Дер Нистер - Семья Машбер

• Название: Семья Машбер
• Автор: Дер Нистер
• Издательство: Текст, Книжники
• Жанр: Современная проза
• Год: 2010
• ISBN: 978-5-7516-0785-2, 978-5-9953-0010-6

От издателя

Роман «Семья Машбер» написан в традиции литературной эпопеи. Дер Нистер прослеживает судьбу большой семьи, вплетая нить повествования в исторический контекст. Это дает писателю возможность рассказать о жизни самых разных слоев общества — от нищих и голодных бродяг до крупных банкиров и предпринимателей, от ремесленников до хитрых ростовщиков, от тюремных заключенных до хасидов. Непростые, изломанные судьбы персонажей романа — трагический отзвук сложного исторического периода, в котором укоренен творческий путь Дер Нистера.

---

Иоселе ушел. Сроли подсел ближе к Лузи. Лицо его, только что сиявшее от радости, стало серьезным, и с минуту он молча смотрел на Лузи, а потом спросил:

— А знаете ли вы, кто вас посетил? Знаете ли вы, какой славой он пользуется в городе?

— Знаю, — ответил Лузи.

— А знаете ли вы, что отсутствие свидетелей во время этого разговора может быть истолковано соглядатаями и доносчиками как заговор единомышленников? Знаете ли вы, что шпионы припишут вам слова, которые будет угодно слышать вашим противникам и от которых вы никогда не уйдете, потому что враги ваши станут ссылаться на доносчиков, которые якобы сами все слышали, стоя за дверью или под окном вашего дома.

— Что ж, от клеветников никто не защищен. Зачем же об этом думать? Пускай говорят, что хотят… — сказал Лузи и отвернулся, явно не желая слушать того, что Сроли, видимо, хотел добавить.

Это тоже доставило Сроли большое удовольствие. Он видел, что Лузи и в самом деле безразлично, что будут говорить о нем в городе, так как все связи его с городом порваны по разным причинам…

Сроли снова заговорил и, желая еще раз убедиться в том, в чем был уже убежден, стал перебивать Лузи, чтобы опять его предупредить:

— И все же я считаю необходимым напомнить вам, что не следует относиться к происшедшему так легко, ведь к вашему обвинительному списку сейчас может прибавиться очень тяжкое обвинение…

— Ну и ладно, пускай, — сказал Лузи, махнув рукой, что должно было означать: «Ну-ну, слыхали уже об этом, знаем, оставьте меня в покое…»

VI Письма

В это время Лузи получил письмо от своего брата Мойше из тюрьмы. В этом письме Мойше между прочим писал, что, если Лузи хочет знать, где он находится, то пусть он вспомнит слова из Плача Иеремии: «посадил меня в темное место, как давно умерших». Если бы посторонние глаза за ним не следили, он поступил бы так, как поступают все, кто дошел до последней черты отчаяния: бился бы головой о стену… Доходит иной раз до того, что он перестает верить в справедливость, в добрую волю и в установленный свыше порядок на земле… Случается иногда, что он теряет человеческое сознание, связывающее в единую цепь мысли и дела, причины и следствия, и цепь оказывается разорванной, звенья рассыпаны… Он не хочет продолжать, так как это заведет его слишком далеко и оттолкнет от Того, Кто вершит судьбы людские.

Лузи может себе представить, до какого состояния он, Мойше, дошел, если даже злейшие его враги, своими руками столкнувшие его в яму, стали проявлять к нему жалость… Он имеет в виду кредиторов, чью заботу он чувствует здесь, в стенах тюрьмы. Он усматривает это в послаблениях и льготах, которых для него добились. Так, например, его освободили от работ, обязательных для всех арестантов; в отличие от других, его не принуждают колоть дрова, таскать воду, выносить помои… Ему разрешают есть кошерную пищу домашнего приготовления. Если бы не это, ему пришлось бы записаться в вечные постники, так как пища из общего котла трефная и отвратительна на вкус.

Конечно, Мойше благодарит Бога за то, что Он смягчил сердца тех, кто заботился о нем. Благодарен он и еще за одно благодеяние неба, ниспославшего ему старосту-еврея, главенствующего среди арестантов, который с первой минуты, едва Мойше переступил порог камеры, взял его под свою защиту, стал оказывать ему покровительство и следить за тем, чтобы арестанты не причиняли Мойше зла. Это — чудо, в противном случае Мойше не знает, как бы он перенес заключение. Но сейчас его защитник устроил так, что все арестанты относятся к нему с большим уважением и даже не завидуют тому, что Мойше живется лучше, чем другим. Мойше благодарил Бога и за то, что Он дал ему возможность соблюдать законы веры даже в тюрьме.

Потом Мойше Машбер рассказал, как он проводит будние дни и как справляет субботу: «В пятницу вечером я кладу присланные мне халы на нары, где спят, зажигаю свечи и произношу молитву. Заключенные стоят кругом и торжественно-молча наблюдают за тем, что я делаю. По пятницам, как только наступают сумерки, арестанты сами напоминают мне по-русски: „Молись, Мойше, Богу, сегодня суббота“. И все это благодаря тому арестанту, который тоже стоит с раскрытым ртом каждый раз, когда я справляю субботу, почтительно молчит, удивляясь и вспоминая еврейские обряды, которые он, наверное, когда-то видел в доме у чужих или у своих родителей. Благодарение Богу! Когда святой день проходит, когда приближается субботний вечер, меня охватывает такая тоска, что рубаха, кажется, сжимает тело, и единственное средство, которым я спасаюсь, — это письма. Я берусь за перо и пишу своим домочадцам, как сейчас пишу тебе, Лузи.

Кстати сказать, я посылаю это письмо с пометкой о том, чтобы никто, кроме тебя, его не читал, потому что оно адресовано тебе одному. Я не хочу, чтобы мои домашние имели хотя бы малейшее представление о том, что я пишу тебе дальше». Да, он, Мойше Машбер, близок уже к вынесению последнего приговора, как говорится в Талмуде. Он это предвидел и говорил об этом Лузи, когда он прощался с ним перед выходом из дома.

И тут Мойше Машбер заговорил — наполовину иносказательно — о какой-то болезни, которой он, видимо, заболел, сидя в тюрьме: кашель не дает ему покоя ни днем, ни ночью, и он вынужден просиживать ночи напролет без сна, да еще бояться, как бы не помешать спать другим.

«Меня уже не раз переводили в тюремную больницу — видимо, по ходатайству почтенных людей города. Один из врачей, которому наверняка хорошо заплатили, заинтересовался мною и прописал мне улучшенное питание и лекарства, как это делают врачи в домашних условиях. Но я вижу, что каждый раз доктор смотрит на меня со скрытым сожалением: так смотрят на человека, которому ни пища, ни лекарства уже большой пользы не принесут…

И в самом деле, когда я однажды пришел в больницу и увидел свое отражение в оконном стекле, я испугался, себя не узнал… Таким пожелтевшим и истощенным выглядело мое лицо, таким чужим оно мне показалось, точно оно принадлежало не мне, а какому-то незнакомцу.

Но ты, ради Бога, ни слова не пророни кому-нибудь из моих о том, что больше всего я боюсь, как бы мне, упаси Бог, не пришлось в тюрьме, а не дома в своей кровати Богу душу отдать…

Конечно, Бог не без милости, но все же я хотел бы, чтобы ты попытался оправдать меня перед моими близкими, особенно перед Гителе, с которой, я чувствую, после моего ухода приключилась беда, сломившая ее и уложившая в постель… За все время я не получил от нее ни строчки… И хотя дети уверяют меня, что у нее просто руки не доходят до писем, я чувствую, что это не так, что пишут это только для того, чтобы меня успокоить и скрыть от меня правду».

Мойше закончил свое письмо слезами, от которых на бумаге остались темные пятна, — надо полагать, у него тогда уже мелькало в глазах и перо валилось из рук. Надо сказать, у Мойше Машбера были все основания прослезиться. Он сетовал на свою участь, думал о Гителе и о доме, пришедшем в полный упадок. Теперь он бы не узнал этот дом так же, как не узнал самого себя, увидав отражение в оконном стекле…

Дом изменился настолько, что это ошеломило даже Малку-Риву, знакомую нам бедную родственницу Мойше Машбера, мать Зиси, который служил у Мойше, заболел на службе и, проведя несколько месяцев в постели, умер от чахотки, как и все сыновья этой женщины. Малка-Рива приходила за жалованьем сына, которое составляло рубль с четвертью в неделю. Жалованье выплачивали ей как милостыню, потому что после смерти Зиси его жена, дети и мать остались без всяких средств к существованию, хоть иди по домам собирать подаяние.

Малка-Рива теперь приходила не в повойнике и без длинных медных сережек, потому что, во-первых, она была в трауре, а во-вторых, ее серьги, как бы дешево они ни стоили, во время болезни сына пришлось продать, чтобы выручить за них хоть сколько-нибудь денег. Приходя в дом Мойше Машбера теперь, после смерти Нехамки, после банкротства и ареста Мойше, после того, как слегла Гителе, Малка-Рива приходила в мрачные, ставшие чужими комнаты, к притихшим детям и убитым горем домочадцам; то, что она видела, удручало ее настолько, что она даже забывала о собственных бедах, которые, без сомнения, были несоизмеримо больше этих, если беды вообще можно измерять какой бы то ни было мерой…

Малка-Рива не задерживалась в столовой и сразу шла проведать Гителе, которая всегда лежала в одинаковом положении и смотрела в одну точку.

Склонившись над ней, Малка-Рива кричала ей прямо в лицо, точно обращалась к глухонемой:

— Здравствуй, Гителе… Узнаешь меня? Ведь это же я, Малка-Рива!

Глядя на Гителе, Малка-Рива иной раз ловила себя на том, что в душе у нее шевелится мелкая зависть к остаткам былой роскоши Машберов: дом, кровать, комната, крыша над головой… Хотелось сказать себе самой: «И в несчастье удача нужна…» Но Малка-Рива тут же спохватывалась и, видя, что Гителе ничего не слышит, говорила: «Положим, завидовать нечему… Горе сломило и ее… Дурой нужно быть, чтобы захотеть поменяться с ней местами…»