Роландо Кристофанелли - Дневник Микеланджело Неистового

• Название: Дневник Микеланджело Неистового
• Автор: Роландо Кристофанелли
• Жанр: История

---

Чтобы закончить разговор о Леонардо, скажу только, что сейчас он пишет портрет красавицы Лизы Герардини - жены Франческо Дзаноби дель Джокондо, о чем известно всей Флоренции. Март 1503 года.

* * *

Прошло почти два года, как я принялся высекать Давида. Работа над статуей близится к завершению, и мне осталось совсем немного. Люди заходят на строительный двор собора, но не всем я позволяю взглянуть на свою работу. Терпеть не могу любопытных, особенно тех, что приходят сюда, не считаясь с моими вкусами и привычками. В их лести я нисколько не нуждаюсь, а их похвала, похлопывание по плечу или глупые отзывы, исходящие порой от чистого сердца, мне безразличны. Меня не трогают излияния чувств даже влиятельных особ. Всем своим нутром я ощущаю, что работаю для всех и ни для кого в отдельности.

Давид - воплощение моих эстетических и политических побуждений, всех моих страстей. В нем мое стремление первенствовать над остальными художниками, стоять обособленно, выделяясь в мире искусства, оставаться неизменно самим собой, ни на кого не похожим, быть в одиночестве. Все чувства и чаяния мои я передал Давиду, о чем известно только мне одному. Но как велика тяжесть ноши, которую я взвалил на себя. Над Давидом еще предстоит работать, а я уже обязался изваять для Попечительского совета фигуры апостолов, которые будут установлены в соборе. Обтесал пока глыбу, из которой собираюсь высечь апостола Матфея. Июль 1503 года.

* * *

Не успел Леонардо да Винчи вернуться во Флоренцию, оставив Цезаря Борджиа с его неудачами, как по городу вновь поползли разговоры о том, что живопись-де возвышается над скульптурой, являясь искусством просвещенных и благородных душ, а вот скульптура - это, мол, удел жалких бедолаг, насквозь пропитанных потом и залепленных с ног до головы пылью, ни на что более не способных, кроме тяжелого физического труда. Готов побиться об заклад, что, если бы я сейчас занимался живописью, утверждалось бы обратное.

Леонардо сознательно подливает масло в огонь вечных глупых споров, поскольку мой Давид не дает ему житья. Для него это всего лишь вымученная работа, сравнимая чуть ли не с трудом носильщика, таскающего кирпичи и камни на стройке. Он ни за что не согласится по достоинству оценить мое творение и постарается, чтоб и другие относились к Давиду так же. Леонардо никогда не допустит, чтобы кто-нибудь считал себя выше его. Он привык видеть себя в окружении юнцов с лакейскими замашками. Именно их он подбивает распространять повсюду мысли о благородстве и превосходстве живописи над скульптурой, где приходится только корпеть, тужиться и потеть.

Но разве смог бы тот же Гирландайо расписать хоры в церкви Санта Мария Новелла, если бы философствовал наподобие Леонардо? Для такой работы ему не хватило бы всей жизни и не помогли бы ни зеркала, ни простыни, развешанные над головой, дабы смягчить действие света на изображаемые предметы. И если вспомнить работы наших лучших мастеров, то нетрудно понять, что живопись это не спокойное времяпрепровождение перед мольбертом, вроде чтения книг.

* * *

По Флоренции молнией разнеслась весть, что в своих ватиканских покоях скончался папа Александр VI Борджиа. Что можно о нем сказать? Я видел его раза три-четыре по случаю религиозных торжеств. Он жил и умер не совсем в ладах с высокой миссией викария Христова. И все же я не считаю его отъявленным злодеем, хотя немало понаслышался о нем в бытность мою в Риме. Во времена его правления много было совершено такого, что никак не вяжется с понятиями веры. Достаточно вспомнить его многочисленное семейство - пятеро детей, из которых четыре сына герцоги и дочь, известная прелюбодеянием.

Теперь, когда папа мертв, я думаю о нем как об отце знатного семейства, истинном аристократе на словах и на деле. В этот час у его одра нет никого из детей. Наверное, и его возлюбленная Ванноцца Каттанеи уже успела сбежать из Рима. Вряд ли римляне его оплакивают, а флорентийцы недосчитались вчера одного из своих злейших врагов. А люди тем временем уже думают и гадают, кто будет избран новым папой. Август 1503 года.

* * *

Повернувшись несколько влево, Давид прямо смотрит перед собой. В его взоре уверенность и решительность, а глаза горят гневом. Он отличается от своих предшественников и уже не походит на женоподобного юнца, лишенного мускулов. Я опрокинул традиционное представление о Давиде. Мой герой не ровня существующим бестелесным творениям и статуям античной работы. Работая над ним, я меньше всего задумывался над тем, насколько голова статуи должна соответствовать ее высоте или ширина плеч должна быть пропорциональна длине рук. Все эти расчеты я охотно оставляю ремесленникам в искусстве.

Мой дорогой метатель из пращи, ты станешь новым героем в глазах современников. Еще до вчерашнего дня все тебя знали как юного полубога, а художники изображали тебя худосочным и низкорослым. Да разве смог бы ты тогда свершить свой беспримерный подвиг? И если бы я изваял твои запястья не толще пальца, неужели сильнее было бы восхищение, которое ты вызываешь?

Нет, я решил опровергнуть легенду об овце, одолевшей матерого волка. Я сотворил тебя себе подобным, как льва, готового с рычаньем броситься на врага. Мой бесстрашный воин, ты - Геракл, которому по плечу не один, а тысяча подвигов. И мы вместе с тобой еще немало их свершим.

Работая, я беседую с Давидом и делюсь с ним мыслями. Мы, как родные братья, уповаем только на победу, и надежда озаряет наши души. Никто лучше Давида не знает моих мучительных сомнений; никто, как он, не провел со мной столько бессонных ночей. Как часто я мучил и терзал его, когда исступленно вгрызался в мрамор, искал нужные черты образа, который вынашивал в себе. Сколько раз он выказывал строптивость, увертываясь от резца, когда мои руки каменели от усталости. Но едва заметив его непокорность, я тут же давал ему передохнуть, а сам в изнеможении валился на землю. В такие минуты я гасил свет чадящих коптилок, тени сгущались и все исчезало во мраке. Когда мои глаза ничего уже не различали, я заставлял себя подняться и подходил к Давиду, боясь, что он сбежит под покровом ночи. Но Давид спал стоя, не замечая меня. С первыми лучами нарождающегося дня он вырастал из тьмы молчаливый, постепенно занимая привычное место посреди мастерской. Это был самый прекрасный миг. В изумлении мы оба долго смотрели друг на друга, обмениваясь мыслями о предстоящих делах и заботах.

Сегодня ночью, сам того не ведая, я сложил четверостишие. Впервые я испытываю тягу к поэзии, и причиной тому мой Давид, пробудивший во мне пиита. Как сладостно излить в стихах всю сокровенность наших чувств...

Последний солнца луч угас, и мир забылся сном.

Для всех покой и сладостные грезы.

Меня печаль томит и душат слезы.

Один, простертый на земле, горю огнем.

* * *

Говорят, что у меня прескверный характер и что порою я бываю невыносим. Мне даже отказывают в здравом уме, подразумевая под этим отсутствие обходительности, мудрости и терпимости по отношению к другим художникам. Все это преумножает число моих недругов, считают друзья, которые иногда наведываются ко мне. Помню, как однажды Пьеро Содерини умолял меня вести себя "немного разумнее"; мой отец то и дело называет меня дикарем. Но с ним мы всегда можем поладить, чего не получается с остальными.

Но я вовсе не собираюсь переделывать себя и казаться иным, чем есть на самом деле, а тем более лицемерить и вводить кого-либо в заблуждение на свой счет. Никогда не кривлю душой ни перед домашними, ни перед остальными людьми и всегда говорю обо всем, что думаю. Льстить я не способен никому, да и сам в лести не нуждаюсь. По-моему, вся эта обходительность, хорошие манеры и прочие тонкости надобны одним лишь бездарям, мечтательным юнцам да старцам. Мне все это ни к чему.

Стало быть, характер у меня несносный и со мной невозможно ладить? На самом же деле никому не нравится выслушивать правду, а я ее высказываю открыто, особенно тем, кто домогается услышать мое суждение о своих творческих способностях. Да разве я принуждаю обращаться ко мне с подобными просьбами? Во Флоренции болтунов и бездельников - хоть пруд пруди. Но вся их натура видна как на ладони.

Дался им мой характер. А ведь никто не знает, сколько я натерпелся, прежде чем Попечительский совет собора решил наконец передать мне мраморную глыбу для Давида. Разве моя в том вина, что она оказалась неподвластна всем тем, кто над ней без толку провозился? Я хорошо помню разгоревшиеся тогда страсти. Неужели Сансовино вел себя достойно, выскочив вперед и начав поносить решение Попечительства? Мне известно, что на нее имел виды и Леонардо. Вернувшись из Милана после падения тамошнего правителя Моро, он потребовал, чтобы глыбу передали ему. Говорят, что он страшно сокрушался, когда его обошли и мрамор достался мне. Разве мог я тогда отказаться? Да и с какой стати я должен был кому-то угождать? Уж не для того ли, чтобы прослыть добропорядочным человеком? Представляю, как бы возликовали мои завистники, если бы я отказался от заказа, расписавшись в собственной неспособности. Нет, я принял вызов, согласившись высечь статую из многострадальной глыбы. Тем самым я спас собственную репутацию и выбил последний козырь из рук моих недругов. Такова истинная подоплека всех этих разговоров о моем "скверном характере".