Болеслав Маркевич - Марина из Алого Рога

• Название: Марина из Алого Рога
• Автор: Болеслав Маркевич
• Жанр: Русская классическая проза

Маркевич, Болеслав Михайлович — романист (1822–1884). Происходил из польской семьи; детство провел в имении отца в Волынской губернии. Получив под руководством француза-гувернера тщательное литературное образование, Маркевич поступил в одесский Ришельевский лицей, где окончил курс на юридическом отделении. Службу начал в министерстве государственных имуществ; в 1848-53 годах был чиновником особых поручений при московском генерал-губернаторе, затем служил в государственной канцелярии и министерстве внутренних дел; в 1866 г. перешел в министерство народного просвещения чиновником особых поручений; позднее был членом совета министра. Занимательный рассказчик, прекрасный декламатор, устроитель домашних спектаклей и пикников, типичный "чиновник особых поручений" на все руки, Маркевич был принят в аристократических сферах. В 1875 г. карьере его был положен неожиданный конец; его в 24 часа уволили от службы. Выяснилось, что он получил 5 тысяч рублей за то, что "содействовал" отобранию "Санкт-Петербургского Ведомства" от В.Ф. Корша и передаче их в другие руки. Увольнение его произвело большую сенсацию, особенно в виду того, что за несколько месяцев до того Маркевич, всегда говоривший в своих произведениях об "утрате идеалов", "чистом искусстве", "мерзостном материализме" и т. д., поместил корреспонденцию в "Московских Ведомостях", где всех либеральных журналистов обозвал "разбойниками пера и мошенниками печати". Поработав некоторое время в "Голосе", где писал воскресные фельетоны под псевдонимом "Волна", Маркевич стал усердным поставщиком романов и повестей для "Русского Вестника", где напечатал обширную "трилогию": "Четверть века назад" (1878), "Перелом" (1880) и "Бездна" (1883 — 84; неокончена). В "Московских Ведомостях" он помещал корреспонденции (за подписью "Иногородный обыватель"), в которых давал полную волю своему озлоблению против петербургской журналистики и ее любимцев. Одна из них, в которой он, после оваций, выпавших на долю Тургенева в 1879 г., обвинял великого романиста в "кувыркании" перед молодежью, послужила предметом шумного литературного инцидента. При всей своей кротости, Тургенев не выдержал и ответил письмом к редактору "Вестника Европы" ("Сочинения", том Х), которое заканчивалось такой характеристикой "Иногороднего обывателя": "И как подумаешь, из чьих уст исходят эти клеветы, эти обвинения!? Из уст человека, с младых ногтей заслужившего репутацию виртуоза в деле низкопоклонства и "кувыркания", сперва добровольного, а наконец даже невольного! Правда — ему ни терять, ни бояться нечего: его имя стало нарицательным именем, и он не из числа людей, которых дозволительно потребовать к ответу". Вскоре после смерти Маркевича было издано собрание его сочинений (Санкт-Петербург, 1885; 2-е издание, Москва, 1911). Значительнейшая их часть написана в 70-х годах, после того как шум, поднятый "Мариной из Алаго Рога" (1873), побудил Маркевича обратить внимание на свои беллетристические способности. В 1880-х годах имела некоторый сценический успех драма "Чад жизни" (или "Ольга Ранцева"), выкроенная из "Перелома". Художественное дарование Маркевича само по себе не принадлежит к числу крупных. Те из его сочинений, где нет острой приправы тенденциознейшего освещения общественной жизни 60-х и 70-х годов, совершенно затерялись в массе журнального балласта, а в тех произведениях, которые читались в силу посторонних искусству соображений, все чисто художественное, за немногими исключениями (таков, например, тип интриганки Ольги Ранцевой в "Переломе"), довольно ординарно. Воюя с движением 60-х годов, извратившим "чистое искусство" введением "тенденции", Маркевич, однако, очень хорошо понял, какие преимущества дает тенденциозность писателю, неспособному обратить на себя внимание непосредственно-художественными достоинствами. Маркевич — самый тенденциозный писатель из всей "плеяды" "Русский Вестник", избравшей своей специальностью дискредитирование русского либерализма. По определению автора наиболее обстоятельной статьи о Маркевиче, К.К. Арсеньева, он обратил роман в "орудие регресса". Все, что проповедовалось в передовых статьях "Московских Ведомостей", находило эхо в произведениях Маркевича, причем он пускал в ход средство, недоступное публицисту — извращенное и порой прямо пасквильное изображение нелюбезных издателю "Московских Ведомостей" лиц. Это сообщало произведениям Маркевича пикантность и давало ему читателей. Под прозрачными псевдонимами он выводил крупных государственных людей, и средняя публика, всегда интересующаяся интимной жизнью высокопоставленных лиц, набрасывалась на сенсационные разоблачения Маркевича с тем же жаром, с каким публика немецкая читает Грегора Самарова и других авторов, пишущих романы на сюжеты из "современной истории". Если верить его трилогии, столь мало оправдывающей свое заглавие: "правдивая история", государственная измена охватила в 60-х и 70-х годах не только общество, но и высшие сферы правительственной власти, не исключая министров и членов государственного совета. Прокуроры и жандармы не преследуют, а покровительствуют крамоле, исправники — друзья пропагандистов и т. п. Прогрессивная молодежь — собрание жалких трусов, невежд и глупцов, для которых, по убеждению положительного лица трилогии проповедника "сильной власти" Троекурова — есть только один путь вразумления: нагайка. — Ср. К.К. Арсеньев "Критические этюды" (часть II); "Русский Вестник" (1886, № 3 и 4). С. Венгеров.

---

— Нѣтъ-съ, я ужь такъ… дома дѣло есть, отвѣчалъ довольно сухо главноуправляющій;- а я собственно хотѣлъ сообщить вамъ два слова насчетъ предполагаемой вами продажи лѣса…

— А что именно? спросилъ графъ, какъ бы непріятно пораженный этимъ извѣстіемъ.

— Верманъ, о коемъ я имѣлъ случай уже говорить вамъ, предлагаетъ очень хорошую, даже небывалую, можно сказать, въ сторонахъ нашихъ цѣну, — по пятидесяти рублей за десятину, и хоть весь лѣсъ кругомъ… Но я не совѣтую вамъ, такъ какъ цѣнность лѣсовъ съ каждымъ годомъ идетъ вверхъ, такъ-сказать баснословно; а потому, если вамъ угодно будетъ, можно было бы теперь тысячъ шесть десятинъ…

Завалевскій безпокойно задвигался на мѣстѣ.

— Нельзя-ли съ этимъ дѣломъ погодить, Іосифъ Козьмичъ?

— То-есть, какъ-же это "погодить"? изумленно и медленно переспросилъ тотъ, — и кровь замѣтно поднялась у него въ лицу.

— Мы всегда успѣемъ продать… а я въ настоящее время… — Завалевскому очевидно не хотѣлось объяснять своему "губернатору" причину такой внезапной перемѣны въ своихъ намѣреніяхъ, — мнѣ теперь большихъ денегъ не нужно… я хочу попробовать въ меньшемъ масштабѣ…

"Врешь ты!а съ невыразимою злостью сказалъ себѣ г. Самойленко. — Вы, можетъ быть, молвилъ онъ громко:- желали бы сами переговорить съ покупщикомъ, или даже поручить кому-нибудь, помимо меня, устроить вамъ это дѣло?

— Ни говорить самому, ни поручить что-либо другимъ я не желаю, Іосифъ Козьмичъ, отвѣчалъ тихо, но твердо графъ:- повторяю, мнѣ теперь большія деньги не нужны.

— Ваша воля! отрѣзалъ на это "потомокъ гетмановъ":- но вы мнѣ позвольте, по крайней мѣрѣ, примолвилъ онъ, едва сдерживаясь, — послать сказать Самуилу Исааковичу, — онъ въ настоящее время у генерала Суходольскаго, — чтобъ онъ уже не безпокоился пріѣзжать сюда опять… Напрасно обезпокоили только человѣка!…

— Сдѣлайте милость… мнѣ очень жаль! извинялся Завалевскій.

Іосифъ Козьмичъ дотронулся слегка до своей фуражки и, повернувшись налѣво кругомъ, отправился восвояси аки левъ рыкаяй…

Завалевскій поднялся вслѣдъ за нимъ съ мѣста и задумчиво направился къ дому.

XIX

Ужь давно стемнѣло… Онъ сидѣлъ, одинъ, въ кабинетѣ, и думалъ, — думалъ объ этомъ уходящемъ днѣ. Тяжелъ и знаменателенъ былъ для него этотъ день. Утромъ Дина… Послѣдняя бесѣда его съ нею — онъ понималъ, что это былъ окончательный, безповоротный разрывъ, — глубоко залегла ему въ душу… Куда, на что ушли ея великія душевныя силы? какъ въ этой безплодной борьбѣ съ мертвецами, которыхъ мечтала воскресить она, притупилось ея собственное нравственное чутье!… Она колола его "непрактичностью", "идеальничаніемъ", тѣмъ, что "изъ битвы жизни онъ вышелъ чистъ"… А сама она, цѣною нравственной чистоты своей, — чего она достигла?… Нѣтъ, думалъ Завалевскій, — безплодны тѣ гордые замыслы… не ждать вамъ отъ нихъ воскресенія… Иже убо смирится яко отроча сіе, той есть болій во царствіи небеснѣмъ. Съ дѣтскою вѣрой и смиреніемъ примись за свое малое дѣло — и не смущайся призракомъ, что могъ бы ты большое дѣло дѣлать… Нѣтъ большаго дѣла!…

Безполезно прошла вся его жизнь, но онъ не жалѣлъ объ этомъ: — мы уже знаемъ, — онъ не вѣрилъ въ пользу… Онъ вѣрилъ въ другое что-то, высшее, само въ себѣ сущее, — въ духъ человѣческій онъ вѣрилъ… и тосковалъ онъ теперь о томъ, что такъ много жизни потрачено было имъ на безплодныя исканія… Онъ пріѣхалъ сюда, въ Алый-Рогъ, съ широкою затѣею — и самъ не вѣрилъ въ нее, и нуженъ былъ этотъ молодой, женскій голосъ… "Не пахана, не бороненная", вспомнились ему слова ея пѣсни… "3апрягись самъ въ плугъ", говорилъ онъ себѣ теперь съ какимъ-то невольнымъ внутреннимъ паѳосомъ, — въ молодыхъ, непочатыхъ душахъ прорѣзывая неизгладимыя борозды любви и святыхъ упованій, и не ищи ничего инаго, — "ты на землѣ совершилъ все земное"… О, еслибы это всѣ понимали, какъ понимаю это я, — еслибы по всѣмъ уголкамъ бѣдной моей родины такіе же безполезные люди какъ я принялись за это дѣло души, за это малое — и безконечно великое дѣло!" Институтъ, затѣянный Завалевскимъ, представлялся ему теперь нестерпимою казенщиной, рано или поздно обѣтованнымъ удѣломъ благонамѣренныхъ Левіаѳановыхъ… Нѣтъ, онъ не предастъ своей мысли на поруганіе, не подготовитъ почвы для враговъ! Онъ самъ приготовитъ бойцовъ… "за Бога, за семью, за родину", какъ выражалась Дина, — за все то, чему сама она перестала вѣрить! Онъ найдетъ тутъ же, въ бывшей своей вотчинѣ, пять, шесть сиротъ, онъ будетъ самъ ихъ воспитателемъ, учителемъ, онъ отдастъ имъ душу свою… онъ еще не старецъ, — ему сорокъ шесть лѣтъ, — онъ еще можетъ дождаться жатвы! Онъ чувствуетъ — онъ способенъ вліять, благотворно дѣйствовать на чужую душу… Юноши, имъ воспитанные, во всеоружіи пойдутъ, въ свою очередь, на это дѣло жизни, въ свою очередь станутъ готовить крѣпкихъ, доблестныхъ руководителей, учителей народа… Не его деньгами, его духомъ созиждется нерушимое гнѣздо!..

Да, онъ способенъ вліять, онъ не можетъ этого не видѣть… Марина, это странное и прелестное созданіе, — ея обаятельный образъ, колѣнопреклоненный предъ нимъ, возставалъ неустанно въ его памяти и неодолимымъ смущеніемъ наполнялъ его душу, — какъ слѣдуетъ понимать тотъ едва вѣроятный порывъ, что привелъ, что кинулъ ее сейчасъ къ его ногамъ?… Нѣтъ, онъ не повѣритъ, не можетъ, не долженъ вѣрить… пора любви прошла для него навсегда… ему-ли, съ его сѣдою головой, съ этими печальными морщинами на усталомъ челѣ,- ему-ли вызывать любовь… любовь, такъ безжалостно посмѣявшуюся надъ нимъ въ лучшіе дни его юности?… То, что говорила она ему, — тѣ слова, что палили ему теперь сердце, — это обманъ одинъ, — обманъ пылкой молодой души, алчущей слова и свѣта и въ невѣдѣніи страстнаго стремленія не умѣющей отличить сосудъ отъ хранящагося въ немъ содержанія… Онъ увидится съ нею, объяснитъ… онъ безтолково оттолкнулъ ее сейчасъ, онъ испугался… Чего испугался онъ? И онъ чувствовалъ, какъ блѣдныя его ланиты горѣли отъ приливавшей къ нимъ крови… Онъ чувствовалъ, какъ жадно — и боязливо какъ — хотѣлось бы ему увидѣть ее скорѣе, и что бы онъ далъ, чтобы пережить опять то страшное и блаженное мгновеніе, когда, вся пламень и жизнь, сжимала она его холодныя руки и говорила ему: "Мнѣ ничего не нужно… возьмите меня какъ есть!…"

Онъ заходилъ по кабинету, силясь отстранить соблазнъ этихъ представленій и снова приковать смущенную мысль къ тому "гнѣзду", къ той смиренной школѣ, въ которой видѣлъ онъ теперь для себя и лучшую задачу, и спасеніе… Но успокоиться не суждено ему, видно, было.

— Ты здѣсь, Завалевскій? донесся до него изъ другой комнаты громкій голосъ Пужбольскаго.

— Здѣсь.

Князь переступилъ черезъ порогъ, отыскалъ пріятеля глазами въ полутьмѣ покоя и повалился въ первое попавшееся ему кресло, съ видомъ человѣка, который отъ усталости ногъ подъ собою не чувствуетъ.

— Я исходилъ садъ, не останавливаясь, четырнадцать разъ кругомъ, началъ онъ ex abrupto съ видимо напускною развязностію:- садъ имѣетъ въ окружности три тысячи четыреста восемьдесятъ восемь шаговъ; помноживъ это число на четырнадцать…

— Очень много выходитъ, прервалъ его разсчеты графъ, — и ты…

— J'avais besoin de cet exercice pour me calmer [22], не далъ ему кончить тотъ, — хотѣлъ получить возможность переговорить съ тобою хладнокровно, промолвилъ онъ, закуривая сигару о зажженную имъ спичку, и, пользуясь мгновеннымъ огнемъ этой спички, безпокойно глянулъ въ лицо Завалевскаго.

Графъ тотчасъ же догадался, о чемъ это нужно было Пужбольскому переговорить съ нимъ; сердце у него екнуло.

— Говори! сухо проговорилъ онъ.

— Сегодня утромъ, повиновался немедленно князь, — между двѣнадцатью и часомъ, въ томъ большомъ лѣсу, гдѣ, ты помнишь, мы такой необыкновенно огромный бѣлый грибъ нашли, я предложилъ дочери твоего управляющаго, mademoiselle Samoïlenko, сердце мое, особу и все, что соблаговолили оставить мнѣ на пропитаніе Толкачевъ, Горбачевъ, et toute la satanée kyrielle que vous savez. Я просилъ ея руки…

— Ты! невольно воскликнулъ Завалевскій!

— Я! пыхнулъ сигарою Пужбольскій, — потому что я глупъ, какъ пробка, что нынѣшнее утро и доказало мнѣ еще разъ до осязаемости.

— И она?… голосъ дрогнулъ у графа.

— Она?… Elle m'a envoyé paître [23], что мнѣ слѣдовало предвидѣть, и что я въ сущности и предвидѣлъ… и всетаки полѣзъ, потому что, какъ говоритъ Байронъ: who, alas, can love and then be wise! [24] или какъ въ русской пословицѣ: что у каждой старухи есть своя прорва…

Какъ ни мало былъ расположенъ къ веселости Завалевскій, онъ не могъ не засмѣяться.

— Vous auriez du être plus généreux! воскликнулъ не безъ горечи князь:- не годится Цезарю глумиться надъ Помпеемъ!…