Роландо Кристофанелли - Дневник Микеланджело Неистового

• Название: Дневник Микеланджело Неистового
• Автор: Роландо Кристофанелли
• Жанр: История

---

Мне известно, однако, что он обратился с просьбой к своим миланским друзьям, чтобы те уговорили французского наместника Карла д'Амбуаза востребовать его у нашей Синьории. Письмо такого рода от знаменитого французского маршала вынудило бы гонфалоньера отпустить Леонардо в Милан, что дало бы ему возможность выкрутиться из труднейшего положения, в каковом он оказался во Флоренции.

Однако еще неизвестно, кому из нас более не повезло. Я оказался в опале, и мне приходится иметь дело с Юлием II и его двором. А у Леонардо трения с Содерини и неприятности с деньгами, которые он должен вернуть Синьории, так как фреска не удалась. У каждого из нас свои причины быть недовольным жизнью. Однако случившееся с Леонардо в значительной мере охладило мой былой интерес к написанию битвы с пизанцами.

В моей мастерской несколько лет стояло изваяние мадонны, которое я на днях уступил двум флорентийским купцам. Возможно, они увезут скульптуру во Францию или Фландрию. Я изваял ее по собственному усмотрению сразу же по возвращении домой из Рима, где завершил работу над "Пьета". И на это произведение меня вдохновило воспоминание о моей матери. Обе мадонны во многом схожи, как юные сестры, и представляют собой вариант одного и того же образа. Июнь 1506 года.

* * *

Сегодня ко мне в мастерскую заходил Анджело Дони, чтобы взглянуть на "Святое семейство", которое почти закончено. Я не очень был рад его приходу, тем паче что он может сравнивать мою работу с двумя портретами, написанными для него Рафаэлем. Мне пришлось быть в несвойственном для меня положении "защищающегося" и отстаивать картину от неуместных замечаний, звучавших порою оскорбительно. Я вложил собственный труд и не намерен выслушивать нарекания. Никто не вправе меня критиковать. В искусстве я воплощаю собственные идеи, и вкусы частных граждан меня не интересуют, о чем я нынче дал понять Анджело Дони. Посмотрим все же, что его не устраивает. Постараюсь изложить все по порядку.

Прежде всего, Дони нашел, что "обнаженные руки" богоматери выглядят на картине вызывающе. Считая себя знатоком в таких вопросах, говорил он со знанием дела и заявил, что во всей Флоренции не сыщется богоматери, изображенной с обнаженными руками. Но более всего его поразила фигура св. Иосифа, которая нисколько не похожа на "старца, задумчиво опирающегося на клюку", что, по мнению Дони, явно противоречит сложившемуся традиционному представлению о святом. По правде говоря, он у меня играет второстепенную роль и почти упрятан за спину богоматери. В довершение ко всему я усадил богоматерь между ног стоящего старца, что, оказывается, может быть превратно понято. Подобное решение показалось Дони излишне смелым и может "вызвать скандал". Ему хотелось бы видеть ковер или лужайку, поросшую цветами и травами, на которой расположилось бы все семейство.

Дони считает, что мне следовало бы проявить большее "уважение" к избранной теме, а я, мол, действовал "крайне независимо" и вопреки тому, как обычно сюжет "святого семейства" трактуется в живописи.

Как я сказал вначале, мне пришлось решительным образом отстаивать свою работу. Но когда мне было сказано, что Рафаэль вел себя иначе, создавая свое "Святое семейство *" для Каниджани, у меня опустились руки.

* ... создавая "Святое семейство" для Каниджани - находится в Старой пинакотеке, Мюнхен (ок. 1505).

- В картине, написанной для моего друга Каниджани, - сказал Дони, каждая фигура проникнута глубокой верой, вызывает на размышление и задумана в согласии с добрыми старыми традициями, которые уважаются всеми художниками, как это повсюду можно видеть во Флоренции.

Дони наговорил немало глупостей, но в последних его словах прозвучала правда. К сожалению, он не понял, что я очеловечил героев моей картины, добиваясь, чтобы в ней присутствовал прежде всего человек. Тем хуже для него. Стало быть, ему более по вкусу протухшее живописное варево, подаваемое на блюде с золотой каемкой.

Зато он ни словом не обмолвился о юнцах, заполняющих фон вместо привычных деревцев, хижин и прочей ерунды. Мне они понадобились для создания атмосферы человеческой теплоты и сердечности, которая должна окружать святое семейство; кроме того, я хотел показать присутствие человека и подчеркнуть, что жизнь продолжается, в том числе и наше обычное земное существование, о котором не следует забывать. Я остался верен своей идее, и, если бы написал картину иначе, это означало бы отрыв искусства от нашей повседневной жизни.

Получив отпор, Анджело Дони почувствовал, видимо, что несколько переборщил в своих замечаниях. Дабы сгладить неприятный осадок, он перешел на шутливый тон и под конец заметил:

- Во всяком случае, я вас более ценю в ваянии и вашим Давидом восхищаюсь безоговорочно.

Когда приходится вступать в подобные разговоры, я на время забываю даже о приказе Юлия II немедленно вернуться в Рим и советах Содерини покориться папе. Но иногда меня охватывает желание отправиться во Францию или Венецию, лишь бы не возвращаться в Рим. Я опасаюсь, что под давлением папы Синьория будет вынуждена отправить меня в Рим против моей воли. "Как смел, однако, Микеланджело, противиться подчиниться папе Юлию", - говорят многие, не ведая при этом, что мое упорство вызвано страхом предстать перед папой и вновь оказаться во вражеском стане,

В то же время я все более опасаюсь, что сама моя жизнь и мой характер, неспособность заручиться симпатией людей еще более усугубят мою отчужденность и ни с чем не сравнимую грусть, которая в конце концов заглушит во мне всякое желание творить. Вижу пока, что, если буду писать и далее в таком тоне, не знаю, чем все это кончится. Да и к чему такие излияния? Не лучше ли внимать веселой беспечности Анджело Дони, нежели терзать себя столь безрадостными мыслями?

* * *

Вновь обратился с просьбой к гонфалоньеру Содерини дать мне возможность приступить к росписи битвы с пизанцами в зале Большого совета, но в ответ услышал общие слова и нескончаемые советы поскорее отправляться в Рим. Мне кажется, что Содерини утратил прежний интерес к этой работе. Еще недавно он сам торопил меня скорее приступать к делу. Неудача, постигшая Леонардо, заставила его проявлять большую осторожность в отношениях с художниками. Вот отчего он предпочитает вести со мной разговоры о Юлии II, который вновь обратился к Синьории с требованием отослать меня в Рим.

На сей раз Содерини говорил более решительно, и я настолько растерялся, что не смог собраться с мыслями. Помню, что при расставании я пообещал в ближайшие дни принять окончательное решение. Лишь бы они повременили немного, набравшись терпения: он и папа. Мне нужно спокойно все взвесить, прежде чем решиться на столь важный шаг. Я все же нашел в себе силы высказать ему это.

- Вы заблуждаетесь, полагая, что попали в немилость папы, - сказал Содерини на прощание. - Разуверьтесь... Но вас действительно могут ждать неприятности, если не поспешите покориться ему.

По дороге к себе в мастерскую я все раздумывал над сказанным и понял, что Содерини прав. Если бы я впал в немилость, неужели папа стал бы поторапливать Синьорию направить меня в Рим? Но если именно так обстоят дела, как меня стараются убедить все: Синьория, гонфалоньер Содерини, мои друзья Джульяно и Якопо Галли, папский казначей и другие, - то стоит ли противиться? Да к тому же, как я понял, мне не позволят приступить к фресковой росписи в зале Большого совета, прежде чем я не направлюсь в Рим. А там, если верить заверениям Синьории, меня "простят и не накажут". Возможно, и это верно. Но позволительно будет спросить: что же я натворил такого, чтобы меня следовало простить? Скорее всего, он, Юлий II, не сдержал данного слова. Если бы он дал мне спокойно трудиться над памятником и заткнул бы рот канальям, предводимым Браманте, я никуда не двинулся бы из Рима.

Как бы хотелось, чтобы он наконец решился и запретил всем тамошним стервецам отравлять мне жизнь. В то же время мрамор, который с таким трудом был добыт и доставлен на площадь св. Петра, весь разворован, а папа даже пальцем не пошевельнул, чтобы пресечь произвол и беззаконие. Вот что меня особенно огорчает. В своих посланиях он пишет, что готов предоставить мне возможность работать над памятником. А с чем я буду работать, коли весь мрамор и другой необходимый материал словно в воду канул? Я вовсе не собираюсь сызнова торчать в каменоломнях. Это тоже было высказано в ответе папе, направленном Синьорией.

Хотелось бы еще немало порассказать, особенно об отце, моих братьях, служанке в нашем доме и семейных перепалках. Но к чему писать об этом? Скажу только, что всякий раз начинаются неприятные сцены, едва мне стоит не согласиться с намерением Сиджисмондо покинуть дом и стать наемником в войске какого-нибудь предводителя или пожурить Джовансимоне за его ночные похождения и ничем не обоснованную блажь заниматься литературой. Меня неимоверно огорчает, что все мы являем собой недружную семью, где каждый действует во что горазд.