Карен Бликсен - Прощай, Африка!

• Название: Прощай, Африка!
• Автор: Карен Бликсен
• Жанр: Современная проза

Роман известной датской писательницы стал бестселлером почти через полвека после его написания. По нему снята драматическая киноэпопея Сиднея Поллака с участием лучших актеров Голливуда (1985 г.), получившая семь Оскаров. Необычайная способность глубоко проникать в суть всего, что происходит, истинное милосердие и любовь к миру — отличительные черты этого романа о жизни на плантации кофейных деревьев в Кении, о смерти и любви.

Перевод М. Ковалевой.

Изд. «Лимбус Пресс», Санкт-Петербург, 1997.

---

Мои гости всегда жаловались на состояние моих дорог, и та гонка со смертью убедила меня, насколько они правы. Сначала я дала править Фараху, но мне показалось, что он нарочно лезет на все глубокие ухабы и колдобины, и я сама взялась за руль. Мне пришлось сначала остановиться у пруда и вымыть руки в черной воде. Расстояние до Найроби показалось мне бесконечно длинным, я подумала, что за время, потраченное на эту поездку, можно было бы добраться и до самой Дании.

Госпиталь для туземцев в Найроби находится на холме перед спуском в город. В больнице было совсем темно и совершенно тихо. Мы еле добудились нужных нам людей. В конце концов мы нашли старого местного доктора или фельдшера, который вышел к нам в странном ночном наряде. Это был высокий, очень спокойный толстяк, и у него была привычка делать какой-нибудь жест сперва одной рукой, потом непременно другой. Помогая вынести Вамаи из машины, я почувствовала, что он пошевельнулся и как-то вытянулся, но когда мы внесли его в ярко освещенную комнату, я поняла, что он мертв. Старый врач, махая рукой, все твердил: «Он мертвый». И тут же, указывая на Ваньянгери, повторил: «Он живой». Больше мы с этим стариком не встречались: я не ездила ночью в госпиталь, а он, вероятно, только по ночам и дежурил. Тогда меня страшно раздражала его суетливость, но некоторое время спустя мне стало казаться, что сама судьба, безучастно раздающая смерть или жизнь, встретила меня на пороге больницы, облаченная в диковинные просторные белые плащи, один поверх другого.

Но Ваньянгери вдруг очнулся, когда мы привезли его в больницу, и тут же затрясся от страха; он боялся, что мы его бросим, цеплялся за меня и за кого попало, рыдал и вопил в диком отчаянии. Наконец, старый Гоан сделал ему укол, взглянул на меня поверх очков и сказал: «Он живой». И я ушла, оставив детей в больнице — и мертвого и живого, на носилках — судьба определила, кому из них жить, а кому — не жить.

Белнап ехал за нами на своем мотоцикле, главным образом, для того, чтобы помогать нам завести машину, если она застрянет в пути; теперь он сказал, что надо непременно заявить о несчастье в полицию. Мы поехали в центр города, на полицейский пост у Речной дороги, и сразу окунулись в ночную жизнь Найроби. Белого полисмена на дежурстве не было, и пока за ним посылали, мы ждали его около нашей машины. Улица была обсажена высокими эвкалиптами, первыми деревьями всех новых городов в этом краю; ночью от душистых стельчатых листьев шел необычный, очень приятный запах, и деревья в свете уличных фонарей казались странными призраками. Несколько туземцев-полисменов тащили в участок молодую пышнотелую туземку, а она сопротивлялась изо всех сил, царапала полисменам физиономии и визжала, как свинья. Привели компанию хулиганов, которые норовили додраться прямо на ступеньках полицейского участка; а за вором, которого, как видно, только что поймали на месте преступления, шумно пререкаясь, шла целая толпа, — кто был за полицию, а кто — за вора. В конце концов явился молодой офицер-полисмен, как мне показалось, вызванный прямо с какой-то веселой пирушки. Белнап очень разочаровался, потому что полисмен сначала с неимоверной скоростью записывал его рассказ, а потом вдруг перестал строчить, сделал несколько вялых заметок в своем блокноте и вдруг вообще кончил писать и сунул карандаш в карман. Я совсем продрогла — ночь была очень холодная. Наконец, можно было ехать домой.

Утром, еще лежа в постели, я почувствовала, что у моего дома стоит тяжелая напряженная тишина, — значит, вокруг собралась молчаливая толпа туземцев. Я знала, что это были старейшие жители моей фермы, они расселись на камнях, жевали или нюхали табак, сплевывали в сторону и о чем-то шептались. И я знала, чего они хотят: они пришли сообщить мне, что желают собрать «Кияма» и обсудить случай с ружьем и гибель людей.

«Кияма» — совет старейшин на ферме, он утвержден в своих полномочиях правительством, ему поручено разбирать все ссоры и споры между скваттерами. Члены совета «Кияма» собираются, когда на ферме случается какоенибудь несчастье или преступление, и сидят иногда неделями кряду, вволю насыщаясь бараниной, разговорами, остротой беды. Но я не хотела вступать в бесконечные споры и пререкания по поводу несчастного случая, велела оседлать мне лошадь и собралась покинуть ферму.

Но когда я вышла, слева от дома, неподалеку от хижин моих слуг, как я и ожидала, уже сидели кучкой старцы. Блюдя свое достоинство, они сделали вид, что не замечают меня, но тут они поняли, что я от них удираю. Старики с трудом поспешили встать и начали махать мне руками. Я помахала им в ответ и поскакала прочь.

Глава вторая Верхом по резервации

Я отправилась верхом в резервацию, где обитало племя масаи. Надо было пересечь реку; через четверть часа я доехала до заповедника. Поселившись на ферме, я не сразу нашла брод, где можно было верхом перебираться на тот берег: спуск к реке был очень каменистый, противоположный берег чрезвычайно крутой, но «преодолев, ты счастлив всей душой».

Можно мчаться галопом сто миль по траве, по невысоким холмам — и никаких препятствий на пути: ни изгороди, ни канав, ни проезжих дорог. И нет никаких селений, кроме деревушек племени масаи, да и в тех по полгода никто не живет, когда масаи — великие путешественники — отгоняют свои стада на дальние пастбища. По равнине раскинулась густая поросль терновника, и высохшие русла рек в долинах устланы крупными плоскими камнями; там надо искать оленьи тропинки, по которым антилопы переходят сухие русла. Вскоре тебя охватывает удивительная тишина. И теперь, вспоминая свою жизнь в Африке, я чувствую: сказать о ней можно точно — это была жизнь человека, попавшего из шумного и суетливого мира в обитель тишины и покоя.

Незадолго до сезона дождей масаи поджигают сухую траву, и по выжженным дочерна равнинам ездить верхом довольно неприятно: из-под копыт коня вздымаются тучи черной сухой пыли, ложатся на одежду, забивают глаза, обгорелые стебли травы, острые, как нож, ранят лапы собакам. Но когда приходят дожди и свежая зеленая травка одевает долины, кажется, что земля под копытами коня мягко пружинит, и твой конь несется, ошалев от радости. Антилопы всех видов выходят пастись на молодую траву, и кажется, что по зеленому сукну бильярдного стола расставили стада игрушечных газелей. Иногда встречаешь стадо канн — эти могучие мирные красавицы подпускают тебя совсем близко, прежде чем уступить дорогу, и уходят неспешной рысью, закинув назад длинные рога, а подгрудки, которые делают их силуэты угловатыми, подрагивают в такт бега. Кажется, что эти прекрасные звери сошли со старинных египетских надгробий, но там они запряжены в плуги и выглядят совсем как домашний скот. А жирафы даже в заповеднике держатся подальше от людей.

По временам, в первые месяцы дождливого сезона, долины так густо покрываются душистыми белыми цветами, что издали кажется, будто кое-где на равнинах лежит снег.

Я сбежала от людей в мир животных: у меня на сердце еще лежала тяжесть после случившейся ночью трагедии. Мне стало не по себе, когда я увидела стариков, сидевших У моего крыльца: так, вероятно, в старину чувствовал себя суеверный человек, подозревая, что известная в округе колдунья коварно замышляет зло против него, а может °ыть, уже несет за пазухой восковую фигурку, собираясь окрестить ее его именем.

Мои отношения с туземцами, касавшиеся правовых вопросов на ферме, были весьма странными. Так как мне больше всего хотелось жить в мире и согласии со всеми, я не могла устраниться от участия в их жизни, потому что ссоры между скваттерами было так же трудно уладить, как залечить язвы на теле, которые появляются в местном климате и называются «язвы вельда» — если их не трогать, сверху образуется корка, но под коркой не заживает гноящаяся рана, пока не очистишь ее до самой глубины. Туземцы отлично это понимали, и если они всерьез решали раз и навсегда покончить с какими-то распрями, они просили меня рассудить их.

Но так как я совершенно не знала их законов, то на этих судилищах я играла роль заезжей примадонны, которая не знает роли, и ей наперебой подсказывает вся труппа. Мои старики выполняли роль суфлеров тактично и терпеливо. Но случалось, что примадонна, возмущенная навязанной ролью, отказывалась играть и уходила со сцены. Такие случаи мои подопечные воспринимали как жестокие удары судьбы, как недоступную их пониманию Божью кару; им ничего не оставалось, как хранить молчание, сплевывая время от времени себе под ноги.

Представления о справедливости в Европе одни, а в Африке — совсем другие, и правосудие одного мира тягостно и неприемлемо для другого. У африканцев только один способ справляться с бедами бытия — возмещение убытков; мотивы поступков их не интересуют. Устроил ли ты засаду, поджидая врага, чтобы перерезать ему глотку в темноте, или свалил дерево, убившее наповал незадачливого прохожего, которого ты знать не знаешь — по соображениям туземцев наказание положено одинаковое. Общество потеряло одного из своих граждан — эту утрату надо возместить. Туземец не станет долго обсуждать тяжесть вины, или судить какой кары она заслуживает: либо он боится, что размышления заведут его в тупик, либо считает что его это вообще не касается. Но он не пожалеет времени на бесконечные рассуждения о том, сколько овец или коз виновный должен заплатить за преступление или несчастье — тут время в счет не идет; он заведет тебя с самым серьезным видом в священный безвыходный лабиринт софистики. В те дни это противоречило моим представлениям о справедливости.