Михаил Савеличев - Червь времени (Подробности жизни Ярослава Клишторного)

• Название: Червь времени (Подробности жизни Ярослава Клишторного)
• Автор: Михаил Савеличев
• Жанр: Научная Фантастика

Вы никогда не замечали, что дни текут однообразно и очень, очень, очень долго? Вы никогда не просыпались в полной уверенности, что новый день не наступил, а продолжается все тот же - вчерашний? Вы никогда не чувствовали, что нечто высасывает время вокруг вас, и вы погружаетесь в серое, унылое ничто? Оглянитесь, посмотрите внимательно вокруг себя - не притаился ли рядом с вами ЧЕРВЬ ВРЕМЕНИ? А в общем, ностальгически-эротическая фантазия с альтернативно-историческими вставками. Такой вот "микс".

---

Как-то Слава ради смеха поинтересовался у очень серьезного и очень толстого приятеля сестренки по имени Миша и без всякого соответствующего прозвища (которые опять же, как не удивительно, в данной точке пространственно-временного континуума были не в ходу ни у школьников, ни у малышей, разве что кудрявого Ильку Грабаря за глаза и для краткости называли Пушкиным), зачем им нужно все эти вещи, на что тот, побренчав оттопыренными карманами синенького анарака, чуть ли не лопающегося у него на брюхе, отчего малыш очень забавно напоминал Винни-пуха, важно ответил, польщенный вниманием взрослого к его малолетней персоне, что он не любит когда у него пустые карманы. Славу ответ полностью удовлетворил и он даже презентовал парнишке случайно найденную в подсобке спортзала толстенькую пачку наклеек от пивных бутылок.

Запах на задворках казармы стоял тоже специфический - дух формалина, бинтов, йода и прочей антисептики, выливающийся широким потоком из проветриваемых помещений медсанчасти, где Слава был частым гостем. Больничный фимиам не перебивался никакими ароматами осени, вымокших деревьев и земли, свежестью дождя и не рассеивался разгулявшимся ветром. Сквозь ветви лип светились многочисленные окна, лишенные занавесок, и поэтому можно было разглядеть двухярусные солдатские кровати, столы и шкафы канцелярий, да украдкой курящих у раскрытых форточек дежурных.

Морщась от не очень приятных воспоминаний, навеянных медсанчастью, Слава ускорил бег, прижал подбородок к груди, чтобы дождь не заливал глаза, перепрыгивал через многочисленные осколки луж, так что заныли икроножные мышцы, напоследок, в самом конце аллеи, перед таким же краснокирпичным зданием штаба части, он подпрыгнул, ухватился за мокрую ветку, опрокинув на себя водопад дождя, и выбежал на пятачок перед КПП, собственно, так всеми в городке и называемый - "пятачок". Дальше путь лежал по асфальту между солдатской столовой и складом, между чайной с двухскатной красной черепичной крышей, круглым слуховым окном и невообразимой датой 1913, выбитой над ним в барочной рамке, а также огражденным сетчатым забором учебным караульным городком, где высились игрушечные вышки, ангары, склады, вились аккуратные заасфальтированные дорожки. За чайной можно было срезать путь, пробежавшись по хорошо утоптанной тропинке через детскую площадку, чьи границы были выложены не высоким, но широким бетонным паребриком, однако Слава решил уважить тщетный труд тех, кто хотел заставить народ ходить более длинным путем, периодически перекапывая тропку, и направился вдоль периметра навстречу редким горящим окнам самого крайнего жилого дома.

На углу, где в незапамятные времена располагалась карусель, убранная еще до появления здесь Славы из-за многочисленных разбитых детских лбов, и от которой остался только толстенький металлический столбик, торчащий из растрескавшегося бетонного основания, он перешел на шаг, а у уныло торчащего обломка вишни остановился, глубоко подышал, наслаждаясь ощущением даже не молодости, обманчиво посещающий в редкостные мгновения бодрящихся стариков, терзающих себя очистительными клизмами, физкультурой, сыроедением и воздержанием, а неисчерпаемой детскости, когда тело не требует никаких допингов в виде алкоголя, табака, секса, а просто черпает оптимизм, веселье, довольство из казалось бы бездонного источника возраста в шагреневой коже. Он перепрыгнул через паребрик, сел на лавочку и стал обозревать такой знакомый, родной вид детской площадки с маленьким деревянным домиком, песочницей, замысловатым сооружением из комбинации шведских лестниц, турников и еще чего-то, воздвигнутым совсем недавно, как не трудно догадаться - прямо на тропинке, многострадальные вишневые, грушевые, яблочные деревья и черешня, на которых день-деньской висели стаи диких обезьян.

Слава сел по-турецки, локти установил на коленях, подбородок упокоил на переплетенных пальцах и закрыл глаза. Привычным усилием подавил возникший тут же приступ страха, нашептывающий, что как только он откроет глаза, то все-все-все окажется исключительно сумасшедшим сном или предсмертным бредом, агонией. Нет, только не это. У него были все шансы сойти с ума несколько лет назад, когда он боялся спать и чуть ли не все ночи бродил по городку, тщательно сверяя те, самые первые воспоминания с тем, что он видел, покрываясь холодным потом, когда что-то, какая-то мелочь не сходилась, но потом он действительно вспоминал, что все так и должно быть, что он путает свои старые ностальгические сны с вернувшейся явью, и на какое-то мгновение ему становилось легче. Тогда его спасла Ира... А, может быть, просто привык?

Тишина. Только ветер, только благоухание осени, пожалуй, лишь в это время можно понять насколько бодрящей бывает агония. Упаси Бог представляться вторым Александром Сергеевичем, но Слава понимал его ощущение этой поры и его творческий экстаз в Болдино. В мире было пусто, Творец и Природа на время куда-то ушли, исчезли, предоставив людям выбор - умирать или заново наполнять мир, но уже не божественными созданиями, а своими собственными, пусть несовершенными, ущербными, но все равно живыми и вечными. И кто виноват, что у одного получались стихи, а у другого - хороший урожай картошки.

Мир слишком тесен для человека. Речь здесь идет, конечно, не о всяких умствованиях об устремленности человеческой мысли куда-то туда - в космос, в душу, в фантазию и прочую метафизическую дребедень, а лишь о чисто физическом, телесном ощущении. Людей слишком много, домов слишком много, слишком много ненужной информации о том, как живут другие, которым посчастливилось родиться не здесь, что усугубляет ощущение скученности, духоты, страха. На обыденном уровне как-то редко осознается насколько психологически травмирует зажатость в переполненных автобусах и стояние в очередях за курами. Зато подспудно, подсознательно мы напрягаемся, звереем, готовы перегрызть друг другу глотку просто за возможность вот так в тишине и покое посидеть на лавочке, подышать воздухом.

Здесь Слава не ощущал тесноты. Было просто холодно и никто не грел его насильно гнилым дыханием и парфюмерией. Еще стоит немного поработать над мыслями, изгнать, выдохнуть их из себя минут на десять, слиться с великой пустотой, перестать существовать, уподобившись эмбриону, зеркалу, отражающему мир полно и незамутненно, сделать еще один, теперь уже решающий и безвозвратный путь к счастью. Он плакал и не понимал почему - от тоски утрат или от радости возвращения.

Городок постепенно оживал. Горели уже почти все окна - собирали в школу детей, провожали мужей на службу, офицеры по одиночке шли в сторону штаба и казармы, надвинув на лоб фуражки и подняв воротники форменных плащей, кто-то зевая выгуливал собаку - редкое здесь зрелище, дождик как-то совсем скис, замер, повиснув в воздухе мокрой пылью, в небе неожиданно наметился просвет, поросший редкой облачной тиной, в него сразу же с любопытством сунули тусклый фонарь полной Луны, в надежде разглядеть что-нибудь путное на туманном дне, испуганно завыл пес и на него сонно зашикал хозяин. Нужно было идти домой, залезть под горячий душ, выпить дрянной кофе (другого здесь просто еще не было), набить сумку книгами и продолжать перечитывание этого самого интересного произведения его жизни. По висящему на шее секундомеру Слава позволил себе еще минутку померзнуть, затем слез со скамейки, растер затекшие ноги и побрел к своему подъезду мимо темных арок, похожих на мутные глаза, не очень приветливого и темноватого четвертого дома, посмотрел на полусмытые рисунки на асфальте глазастых девиц и классиков, попрыгал с булыжника на булыжник еще одного остатка старинной дороги, вскочил на металлическую полосу, ограждающую вымершие цветы в импровизированных клумбах из камазовских или зиловских шин, с нежностью посмотрел на "читательную" скамью, где летом молодежь смирно сидела и читала книжки, спрыгнул на свое крыльцо и вошел в подъезд.

Дверь в подвал была открыта и оттуда тянуло углем, кошками и раками, что было неудивительно, так как еще летом отцу Андрея Разумного, заядлому рыбаку и не дураку выпить, пришла в голову гениальная по нынешним местам идея - выращивать раков, тем более что в гаштетах их не подавали, и немцы вообще не понимали - как такое можно потреблять с пивом. Правда эксперимент он решил начать отчего-то с крабов, точнее с одного краба, непонятно каким ветром занесенного в Пархим. А кормить его поручил, естественно, сыну, не забывая ежевечерне интересоваться ходом приручения несчастного членистоногого и отвешивая ему (сыну, а не крабу) по ходу дела воспитательные подзатыльники. Вся малышня сходилась на показательный и, надо сказать, малоаппетитный просмотр кормления животного, покатываясь со смеху от уморительно-брезгливого выражения на лице Андрея, когда он опускал в мутную воду с плавающими кусочками огурцов, редиски и укропа, отчего бульон приобретал нехорошее сходство с окрошкой, свои дрожащие руки, чуть ли не зажмурив глаза и затаив дыхание (воняло жутко), шарил там невозможно долго, словно краб прятался в некоем потайном углу цинковой коробки из под патронов, не на много превосходящей по размеру само животное.