Болеслав Маркевич - Марина из Алого Рога

• Название: Марина из Алого Рога
• Автор: Болеслав Маркевич
• Жанр: Русская классическая проза

Маркевич, Болеслав Михайлович — романист (1822–1884). Происходил из польской семьи; детство провел в имении отца в Волынской губернии. Получив под руководством француза-гувернера тщательное литературное образование, Маркевич поступил в одесский Ришельевский лицей, где окончил курс на юридическом отделении. Службу начал в министерстве государственных имуществ; в 1848-53 годах был чиновником особых поручений при московском генерал-губернаторе, затем служил в государственной канцелярии и министерстве внутренних дел; в 1866 г. перешел в министерство народного просвещения чиновником особых поручений; позднее был членом совета министра. Занимательный рассказчик, прекрасный декламатор, устроитель домашних спектаклей и пикников, типичный "чиновник особых поручений" на все руки, Маркевич был принят в аристократических сферах. В 1875 г. карьере его был положен неожиданный конец; его в 24 часа уволили от службы. Выяснилось, что он получил 5 тысяч рублей за то, что "содействовал" отобранию "Санкт-Петербургского Ведомства" от В.Ф. Корша и передаче их в другие руки. Увольнение его произвело большую сенсацию, особенно в виду того, что за несколько месяцев до того Маркевич, всегда говоривший в своих произведениях об "утрате идеалов", "чистом искусстве", "мерзостном материализме" и т. д., поместил корреспонденцию в "Московских Ведомостях", где всех либеральных журналистов обозвал "разбойниками пера и мошенниками печати". Поработав некоторое время в "Голосе", где писал воскресные фельетоны под псевдонимом "Волна", Маркевич стал усердным поставщиком романов и повестей для "Русского Вестника", где напечатал обширную "трилогию": "Четверть века назад" (1878), "Перелом" (1880) и "Бездна" (1883 — 84; неокончена). В "Московских Ведомостях" он помещал корреспонденции (за подписью "Иногородный обыватель"), в которых давал полную волю своему озлоблению против петербургской журналистики и ее любимцев. Одна из них, в которой он, после оваций, выпавших на долю Тургенева в 1879 г., обвинял великого романиста в "кувыркании" перед молодежью, послужила предметом шумного литературного инцидента. При всей своей кротости, Тургенев не выдержал и ответил письмом к редактору "Вестника Европы" ("Сочинения", том Х), которое заканчивалось такой характеристикой "Иногороднего обывателя": "И как подумаешь, из чьих уст исходят эти клеветы, эти обвинения!? Из уст человека, с младых ногтей заслужившего репутацию виртуоза в деле низкопоклонства и "кувыркания", сперва добровольного, а наконец даже невольного! Правда — ему ни терять, ни бояться нечего: его имя стало нарицательным именем, и он не из числа людей, которых дозволительно потребовать к ответу". Вскоре после смерти Маркевича было издано собрание его сочинений (Санкт-Петербург, 1885; 2-е издание, Москва, 1911). Значительнейшая их часть написана в 70-х годах, после того как шум, поднятый "Мариной из Алаго Рога" (1873), побудил Маркевича обратить внимание на свои беллетристические способности. В 1880-х годах имела некоторый сценический успех драма "Чад жизни" (или "Ольга Ранцева"), выкроенная из "Перелома". Художественное дарование Маркевича само по себе не принадлежит к числу крупных. Те из его сочинений, где нет острой приправы тенденциознейшего освещения общественной жизни 60-х и 70-х годов, совершенно затерялись в массе журнального балласта, а в тех произведениях, которые читались в силу посторонних искусству соображений, все чисто художественное, за немногими исключениями (таков, например, тип интриганки Ольги Ранцевой в "Переломе"), довольно ординарно. Воюя с движением 60-х годов, извратившим "чистое искусство" введением "тенденции", Маркевич, однако, очень хорошо понял, какие преимущества дает тенденциозность писателю, неспособному обратить на себя внимание непосредственно-художественными достоинствами. Маркевич — самый тенденциозный писатель из всей "плеяды" "Русский Вестник", избравшей своей специальностью дискредитирование русского либерализма. По определению автора наиболее обстоятельной статьи о Маркевиче, К.К. Арсеньева, он обратил роман в "орудие регресса". Все, что проповедовалось в передовых статьях "Московских Ведомостей", находило эхо в произведениях Маркевича, причем он пускал в ход средство, недоступное публицисту — извращенное и порой прямо пасквильное изображение нелюбезных издателю "Московских Ведомостей" лиц. Это сообщало произведениям Маркевича пикантность и давало ему читателей. Под прозрачными псевдонимами он выводил крупных государственных людей, и средняя публика, всегда интересующаяся интимной жизнью высокопоставленных лиц, набрасывалась на сенсационные разоблачения Маркевича с тем же жаром, с каким публика немецкая читает Грегора Самарова и других авторов, пишущих романы на сюжеты из "современной истории". Если верить его трилогии, столь мало оправдывающей свое заглавие: "правдивая история", государственная измена охватила в 60-х и 70-х годах не только общество, но и высшие сферы правительственной власти, не исключая министров и членов государственного совета. Прокуроры и жандармы не преследуют, а покровительствуют крамоле, исправники — друзья пропагандистов и т. п. Прогрессивная молодежь — собрание жалких трусов, невежд и глупцов, для которых, по убеждению положительного лица трилогии проповедника "сильной власти" Троекурова — есть только один путь вразумления: нагайка. — Ср. К.К. Арсеньев "Критические этюды" (часть II); "Русский Вестник" (1886, № 3 и 4). С. Венгеров.

---

Все это было справедливо, — но потому самому не могъ онъ никакъ выпутаться изъ фальшиваго круга, въ которомъ онъ находился: безъ того одухотворяющаго, въ себѣ самомъ сущаго начала жизни, которое, въ его убѣжденіи, отсутствовало во всемъ, что ни окружало его, въ обществѣ какъ въ учрежденіяхъ, то полезное, что могло бы быть имъ совершено, должно было оказаться столь же несостоятельнымъ, сколько и все остальное, совершенное доселѣ въ его отечествѣ; а между тѣмъ, — какого же пробужденія духа жизни можно было ожидать отъ этой, какъ энергично выражался онъ, — "всеобщей мертвечины"?… Она могла лишь заразить и то живое, что прикасалось въ ней… Не подрѣзаны-ли были крылья у него самого? Не сознавалъ-ли онъ самъ, какъ все холоднѣе и безнадежнѣе заплескивала его самого эта мертвая волна?…

Бесѣда его съ практическимъ Іосифомъ Козьмичемъ навела на него окончательное уныніе.

И, уже не вѣруя въ него, думалъ онъ теперь объ этомъ задуманномъ имъ дѣлѣ, которое, все же, полагалъ онъ, надо, "для очистки совѣсти", привести будетъ въ концу, — и съ внутреннею улыбкою горечи и презрѣнія въ собственной немощи, сравнивалъ себя съ нажившимся подрядчикомъ, "предоставляющимъ отъ своихъ избытковъ въ распоряженіе начальства"!…

Тихимъ, больнымъ смѣхомъ засмѣялся вдругъ Завалевскій.

— Что, хорошъ я къ тебѣ вернулся, пріятель? проговорилъ онъ полугромко, прикасаясь рукою въ пергаментному корешку лежавшаго на столѣ стариннаго Горація, по которому внезапно скользнуло блѣдное сіяніе выплывшаго изъ-за липъ мѣсяца. — По-твоему, вѣдь это все тлѣнъ и суета? Перемелется — все мука будетъ; увѣнчаемся розами, среброчеканную чашу съ старымъ фалернскимъ въ руку — и nunc est bibendum, — и прочая. "Не такъ-ли, старый эгоистъ?… А вотъ, что бы онъ, твой прежній хозяинъ, сказалъ?…

И Завалевскій глубоко вздохнулъ.

Мысли его приняли другое направленіе… Онъ поднялся съ мѣста и уложилъ оба локтя на мраморный подоконникъ открытаго окна.

— О чемъ жалѣть? жизнь прошла… какъ? не все-ль равно?!.. У кого проходитъ она хорошо?… Жизнь — вспоминалъ онъ франкфуртскаго собесѣдника своего Шопенгауэра, призракъ, — отрицаніе, — чего же ждать отъ нея! А тамъ — теперь уже близко — Нирвана, вѣчный покой и блаженство небытія, гдѣ…

   in deinem Nichte hoff Ich das All zu finden!

Досказалъ онъ себѣ словами Фауста…

Неожиданный яркій свѣтъ блеснулъ прямо въ глаза ему. — Онъ невольно отшатнулся…

Свѣтъ билъ слѣва, изъ одного изъ оконъ одноэтажнаго врыла, примыкавшаго прямымъ угломъ въ главному зданію. На это, настежъ, какъ и у Завалевскаго, раскрытое окно кто-то только-что поставилъ лампу подъ бѣлымъ колпакомъ, и графу прежде всего кинулся въ глаза высоко и объемисто росшій подъ тѣмъ окномъ кустъ Иванъ-чая; его густонасаженные красно-лиловые цвѣтки словно вспыхивали подъ падавшимъ на нихъ сверху отвѣсною струею огнемъ.

А выше, въ самомъ окнѣ, виднѣлся женскій обливъ съ распущенными волосами, въ чемъ-то распашномъ и бѣломъ…

"Эта та опять, что по ней "Пушкинъ не развитъ"!… что она полуночничаетъ?" сказалъ себѣ съ досадою Завалевскій, усаживаясь такъ, чтобъ она оттуда не могла замѣтить его.

Она и не замѣтила; она была увѣрена, что онъ давно спитъ, и спитъ не въ кабинетѣ, а въ спальнѣ покойнаго графа, что выходила на главный фасадъ, по ту сторону дома.

Ей не спалось: въ маленькой спальнѣ ея было душно, — луна только-что глянула ей въ стекла, какъ бы вызывая ее… Она надѣла пудермантель, зажгла лампу и открыла окно.

И вотъ она стоитъ тутъ и всею высокоподымающеюся, полуобнаженною грудью своей вдыхаетъ въ себя воздухъ ночи… Завалевскому, за низкимъ свѣтомъ лампы, не видать ея явственно. Но онъ слышитъ, — она, кажется, запѣла?…

Да, запѣла, — Что-то тихое и протяжное… и знакомое ему; кажется… Да, онъ помнитъ: въ саратовскомъ своемъ имѣніи, въ степи, слышалъ онъ эту пѣсню:

   Ужь какъ шелъ туманъ на сине море,
   А злодѣй-тоска въ ретиво сердце;
   Не сойдетъ туманъ со синя моря,
   Ужь не выйдетъ грусть изъ сердца вонъ…

Ни умѣньемъ, ни особою звучностью не отличалось ея пѣніе. Свѣжій, нѣсколько гортанный и довольно высокій, — прямо русскій голосъ… и все… И ничего личнаго, субъективнаго, въ томъ, что сказывала она имъ теперь; вспомнилась ей пѣсня потому развѣ, что тамъ, надъ Алымъ-Рогомъ, рѣдѣя, волновался туманъ предъ разсвѣтомъ, а никакъ — Завалевскій это чуялъ, — не отъ "злодѣя-тоски въ ретивомъ сердцѣ"… И оттого, именно оттого такое нежданное, захватывающее впечатлѣніе производила на него эта пѣсня. Безыскусно и вѣрно передавала ее дѣвушка, передавала ее такъ, какъ вышла она изъ устъ народа, — и никогда еще такъ глубоко и сильно, въ продолженіе всей своей жизни, не чувствовалъ Завалевскій, какъ эти народные звуки были родны, были близки его душѣ… Все, что заключалось въ нихъ, — и это смиреніе вѣковаго страданія, и неизсякаемая жажда лучшей доли, и ширь этой тоски, невѣдомая никакому иному народу въ мірѣ, безпредѣльная какъ степь, какъ воздухъ этой степи, какъ вся эта убѣгающая въ незримую даль русская природа, — все это было его, какъ и его, общее, свое; онъ впиталъ все это въ себя съ молокомъ матери, онъ вѣдалъ съ юныхъ дней:

   "И помнилъ онъ отъ самой колыбели,
   Какъ, темныя свои качая ели,
   Вся стономъ стонетъ русская земля"… [3].

— Это стоны, припоминалъ онъ далѣе, жадно прислушиваясь въ то же время къ пѣснѣ,- стоны

   "Богатыря въ цѣпяхъ"…

Голосъ оборвался внезапно, и лампа Марины исчезла вмѣстѣ съ нею съ окна.

— Куда же это она? совсѣмъ уже громко воскликнулъ графъ, съ такимъ ощущеніемъ, будто въ немъ что-то оборвалось…

Но вслѣдъ за тѣмъ донесся къ нему со двора лязгъ желѣзнаго блока и стукъ хлопнувшей двери. Онъ глянулъ въ окно…

Марина, вся въ бѣлыхъ, колеблемыхъ вѣтромъ складкахъ. вся облитая свѣтомъ майской ночи, подвигалась по двору, по направленію къ рѣкѣ…

— Каро! вдругъ кликнула она и обернулась. Завалевскій только отойти успѣлъ…

— Каро! повторила она и свистнула пронзительнымъ, ямщичьимъ свистомъ, и на этотъ свистъ, жалобно визжа и скребя передними лапами по желѣзу откоса, показался на окнѣ ея комнаты большой бѣлый пудель, заметался, гавкнулъ — и неустрашимо, головою внизъ, хвостомъ вверхъ, ринулся къ ней изъ окна съ отчаянно-радостнымъ лаемъ…

— Милый ты, милый, князь мой за-алатой бральянтовый! цыганскимъ говоромъ обращалась она къ своему Каро, прыгавшему вокругъ нея середь двора, и, поймавъ его за шею, наклонилась цѣловать его, наклонилась такъ низко, что бѣлая голова собаки вся исчезла въ темной волнѣ ея волосъ.

Но вотъ она выпрямилась, нетерпѣливо встряхнула этою волною и, вскинувъ глаза свои на мѣсяцъ, запѣла опять. запѣла теперь во всемъ избыткѣ переполнявшаго ее молодаго. расходившагося веселья:

   Полоса-ль моя полосынька,
   Полоса-ль моя не паханая,
   Не пахана, не бороненая…

Завалевскій словно только ждалъ. — ждалъ именно этой пѣсни…

   Не пахана, не бороненая…

повторилъ онъ, опускаясь снова въ кресло.

Чѣмъ-то давно забытымъ, трепетно надежнымъ, молодымъ, какъ этотъ только-что смолкнувшій дѣвичій голосъ. пахнуло на нашего "идеалиста".

— Ты правъ, "пламенный Квиритъ": nunc est pede libero pulsanda tellus! Перемелется — мука будетъ… И мой институтъ тоже! домолвилъ Завалевскій, вставая и направляясь къ своему ложу.

Онъ уже укладывался подъ одѣяло, какъ къ нему, вмѣстѣ съ ворвавшимся въ покой легкимъ порывомъ вѣтра, донеслись издали слова пѣсни:

   Въ темномъ лѣсѣ кто откликнется?

заливалась Марина уже у самаго рѣчнаго берега.

— Спасибо, — вотъ тебѣ откликъ! чуть школьнически не крикнулъ графъ, натянулъ одѣяло по самыя уши и заснулъ крѣпкимъ, давно ему невѣдомымъ сномъ.

IV

На другой день, часу въ девятомъ утра, хозяинъ и его гость пили чай на примыкавшемъ въ библіотекѣ довольно широкомъ балконѣ, уставленномъ мраморными вазами съ цвѣтами, и съ котораго вели въ садъ нѣсколько широкихъ каменныхъ ступеней.

Утро стояло великолѣпное. За чертою тѣни, падавшей отъ дома и защищавшей нашихъ пріятелей отъ уже горячихъ солнечныхъ лучей, начиналась ослѣпительная игра свѣта и несся оттуда весь тотъ немолчный, пѣвучій и жужжащій гамъ, звенѣла та безконечная гамма счастливыхъ звуковъ, что на очарованныхъ крылахъ приноситъ съ собою молодая весна.

Пріятели были въ отличномъ расположеніи духа; оба они выспались отлично, проснулись бодрые и свѣжіе. Даже обычно усталое лицо Завалевскаго казалось помолодѣвшимъ.