Яков Гордин - Три войны Бенито Хуареса

• Название: Три войны Бенито Хуареса
• Автор: Яков Гордин
• Издательство: Политиздат
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 1984

Перу Якова Гордина принадлежат повести о Северной войне — «Пусть каждый исполнит свой долг», о декабристах — «После восстания», о гибели Пушкина, о Толстом, о первом русском историке Татищеве. Ленинградскими театрами поставлено несколько пьес писателя на исторические темы.

Новая повесть Я. Гордина «Три войны Бенито Хуареса» рассказывает о судьбе национального героя Мексики, возглавившего в середине XIX века борьбу патриотов с реакционными и своекорыстными генералами и церковниками, а затем и с французскими интервентами.

Экономические кризисы, контрреволюционные мятежи, угроза иностранного вторжения, слабость и отступничество вчерашних союзников — ничто не могло сломить волю Хуареса, индейца из горного селения, ставшего вождем мексиканского народа, мудрым и дальновидным политиком.

---

Десять дней назад генерал Сарагоса в многочасовом бою у фортов Пуэблы остановил атаку французского экспедиционного корпуса. Понеся огромные потери, французы отступили в Орисабу.

Однако было ясно, что это отнюдь не конец борьбы, а всего лишь передышка и что, получив подкрепление из-за океана, интервенты снова пойдут вперед…

Старик в сапогах для верховой езды, дон Хенаро, ранчеро из Оахаки, нервничал и не знал, как начать.

Дона Хенаро Хуарес знал еще сорок лет назад, в те мифические времена, когда он, юный индеец Бенито, учился в семинарии, а молодой дон Хенаро привозил в дом состоятельного торговца сеньора Масы, отца Маргариты, овощи. Дон Хенаро был другом семьи Масы, и естественно, что донья Маргарита обратилась к нему, когда решилась идти через горы к своему «обожаемому Хуаресу». И все эти триста смертельно опасных миль дон Хенаро, рискуя головой, сопровождал ее и детей…

Теперь он внезапно приехал в Мехико и попросил свидания с президентом.

Они молча шли по безлюдной улице. Над окраиной города парило несколько огромных птиц. Кондоры со своей высоты осматривали пустыри — искали падаль, выброшенные потроха.

Хуарес вспоминал реляцию Сарагосы — четкую и сдержанную и возбужденный рассказ этого молодого русского, который пожелал сражаться под командованием Сарагосы и, кажется, сражался неплохо.

Дон Хенаро тронул своего спутника за рукав и показал на парящих птиц. Президент и ранчеро остановились на минуту и, ниже надвинув шляпы от солнца, смотрели на темные зубчатые силуэты в небе — угрожающие и равнодушные.

— Я хотел сказать вам, если позволите, сеньор президент…

— Дон Хенаро, но ведь прежде вы не называли меня «сеньор губернатор».

— Тогда я разговаривал с доном Бенито, а сейчас, умоляю простить мою дерзость, я хотел бы говорить с президентом… Умоляю простить.

Метис, считавший себя креолом, старался соблюдать всю изысканность разговорного этикета, но лицо его было отчужденным. Он все еще смотрел на силуэты кондоров.

— Я всегда держался в стороне, сеньор президент. Все эти революции и войны — все это шло мимо моего ранчо. А уж чего только вокруг не было, вы знаете лучше меня, не правда ли, сеньор президент? А потом? После того, как я вернулся из Веракруса, помните, когда мы с сеньорой пришли из Оахаки? — не прошло и недели — мне с моими парнями, что у меня работают, — так вот, мне с моими парнями пришлось, сеньор президент, убить пятерых… Да, да… Я стреляю и могу рубануть мачете не хуже другого, да, да… Я мужчина. Но — впервые… И сразу пятерых… Тут не было никакой политики. Просто бандиты. И если бы мы их не убили… Не важно, не важно. Пришлось…

Дон Хенаро потряс перед своим лицом огромным пальцем. Они шли дальше.

— Я думал, что это — в последний раз. Но вот — неделю назад — снова. Пришлось… Троих… Совсем молодые. Но очень злые. Так ведь можно и привыкнуть, а, сеньор президент?

Он говорил почти угрожающе, Хуарес молчал.

— Что ужасно, сеньор президент, ужасно — никто в наше время не может остаться в стороне. Господь, который прежде назначал каждому его жребий, отвернулся от нас — и все перемешалось в Мексике. Никто не может жить так, как он хочет. Пусть бедно — но по-своему! Политики всех заставили воевать. Вы отворили врата страны и впустили смерть. Вы призвали смерть судить ваши споры… Я умоляю простить мою дерзость, сеньор президент, но я приехал спросить вас — когда все это кончится?

Дон Хенаро говорил все это, глядя перед собой. Теперь он решился и посмотрел на президента. Тень от надвинутой шляпы падала на лицо Хуареса, и на этом неподвижном лице стеклянно сверкали глаза. «Он не слушал меня! — подумал Хенаро с отчаянием и стыдом. — Что ему мои речи? Зачем я приехал?..»

Хуарес медленно повернул к нему голову. Лицо его ожило, лицевые мышцы расслабились.

— Я не стану лгать вам, дон Хенаро. Мы могли избежать гражданской войны. Мы могли избежать и нынешней войны — с французами. Для этого нам надо было сделать совсем пустяк — уступить, уйти. Так делали многие достойные люди нашей партии. Они уходили и ждали, пока обстоятельства не изменятся. И возвращались. Чтобы снова уйти. И так — тридцать лет.

— И людям не приходилось убивать друг друга…

— Приходилось. Но меньше. Однако опасность была в другом. Эти временные капитуляции перед злом, дон Хенаро, тоже могут войти в привычку. И что тогда? Ваша воля оскудевает, ваша душа погружается в уныние. И самое страшное — вам надоедает это бессмысленное круговращение. Ваши потомки рождаются вялыми, покорными судьбе. Вот самое страшное, что может ожидать народ, не желающий драться за свои права, — вырождение. Не кровь, не смерть — вырождение. Если мы уступим, мой дорогой друг, мы скоро станем нацией рабов. Мы должны драться — у нас нет другого выхода…

— Легко говорить, — тихо сказал дон Хенаро.

— Да, легко говорить. Но не все и не всегда. Я знаю вас почти всю жизнь, дон Хенаро. Я знаю вашу честность и благородство. И я скажу вам то, что никому не говорю. Даже Маргарите… Нас ждут страшные испытания, мой друг. Противник получит подкрепление и двинется на нас. Нам не отстоять столицу. И придется прибегнуть к страшному, но неизбежному средству — герилье. А сколько она продлится? Я знаю, мою семью снова ждут скитания, а быть может, и чужбина. И суждено ли мне будет снова увидеть моих детей? И что ждет меня? Разве не чудо, что я еще жив? Но раз мое сердце не разорвалось от горя и сострадания, раз меня не убили из-за угла и не расстреляли, — значит, мой долг еще не исполнен. Поверьте, мой друг, я лучше вас знаю, сколько прольется крови, но знаю и другое — мы уже победили, мы совершили нашу революцию и ничто не может отнять у нас нашу победу. А эта война — другая война. Поверьте мне, она будет целительна, она объединит страну… А доживем ли мы?.. Разве это так уж важно? Мужчина в Мексике всегда должен быть готов к смерти. Особенно политик и солдат. Не так ли?

Дон Хенаро печально кивнул.

— И не говорите никому… Пускай они думают, что я сделан из железа. Так всем спокойнее…

— Людей можно обмануть, — сказал дон Хенаро, вытягивая свою коричневую морщинистую шею, как будто высматривая что-то на горизонте. — Но что вы скажете господу, когда он призовет вас к ответу в день суда?

Хуарес остановился и долго смотрел туда же — вдоль улицы, открывавшейся на пустырь. Потом ответил:

— Я скажу ему: ты возложил на меня этот крест, и я не посмел бросить его. Суди же сам — достойно ли я прошел свой путь. Вот что я скажу в день суда, дон Хенаро. А вам сегодня скажу еще — мы уподобились бы кондорам, живущим чужой смертью, если бы ушли и отстранили от себя вину и ответственность. Мы готовы ответить своей жизнью и честью, дон Хенаро, и призываем к этому всех… Господь отвернулся от нас, говорите вы? Возможно. Но не для того ли, чтоб посмотреть — на что мы сами способны!

ОТ ЗАГОВОРА — УВОЛЬТЕ

Октябрьским днем 1869 года Иван Гаврилович Прыжов и Андрей Андреевич Гладкой сидели в том же московском трактире, где впервые разговорились весной пятьдесят третьего.

Сам трактир изменился мало — те же широкие темные столы, те же толстые стаканы с чаем, тот же пористый душистый хлеб на плоских тарелках. Только половые стали иными. Вместо упитанных парней, разбитных и веселых, двигались по залу бойкие и снисходительные молодые люди, поджарые и щеголяющие изяществом жестов. Гладкого это сильно забавляло.

Неделю назад, сразу по приезде в Москву, он случайно увидел Ивана Гавриловича на улице. Тот шел с каким-то невзрачным человеком, которого Гладкой не рассмотрел, ибо и не рассматривал. Иван Гаврилович шел, опустив голову, и слушал того человека. Гладкой двинулся было к ним, но тут спутник Прыжова взглянул на него — видно, почувствовал, что на них смотрят! — и в его глазах сверкнули такие злые молнии, что Андрей Андреевич остался стоять на месте. Они прошли в трех шагах, Прыжов головы не поднял.

На следующий день Андрей Андреевич пошел в «Московские ведомости», где видел статью Прыжова, и узнал там его адрес…

Они выпили по рюмке, и Гладкому не понравилась нервическая поспешность, с которой тот прижал к носу хлебную корку. Он всматривался в Ивана Гавриловича — те же черты, а какие-то траченные, одутловатость, мягкость, иссеченность и — отрешенность. Прыжов разговаривал и в то же время как бы и кого-то еще слушал. Даже иногда ни с того ни с сего кивал головой.

— А ведь вы меня дважды чуть из Мексики не выдернули, милостивый государь, — сказал Андрей Андреевич.

— Это каким же способом?

— Первый раз, когда манифест прислали, ну, думаю, пора!

— И что помешало?

— Да тут такой затянулся узел… Вторжение морских держав, война, авантюрист этот, объявивший себя императором Максимилианом.

— Николай Гаврилович писал в «Современнике» незадолго до ареста.