Дер Нистер - Семья Машбер

• Название: Семья Машбер
• Автор: Дер Нистер
• Издательство: Текст, Книжники
• Жанр: Современная проза
• Год: 2010
• ISBN: 978-5-7516-0785-2, 978-5-9953-0010-6

От издателя

Роман «Семья Машбер» написан в традиции литературной эпопеи. Дер Нистер прослеживает судьбу большой семьи, вплетая нить повествования в исторический контекст. Это дает писателю возможность рассказать о жизни самых разных слоев общества — от нищих и голодных бродяг до крупных банкиров и предпринимателей, от ремесленников до хитрых ростовщиков, от тюремных заключенных до хасидов. Непростые, изломанные судьбы персонажей романа — трагический отзвук сложного исторического периода, в котором укоренен творческий путь Дер Нистера.

---

Солнце припекало, зной туманил голову. Сроли сидел в тени под деревом и спокойно делился вином с тем, имя которого было начертано на памятнике: себе глоток, тому глоток. Это продолжалось до тех пор, пока в бутылках ничего не осталось, а у Сроли глаза налились и все перед ними завертелось — могилы, памятники, дерево, под которым он сидел, а небо и земля поменялись местами. Замелькали картины, которые он сегодня видел на ярмарке: лекарь Лейб со своим помощником Менаше вскрывают под мышками и на грудях у крестьянок нарывы, удаляют клещами зубы, отцеживают кровь, гной течет прямо в таз; слепые бандуристы с открытыми глазами и вовсе без глаз… Домик Малки-Ривки, больной Зися с разлитой по всему лицу смертельной желтизной. Все это, а также вино, выпитое и вылитое наземь, смешалось, весь мир завертелся перед глазами. Сроли стало дурно, и он прислонился головой к памятнику. Постоял с минутку спокойно, но дурнота подступила к горлу, и он сверху донизу изгадил памятник…

Почувствовав облегчение, Сроли увидел, что натворил, и ему стало стыдно. В голове немного прояснилось, он посмотрел в сторону синагоги, выходившей своей восточной стеной на кладбище. И ему почудилось, что у одного из окон стоит Лузи. Возможно, что это так и было, а может быть, померещилось, но Сроли смутился.

Кое-как Сроли отошел от загаженного памятника и примостился около какого-то другого. Уронив голову, он задремал и спал, пока солнце, обогнув дерево, не начало светить в лицо. Тогда он поднялся и поплелся в синагогу. Войдя туда, он увидел Лузи, сидевшего у восточной стены. Все окна, глядящие на кладбище, были открыты. Пахло зеленью, травами, чего в других синагогах не бывает. Здесь царили необычная тишина и одиночество, и, так как синагога была в стороне от города, сюда не доносились никакие звуки и голоса.

Лузи, по-видимому, уже закончил молитву. Обычно после этого, сняв филактерии и оставшись в талесе, он садился за Талмуд, особенно сейчас, в месяц элул. Однако сегодня он не изучал Талмуд, а читал покаянные молитвы «тикун», вслух и с воодушевлением. Он был так поглощен этим, что не заметил появления Сроли. Но Сроли, увидев Лузи, словно приклеился к месту, не имея сил, чтобы сделать хотя бы шаг.

Есть необходимость прервать повествование и кое-что пояснить. Речь пойдет о том времени, когда Лузи, желая искупить грехи своего деда-саббатианца, начал истязать себя. Он спал на голом полу, носил глину в башмаках, целыми часами простаивал неподвижно, особенно во время молитвы, не позволяя себе шевельнуть опущенными руками или поднять их на минуту, пока они у него не отекали и становились тяжелыми, как два ведра, полных воды.

Только в субботу или в праздник он разрешал себе спать на ложе, представлявшем собою скамью шириной в полторы доски, но без всякой подстилки. При этом он ложился головой на середине скамьи, чтобы ноги свешивались…

Он выглядел молодым, но изможденным, от него веяло холодом. Продолжалось это довольно долго и могло кончиться плохо — ведь он начал хворать и чуть не слег совсем. Тогда его привезли к ребе, к которому он впоследствии сильно привязался. Ребе на него накричал и освободил от обета, который Лузи добровольно взял на себя. После этого не успели оглянуться, как Лузи раздался в плечах, так что одежда, которая раньше на нем висела мешком, начала трещать по швам.

Он словно обновился и метнулся в другую крайность. Лузи сделался самым веселым и любимым из приближенных ребе, он выделялся молодостью и бьющей через край энергией. На всех торжествах и праздниках у ребе его замечали, им любовались, как украшением. Самый веселый и в то же время самый богобоязненный, самозабвенный танцор и всеобщий любимец, наиболее близкий цадику человек — он, казалось, был счастлив уже оттого, что живет на свете. Лузи изучал священные книги, молился и жил с таким удовольствием, что всякий, кто оказывался рядом, начинал видеть мир его глазами, и это был мир светлый, озаренный счастьем. Лузи заражал людей оптимизмом.

Особенно это проявлялось в дни праздников, когда стекалось много народа. В такие дни у Лузи словно вырастали крылья, и голос его звенел сильнее других голосов. Умное, смелое, задушевное слово всегда было у него наготове, чтобы сблизить, соединить человеческие сердца. Нужно было видеть его в самый разгар свадьбы, которую справляли во дворе у ребе, нужно было видеть, как сияли лица, когда Лузи вступал в круг, образованный множеством людей.

Прежде всего Лузи опускал глаза, будто чего-то стеснялся, словно осматривал свои ноги, которым предстоит выступить перед столькими зрителями, и желал убедиться, что может быть уверен в них. Так мастер осматривает свой инструмент, прежде чем приступить к работе. Уверившись, что ноги не подведут, Лузи, почти касаясь людей, образовавших живую стену, начинал танец.

В эти минуты люди забывали обо всем на свете и не видели ничего и никого, кроме этого большого круга и в нем — одного человека. Казалось, ему задали трудную загадку и он должен отыскать клад, зарытый где-то здесь, в этом кругу. И вот он, повинуясь силе тайного инстинкта, ищет. Он должен отгадать загадку и всем на счастье найти клад… Как охотник в лесу, он крадется осторожно; его тело напряжено до предела. Он делает бросок и снова замирает. Но наконец, вот она цель! Радуется Лузи! И снова опускает глаза вниз, будто благодарит ноги за то, что они ему помогли, за то, что они, как всегда, не обманули его надежд.

Поведение и образ жизни Лузи служили образцом для тех, кто знал его. Те же, кто постарше, считали его своим наследником. Он легко возбуждался, входил в раж. И поэтому его обуревали различные соблазны.

Позже, с годами, он, конечно, успокоился и пыл его охладел, зато фанатическая вера усилилась, вся душа его предалась ей, прониклась ею. Многие годы он стоял у ее подножия, как под развесистым деревом, и находил в ней душевный покой. Любимец и баловень своего ребе, он всегда привлекался в качестве советника. Ребе доверял ему самое сокровенное, говорил с ним с глазу на глаз, в отдельной комнате при закрытых дверях, и во всякое время, днем и ночью, у Лузи был к ребе свободный доступ.

Так продолжалось, пока ребе не состарился и не почувствовал приближение конца. Однажды, когда ребе стало очень плохо, он позвал Лузи и говорил с ним без свидетелей. Ребе сказал, что умирает с тяжелым чувством, так как не видит преемника, который смог бы уберечь Лузи от наклонной плоскости, если его вера ослабеет. Лузи в ответ на это заплакал.

Когда ребе скончался, Лузи, спасаясь от одиночества, начал искать других наставников, но так и не смог подобрать себе такого, какого искал, пока наконец не набрел на компанию, близкую ему по духу.

И вот он один в синагоге, которая своими двенадцатью окнами смотрит на старое кладбище. В стеклах отражаются кусты и деревца, пахнет живой зеленью, и все это напоминает, что за окном жаркий день, один из тех дней на исходе лета, когда зной пытается превзойти жар прежних летних дней.

На улицах обычная мирская суета. А здесь, в синагоге, вдали от всех, сидит человек, глядит в фолиант, и слезы застилают ему глаза. Он читает вслух и плачет, жалуется на то, что его народ устал и сила веры у него иссякает. При этом он оплакивает и свои собственные силы, которые идут на убыль, подобно лету, которое, хоть и отражается еще зеленью в раскрытых окнах, вот-вот сменится осенью, и наступят холода.

Лузи оплакивает на свой лад усталость народа, которому предназначено высоким жребием принять страдания всех народов на земле, и представляет его себе в образе Мессии, сидящего, согласно легенде, у ворот Рима, израненного, покрытого язвами и перевязывающего свои раны… Вот некоторые картины, которые Лузи, словно слепой певец, видит перед собой.

Светает… Все скрыто в густом тумане. Начинает проясняться, и вдалеке вырисовывается город: дома, здания одно выше другого, одно над другим, улицы, кварталы — одни из них расположены на холмах, другие — в низинах. Город спит еще, но мощь его уже чувствуется. Чудится — он сейчас проснется и после греховной ночи разбудит улицу на новые грехи…

Но вот уже совсем рассвело. К городу тянутся пешком и на лошадях крестьяне из дальних деревень, снабжающие его продовольствием, едут торговцы, сборщики податей, старьевщики, ползут убогие и нищие. И все, кто прибывает в город или покидает его, видят у городских ворот человека с лицом просветленным, но все тело его — в язвах. В город ныне, как и во все предыдущие ночи, его не пустили, и он ночевал у ворот. Все, входящие в город и выходящие из него, словно сговорились, считают своим долгом плюнуть на этого человека и на его язвы. Кто плюет ему на голову, кто — в лицо, кто на его лохмотья, а человек иногда вытирает плевок, а иногда и нет. Чаще он сидит неподвижно, будто его это не касается и не на него плюют…

И разражается плачем наш певец при виде этого человека со светлым лицом, оплеванного грубыми, дикими торгашами, старьевщиками, калеками и шлюхами. Он вспоминает древние молитвенные гимны и вскрикивает во весь голос: