Владимир Кигн-Дедлов - Рассказы

• Название: Рассказы
• Автор: Владимир Кигн-Дедлов
• Жанр: Русская классическая проза

ДЕДЛОВ (настоящая фамилия Кигн), Владимир Людвигович [15(27).I.1856, Тамбов — 4(17).VI.1908, Рогачев] — публицист, прозаик, критик. Родился в небогатой дворянской семье. Отец писателя — выходец из Пруссии, носил фамилию Kuhn, которая при переселении его предков в Польшу в XVIII в. была записана как Кигн. Отец и дядя Д. стали первыми в роду католиками. Мать — Елизавета Ивановна, урож денная Павловская — дочь подполковника, бело русского дворянина — передала сыну и свою православную религию, и любовь к Белоруссии, и интерес к литературе (Е. И. Павловская — автор статей о фольклоре, составитель сборника "Народные белорусские песни". — Спб., 1853. — См.: Букчин С. В. — С. 79–81). Д. считал себя "и православным, и русским" (Северный вестник.- 1895.- № 7. — С. 79). Образование Д. получил в Москве, сначала в немецкой "петершуле", затем в русской классической гимназии. В 15 лет он увлекся идеями крестьянского социализма и даже организовал пропагандистский кружок. Это увлечение было недолгим и неглубоким, однако Д. был исключен из старшего класса гимназии, и ему пришлось завершать курс в ряде частных учебных заведений. "Мученичество" школьных лет, с муштрой и схоластикой, он впоследствии запечатлел в очерках "Школьные воспоминания" (Спб., 1902). В 1875 г. Д. поступает на юридический факультет Петербургского университета. В студенческие годы сближается с художниками, знатоками искусств, группировавшимися вокруг профессора А. В. Прахова, печатает рецензии, литературно-художественные обозрения в журнале "Пчела". Дебют Д. как писателя — рассказ "Экзамен зрелости" (газета "Неделя".- 1876.- № 3–5.- 15 апр.). Начинающий писатель послал письмо И. С. Тургеневу, в ответ на которое получил доброжелательное напутствие (хотя рассказа Тургенев не читал), содержащее характеристику "объективного писателя", которого "изучение человеческой физиономии, чужой жизни интересует больше, чем изложение собственных слов и мыслей…" (Письмо В. Л. Кигну от 16 июня 1876 г. // Тургенев И. С. Собр. соч. — М., 1858. — Т. 12. — С. 492). В рассказе Д. намечена одна из ведущих впоследствии его тем — "созревание" личности в борьбе идеального и прозаического, будничного начал. Герой-гимназист надеется стать "гражданином человечества", но одновременно предвидит одиночество и нравственное опустошение. По окончании университета (1878) Д. служит в земском отделении министерства внутренних дел, совмещая службу с занятиями литературой; с 1880 г. он постоянный автор "Недели", выходят циклы его очерков и этюдов: "Белорусские силуэты", "Издалека" (Спб., 1887), "Мы. Этюды" (М., 1889). Он печатается в журналах "Наблюдатель", "Вестник Европы", "Книжках Недели" и др. под псевдонимами: / (Единица), А. Б. и В. Дедлов (по названию родового имения Дедлово). В конце 80 гг. он выступает в "Неделе" с литературными обзорами. В 1886 г. оставляет службу, всецело посвящая себя литературе, искусству, путешествиям. Результатом длительных поездок (в качестве корреспондента "Недели") явились "Приключения и впечатления в Италии и Египте. Заметки о Турции" (Пб., 1887), "Франко-русские впечатления. Письма с парижской выставки" (Пб., 1890). "Все образно, живо, весело, просто, жизненно — качество весьма редкое в описаниях путешествий", — писал рецензент "Русского богатства" о первой из этих книг (1888.- № 1. — С. 238). Достижения западной цивилизации Д. оценивает с точки зрения их пользы для народных масс. В 90 гг. он пишет в популярных в то время малых жанрах (этюды, зарисовки "с натуры"), черпая материал из жизни городской интеллигенции, чиновничества и пр. Позднее эти произведения были объединены в сборники "Лирические рассказы" (Пб., 1902), "Просто рассказы" (Пб., 1904). В 1892 г. выходит в свет единственная большая повесть Д. "Сашенька". В этом же году состоялось заочное знакомство Д. с А. П. Чеховым (встретились они немного позднее, их переписка охватывает период с 1892 по 1903 г.). В 90 гг. Д. служит в переселенческой конторе Оренбурга, где наблюдает мучительный процесс освоения Сибири русским крестьянством. "Переселенцы и новые места. Путевые заметки" (Спб., 1894) были высоко оценены критикой за правдивое изображение бедствий крестьян, страдающих от голода, болезней, нерасторопности и равнодушия чиновников (см.: Литературные приложения к "Ниве", — 1894.- № 12. — С. 749; Мир божий.- 1894.-№ 12. — С. 199–201; Вестник Европы.- 1894.- № 10. — С. 851–861). В то же время предложенная Д. переориентация переселенчества с Востока на Юг и Запад (с целью остановить онемечивание русских земель) вызвала возражения (в частности, у рецензента "Вестника Европы"). В очерках "Вокруг России. — Польша. — Бессарабия. — Крым. — Урал. — Финляндия. — Нижний. Портреты и пейзажи" (Пб., 1895), написанных на материале совершенной ранее поездки, обнаруживаются некоторые откровенно шовинистические тенденции, за что Д. был подвергнут резкой критике (см.: Мир божий.- 1896.- № 4. — С. 297–304; Новое слово.- 1896.- № 11. — С. 112–114; Русская мысль.- 1896.- № 11. — С. 683–684). С конца 90 гг. Д. сотрудничает в газете "Новое время", публикуя, в частности, очерки "Из деревни". Вступление (формальное) в "Союз русского народа" довершает характеристику противоречивой общественно-политической позиции Д., эволюционирующей от либерально-буржуазного просветительства к консерватизму и шовинизму (см.: Букчин С. В. — С. 141). Художественное творчество Д. конца 90 гг. (особенно рассказ "На лоне природы") оценивается неоднозначно: к недостаткам относят склонность к шаржу, натуралистические подробности (Русская мысль.- 1890.- № 4. — С. 184–189), вторжение публицистики (Север.- 1892.- № 2. — С. 1618–1620). На этом фоне ободряющим для Д. был последующий отзыв Чехова (о сборнике "Просто рассказы"): "…в них много былого, старого, но есть и что-то новое, какая-то свежая струйка, очень хорошая" (Письмо В. Л. Кигну (Дедлову) от 10 ноября 1903 г. // Полн. собр. соч. и писем. Письма. — М., 1982. — Т. II. — С. 303). Тем не менее Д. мучает сознание литературной неудачи. Последние годы жизни он провел в основном у себя на родине в Белоруссии, в имении Федоровка, страдая от одиночества и неизлечимых недугов. Трагически погиб в нелепом инциденте. Наследие Д. многогранно. Как литературный критик он не принимал "тенденциозной" литературы. "Хорошо устроена жизнь или худо — это не дело художника и ученого. Худо ли жить, хорошо ли и как сделать, чтобы жилось лучше, — это забота политиков и критиков" (Книжки Недели.- 1891.- No IV. — С. 189). Он высоко оценил Чехова, якобы свободного от "направленства" (Север.-1892.- № 15.- 12 апр.), разойдясь здесь с Н. К. Михайловским, сетовавшим на недостаточно выявленную авторскую идею в его творчестве. Д. утверждал, что "Чехов занимает бесспорно первое место среди своих сверстников. Его слог сжат и образен, идеи ясны, настроение цельно. Чехов не только художник и наблюдатель, но и мыслитель" (Там же. — Стлб. 791). В вышедшей после смерти Чехова статье Д. указывает на созданный им психологический портрет "испуганного поколения 80-х годов", вписанный в "образ пореформенной, пореволюционной, уставшей от напряжения России" (Русский вестник.- 1904.- № 9. — С. 86–91). Д. писал также о творчестве К. С. Баранцевича (Неделя.- 1884.- № 9), И. Н. Потапенко, в котором увидел "объективный" талант, выделив в особенности рассказ "На действительной службе" (Книжки Недели.- 1891.- No IV). Анализировал творчество Козьмы Пруткова (Неделя.- 1884.- № 9.- 26 февр.). Д.- художественному критику принадлежит интересный очерк "Киевский Владимирский Собор и его художественные творцы" (М., 1901), где он рассказал о А. В. Прахове, В. М. Васнецове, П. А. Сведомском, В. А. Котарбинском, М. В. Нестерове, создававших живопись храма, в которой подчеркивал национальное своеобразие: "Пока искусство не стало на национальную почву, — нет искусства" (С. 35). Д. защищал достоинства панно М. А. Врубеля "Принцесса Греза" и "Богатырь", вступив в полемику с М. Горьким (Неделя.- 1896.- 1 сент.). В публицистике Д., помимо вышеназванных путевых очерков, выделяются "Школьные воспоминания", где он стремится выявить пороки школьной системы, формирующей современное "хворое" поколение. Тема воспитания личности является центральной и в рассказах Д., и в его повести "Сашенька", в которой ставится актуализировавшаяся на рубеже 80–90 гг. проблема "отцов" и "детей" применительно к новым поколениям (см. статью Н. К. Михайловского "Об "отцах и детях" и о г. Чехове" и др.). Главный герой повести, студент Александр Кирпичев (Сашенька), своей молчалинской беспринципностью и житейским прагматизмом противопоставлен родителям-"отцам", чье догматичное поклонение идеям 60 гг. изображено иронично. Сатирические краски, однако, не единственные в образе героя, в третьей части повести Сашенька, косвенно виновный в гибели двух человек (один из них — сокурсник-террорист, тщетно искавший у Сашеньки убежища), испытывает угрызения совести и ищет утешения в толстовских идеях всепрощения. Авторской концепции интересно задуманного характера не хватает определенности. История Сашеньки дана на фоне колоритных зарисовок петербургской и провинциальной жизни (светские гостиные, студенческие аудитории, рестораны и т. д.). Повесть вызвала многочисленные и разноречивые отзывы в критике (см.: Русская мысль.- 1892.- No X; Северный вестник.- 1892.- № 12; Наблюдатель.- 1893.- № 3, и др.). Популярность повести в 90 гг. отмечал М. Горький: "Часть молодежи увлекалась железной логикой Маркса, большинство ее жадно читало роман Бурже "Ученик", Сенкевича "Без догмата", повесть Дедлова "Сашенька" и рассказы о "новых людях", — новым в этих людях было резко выраженное устремление к индивидуализму. Эта новенькая тенденция очень нравилась, и юношество стремительно вносило ее в практику жизни, высмеивая и жадно критикуя "обязанности интеллигенции" решать вопросы социального бытия" (Горький М. Время Короленко // Собр. соч.: В 18 т. — М., 1963. — Т. 18. — С. 164).

---

Халевич сначала изумился, а потом понял злое намерение Столбунского.

— Pierre, cessez [3],- сказал он.

— А я, — продолжал Столбунский, — а я говорю покойному: ох, правда ваша, не будет из него хозяина; лет через десять проторопит весь ваш майонтек [4]. Так он даже заплакал. Помнишь?

— Pierre, devant les gens, devant les… [5] бабы! — шептал Халевич.

— А еще покойник говорил… — начал Столбунский, но Халевич не мог долее допустить, чтобы потрясали его хозяйский авторитет, сверкнул глазами и поехал прочь. Столбунский — за ним. Тогда Халевич прибавил рыси. Столбунский попробовал его догнать, но Халевич поднял свою большую лошадь в галоп. Догнать его Столбунский не мог.

— Халевич, это глупо, — крикнул ему Столбунский.

— Не глупее твоих выходок, — издали сверкая глазами, ответил Халевич.

— Но, согласись, я тобою обижен.

— А ты согласись, что я привожу тебе тысячу причин в извинение.

Столбунский махнул рукой.

— Подожди. У меня к тебе есть дело.

— Опять какие-нибудь дурного тона шутки!

— Нет. Дровяников и Кесарийский приехали, с Гончаревским в придачу.

В одно мгновение лицо Халевича преобразилось. Все было забыто: потрясение авторитета, дурные шутки Столбунского, собственная измена, негодяй Йошка.

— Да не может быть! Давно ли? И ты не дал мне знать! — восклицал он, скача на Столбунского, как в атаку. — Когда же я могу их видеть?

— Разумеется, когда угодно. Не позовешь ли их сегодня обедать?

Халевич завертелся на седле, как будто оно превратилось в раскаленное острие, — так он засуетился, заторопился, затревожился. Обедать? Ну, конечно, конечно, обедать! Сумеет ли повар сделать хороший обед? Есть ли мясо? Не послать ли сейчас лесников настрелять дичи? Серебро!.. Столовое серебро! Халевич теперь дома один-одинешенек, мать и сестра уехали, и мать заперла серебро неизвестно куда…

— Куда она заперла?! — с ужасом спросил Халевич Столбунского. — Куда?

Халевич смотрел на Столбунского… На лице его еще был написан ужас, но в глазах уже появлялось что-то новое. Ужас стал сбегать и с лица, сбежал совсем и сменился таким выражением, как будто Халевич только что проник в чрезвычайную тайну. Он нагнулся к самому уху Столбунского и, хотя услышать их, кроме их лошадей, не мог никто, еле слышно прошептал: "Вот кто может купить твой лес, — Дровяников!" И, сбросив с себя тяжесть чрезвычайной тайны, Халевич в отдыхающей и вместе с том торжествующей позе откинулся в седле.

VIII

В Петербурге Халевича называли "господином Тысяча думушек" и "человеком-неожиданностью". Он, как и полагается истому поляку, всегда спешил, торопился, волновался и неумолкаемо болтал. "Неожиданностью" он был прозван тоже за польское свойство совершать неожиданные поступки и видеть вещи с самой неожиданной для человеческого ума стороны.

И теперь гости Столбунского ждали Халевича с нетерпением, предвкушая его забавную суету и неожиданные выходки и речи, но Халевич не оправдал ожиданий. Правда, он, один наполнил весь дом болтовней, заставив остальных замолчать, но болтал он о хозяйстве, о "пароконках" удобрения, об удивительных качествах свиного навоза, о том, что фактор Йошка, сговорившись с его, Халевича, приказчиком, самовольно начали жать рожь и тем поставили его в отчаянное положение перед Столбунским. Гости нашли, что Халевич в деревне поблек и его ум не находит здесь достойной себя пищи. За Катериной Ивановной Халевич сразу же начал усиленно ухаживать, благо Гончаревский ушел на охоту и не возвращался. При прощанье Халевич упрашивал се непременно быть у него, но, садясь в экипаж, сказал на ухо провожавшему его Столбунскому:

— Знаешь, миленький, у меня всем говори, что эта шлюндра — жена Гончаревского, — ведь и ее приходится звать. Хоть матери и сестры и нет дома, а все неловко… Но, — вдруг делая угрожающие глаза, воскликнул он, — но… шлюндра первый сорт, инженерная! — И Халевич сладко зажмурился и велел трогать.

И у себя дома прежний Халевич сначала не воскресал. Долго ждали Гончаревского, проголодались и, не дождавшись, пошли к столу. За обедом Халевич был хлебосольным хозяином, не больше. Обед уже близился к концу, когда мимо окна промелькнул экипаж. Увидев его, Халевич с неудовольствием воскликнул:

— Тихменев! Здешнее начальство, и не принять его нельзя. Взяточник, — страдальчески, хватаясь за голову, точно она у него вдруг нестерпимо заболела, говорил он, — пьяница, говорят, будто даже доносчик! А впрочем, я его очень люблю, — совершенно неожиданно окончил он.

Новый гость был высокий старик с длинной бородой и зачесанными назад волосами. Его худое лицо было чрезвычайно, даже излишне благородно, — точно оперный Фауст в прологе. Большие глаза сверкали недобрым и нездоровым блеском. Одет он был в хорошо сшитый, но старый и неопрятный сюртук. В его манерах видны были остатки когда-то светского человека.

— Если не обедали, милости просим, — приветствовал его Халевич. — Если сыты, к вашим услугам вино.

— Вино?! — воскликнул гость и сказал какие-то итальянские стихи о вине.

— Ба, синьор говорит по-итальянски! — отозвался Кесарийский, знавший этот язык и сразу почуявший в Тихменеве какую-то "неожиданность" Халевича.

Тихменев ответил новым итальянским стихом, восхвалявшим прелесть итальянского языка, и совершенным джентльменом пожал руку Дровяннкову. Катерине Ивановне он поклонился со старомодной почтительностью, как светской даме, и заговорил по-французски. Заметив, что она не понимает, он обратился к Дровяннкову. Однако Никита Степанович, помня рекомендацию Халевича, посмотрел на него косо, — Тихменев заговорил с Кесарийским. Все это было очень прилично, но, беседуя, Тихменев выбрал рюмку побольше, налил туда не вина, которое он только что восхвалял на итальянском языке, а водки и, выпив, слезливо сморщился и крякнул, как самый обыкновенный уездный сильно пьющий человек. Большие рюмки последовали одна за другой, и старик стал хмелеть. Его глаза сделались злыми. Присмотревшись к Катерине Ивановне, он сказал, обращаясь к Халевичу:

— Как жаль, что нет дома милых хозяек, — некому принять вашу гостью!

— Еще больше жаль, что вы приехали без вашей милой супруги, — сладким голосом, но сверкнув глазами ответил Халевич.

Тихменев был женат на особе с таким прошлым, что ее нигде не принимали. При словах Халевича глаза Тихменева стали злыми уже до веселости.

— Когда мы с вами меняемся ударами, летят искры, — напыщенно сказал он. — Я это люблю, — прибавил Тихменев, но разговор переменил.

— Ну, что делается в Петербурге? — спросил он. — Когда-то и я жил там, и не только жил, но и блистал. Но волею судеб я померк и всего себя отдал на служение мощу бедному народу, который я по мере сил защищаю на этой окраине от наших друзей. — Он поклонился в сторону Столбунского и Халевича. — С сожалением, но не могу не назвать их крепостниками, — прибавил он и привел на английском языке цитату о народе и свободе из Байрона.

— Каждый понимает свободу по-своему, — продолжал Тихменев. — Например, Станислав Людвигович Халевич подразумевает под нею право стрелять из ружья в живых старух. Я на днях разбирал дело такого рода и имел слабость оправдать моего друга.

Халевич несколько сконфузился, но затем горячо стал оправдываться. Старуха была не просто старуха, а странница. Странницы же — это его крест. Они ходят к его матери и сестре, особам слишком, чересчур религиозным, ходят десятками, дюжинами… "Сотнями, друг мой!" — вставил Тихменев. "Сотнями!" — подхватил Халевич. Халевичу не денег жалко, которые выпрашивают странницы якобы на костелы или для каких-то будто бы вверженных в темницы ксендзов, а в сущности себе на водку; но он не выносит вида этих пройдох, они действуют ему на нервы. Он просил мать не принимать их — обещает, но не исполняет. Он объявил странницам, что его усадьба для них закрыта, — не слушаются. Тогда он пригрозил, что будет стрелять, — и выстрелил.

— Но ведь ружье было не заряжено, я только разбил пистон! — воскликнул Халевич с видом человека, победоносно опровергшего тяжкое, но несправедливое обвинение.

— Что же странница? — спросили Халевича.

— Подпрыгнула на месте, клянусь вам, на аршин! На полтора аршина!

Эта "неожиданность" совсем бы прояснила настроение гостей, несколько омраченное появлением Тихменева — в самом дело, Халевич, стреляющий в странниц, был забавен, — но дело испортил сильно охмелевший Тихменев.

— Я понимаю свободу иначе, — заговорил он, принимая позу. — "Aux amies citoyens! Formez vos bataillons!" [6] Я русский социал-демократ. А вы? — обратился он к Дровяникову, капризные гримасы которого он замечал.

Старик просто уже успел напиться, но Дровяникова передернуло, и он явственно пробормотал: "Как неискусно!" Кесарийский с невеселым любопытством рассматривал Тихменева. Наступило молчание, которое заставило Тихменева прийти в себя. Он со странной усмешкой обвел взглядом сидевших за столом. Глаза его из злых стали печальными.