Феликс Кривин - Упрагор, или Сказание о Калашникове

• Название: Упрагор, или Сказание о Калашникове
• Автор: Феликс Кривин
• Жанр: Русская классическая проза

---

Конечно, замыслу легче: за него спросят с автора. А кто автор Калашникова? Неизвестно. Существует воплощенный замысел, а кто автор неизвестно. За него никому ни лавров, ни взыскания - будто его вовсе нет.

Нужно верить, говорил режиссер. Очередь должна верить, что она очередь, чтобы ей поверил зрительный зал, чтоб ему самому захотелось стать в эту очередь.

В горах у Калашникова был ручеек. Он сбегал по склону горы, в полной уверенности, что впадает в речку. Но внизу не было речки, там была трясина, в которой бесследно исчезал ручеек. Но он об этом не знал и продолжал весело бежать по склону.

Потом ему объяснили его заблуждение. Правда восторжествовала, но он перестал торжествовать. Он больше не верил в речку, а в трясину верить не хотелось, и он засох от печали и разочарования. И склон, по которому он бежал, высох, потому что некому было его орошать.

Странно как получилось: пока ручеек верил в то, чего не было, и сам он был, и вокруг него чего только не было. А как перестал верить...

12

Для женщины, говорила Жанна Романовна, главное - встретить хорошего человека. Хороших людей много, но они почему-то редко встречаются. Они как воздух, который всюду, а потрогать его нельзя. И только редко-редко бывает так, что воздух вдруг материализуется и ты сможешь им не только дышать, но и взять его за руку, заглянуть в глаза, поговорить с ним о здоровье и о работе.

Вообще-то быть хорошим человеком нетрудно. Не нужно бросаться в огонь и в воду, спасать горящих и утопающих (как говорит директор гостиницы, спасать горящих от утопающих и утопающих от горящих), нужно только одно: со всеми соглашаться. Даже если имеешь свое мнение (хотя иметь свое мнение еще трудней, чем иметь свою виллу на берегу Баб-эль-Мандебского пролива, тоже выражение директора), все равно надо соглашаться. И с горящими, и с утопающими: "Что вы? Громче, пожалуйста! Ах, на помощь? Совершенно с вами согласен. На вашем месте-я бы кричал то же самое".

Нужно ли говорить, что Калашников был именно тем человеком, которого всю жизнь ожидала Жанна Романовна? Он по природе своей со всеми соглашался. Когда Жанна Романовна с ним разговаривала, она разговаривала как бы сама с собой - до того точно Калашников воспроизводил ее мысли и настроения. И вдруг все это рухнуло, и Жанна Романовна почувствовала себя, как отставший от каравана верблюд, который все еще надеется догнать караван, уходящий все дальше и дальше.

Если изобразить это на географической карте, то Зиночка и Калашников были Евразией, а в особенно пылкие минуты - Еврафрикой, тогда как Жанна Романовна была Австралией или даже замерзающей от одиночества Антарктидой. Как будто Антарктида сдает жилплощадь Еврафрике, и там эта площадь живая, а у Антарктиды - нет.

И тогда она отказала Зиночке от квартиры.

"Вы знаете, Зиночка, как я одинока, - так начала Жанна Романовна этот неприятный, но решительный разговор. - В целом мире у меня никого нет. Вы у меня одна... Вы и Калашников. Но с ним у меня нет той близости, какая с ним у вас... верней, какая у меня с вами... Вы мне как родная... - Жанна Романовна замялась: такая разница в возрасте. Сказать "сестра" - обидеть Зиночку, сказать "дочь" - обидеть себя. - Вы мне как родная... родственница... Я даже не знаю, что со мной будет без вас... А с ним? Вы о нем подумали?"

"Жанна Романовна, завтра мы переедем. У меня есть двухкомнатный вариант, я сдам Калашникову комнату".

Жанна Романовна загрустила.

"Зиночка, вы человек крайностей. Оставаться - так всем оставаться. Переезжать - так всем переезжать. Калашникову переезжать не надо, зачем меня оставлять одну?"

"Жанна Романовна, мы же взрослые люди!"

С тех пор как Зиночка почувствовала себя взрослой, она постоянно всем доказывала, что она взрослая. Такова судьба современной женщины: до тридцати доказываешь, что ты уже взрослая, после тридцати, что ты еще молодая.

Утром они переезжали. Калашников стоял со своим чемоданчиком в коридоре, пока бригада грузчиков выносила вещи Зиночки.

Но вот вещи погружены, можно уходить. Калашников направляется к выходу - и в это время слышит спокойный голос Жанны Романовны: "Калашников, идите пить чай!"

Он ставит чемодан и идет пить чай. "Мы же переезжаем!" - кричит ему вслед Зиночка. "Переезжаем", - отзывается Калашников и берет чемодан. "Чай уже на столе!" - предупреждает Жанна Романовна. Калашников ставит чемодан и идет пить чай.

Зиночка уже вышла за дверь и в последний раз крикнула оттуда: "Калашников!"

Но Жанна Романовна успела крикнуть последней.

13

Дарий Павлович не зря напросился ночевать в киоске. Здесь, на этом месте, была когда-то их полуфизическая Лаборатория. Потому что здесь была одна из множества точек, где память человека подключается к памяти земли.

Он расположился на полу и прямо из киоска шагнул в Лабораторию.

И тут же увидел Дусю. И устремился к ней с проворством стрелки компаса, почуявшей север, но Ленчик прикрикнул на девушку; "Дуся, поставь на место товарища!" И объяснил Дарию Павловичу: "Это она так воздействует. У вас многие не верят, считают, что телекинез - это кино по телевизору, а мы это называли иначе: посмотрит - рублем подарит".

Дуся опять притягивала Дария Павловича. Может, она не знала, что она всего лишь воспоминание? Теперь уже ничто не имело смысла: ведь прошло столько лет.

Что он ей скажет? Что были такие времена и ему пришлось выбирать между нею и своим будущим? Он тогда думал: друзей у него будет много, а будущее у человека одно. Ему и потом приходилось выбирать между друзьями и будущим, и друзей становилось все меньше. Потому что он всегда выбирал будущее, считая, что оно у человека одно.

А оно не одно. Позднее, уже в старости, он понял, что будущих у человека - что дорог на земле, и выбираешь их каждый день, даже тогда, когда об этом не подозреваешь...

Дарий поискал глазами Мария. Тот сидел в глубине комнаты, к нему спиной. "Столько лет прошло, а он все еще не может забыть", - с горечью подумал Дарий Павлович.

Как будто они никогда не играли в греко-персидские войны, не маршировали по улицам мирного города, не подозревая, что охота на великих полководцев уже начата и ни на одной войне не погибло столько полководцев, сколько их погибнет в этом коротком мирном времени. Пусть бы они появились - те, которые будут вдохновлять нас в нашей борьбе, - Александры Невские и Дмитрии Донские, Александры Суворовы и Михаилы Кутузовы... Кто бы уцелел из них до начала предстоящей войны?

"Ну, как ты тут, Марий?" - спросил Дарий Павлович, и сам удивился вопросу: а, собственно, где это - тут? Марий что-то мастерил за столом и даже не обернулся.

Конечно, Дарий был виноват, но они забыли, какое было время. Они остались в том времени, в его правоте. Смерть как будто присвоила себе монополию на правоту: сколько ей ни толкуй, она ничего не слышит.

Не нужно было Дарию сюда приходить. Мертвые ничего не забывают и ничего не могут изменить в своей памяти. Они помнят жизнь такой, как она была, она остается в них, как самое яркое впечатление...

"Все-таки ты его притягиваешь, - сказал Ленчик. - До сих пор притягиваешь..."

Они тогда шутили, что Дарий стал жертвой ее телекинеза: она передвигала его, как передвигают предметы на расстоянии. И ему было приятно перемещаться так, как хотелось ей, но при этом он старался сократить расстояние. Дуся тоже этого хотела: чем короче расстояние, тем меньше затрачиваешь энергии, воздействуя на объект, поэтому расстояние между ними все сокращалось...

14

В последний раз они виделись у кого-то на дне рождения. Во главе стола сидел краснолицый и рыжеволосый парень, которого все называли Вовой, но с таким уважением, словно произносили полностью имя, отчество, а также фамилию и занимаемую должность.

Вова был стотысячный житель провинциального города Хвелецка (или Хлевецка). В награду за это ему воздавали всяческие почести, а теперь вот послали в областной центр для повышения квалификации, - может быть, в надежде сделать из него миллионного жителя.

По левую руку от Вовы сидела толстая дама, рядом со своим тощим мужем напоминавшая номер 01, по которому обычно звонят при пожаре. Муж ее был похож на героя русско-японской войны, причем, к сожалению, не с русской стороны, а с японской, и глаза его постоянно были скошены туда, где в данный момент находилась выпивка. "Он у меня не пьет, - говорила его супруга, подрагивая телом, как плохо застывший холодец (чтоб не ходить далеко за сравнением), и накладывая мужу упомянутый холодец. - Говорит, что с тех пор, как бросил пить, никак не может выяснить, уважают его люди или не уважают. Конечно, сегодня ему разрешается, но в другое время нельзя. Потому что у него дети".

"Трое детей, - сообщил муж, косясь в излюбленном направлении, и шепнул жене: - Давай уже пить. А то неудобно".

По правую руку стотысячного жителя сидел никому не известный Егор, попавший сюда по ошибке или по какой-то случайности. Пока толстая дама занимала разговором левую часть стола, неизвестный Егор говорил, обращаясь к правой: "Я из семьи потомственных читателей. Мой прадед самого Пушкина читал. Дед читал Льва Толстого, отец Алексея, тоже Толстого, а я тоже Алексея, но не Толстого, а этого..." - фамилию он забыл.