадников. Их было не меньше десятка.