Жан Распай - Стан Избранных (Лагерь святош)

• Название: Стан Избранных (Лагерь святош)
• Автор: Жан Распай
• Жанр: Альтернативная история

В 1973 году Жан Распай (Jean Raspail), известный путешественник, исследователь и автор книг о путешествиях, написал футуристический роман «Лагерь Святош» (The camp of the Saints). Время действия — примерно 25 лет в будущем (т.е. практически наши дни!).

В полунищей Калькутте (Индия) разразился голод. Из гуманитарных соображений правительство Бельгии решило впустить некоторое количество детей на свою территорию, но когда десятки тысяч изможденных матерей с детьми хлынули в бельгийское Консульство, испугалось, отменило свое решение и закрыло здание. Вспыхнул стихийный бунт, охрана и некоторые сотрудники консульства были убиты и, как следующий логический шаг, в толпе нашелся лидер, мессия, с революционной идеей физического захвата лагеря святош, в данном случае — страны, где есть еда, вода, жильё и чудеса Голливуда. Революционные идеи быстро овладели сознанием полуголодных масс и за несколько дней были захвачены все возможные и невозможные плавучие средства и ржавая флотилия через несколько месяцев жуткого пути — вокруг Африки и через Гибралтарский пролив — достигла южных берегов Франции.

Через 10 лет, в предисловии к очередному переизданию, Распай писал о внезапном видении, посетившем его в один из дней 1972 года, когда он из окна своего дома смотрел на Средиземное Море: " Миллион бедных, убогих, вооруженных только их слабостью и количеством, сокрушенные страданием и нищетой, обремененные голодными коричневыми и черными детьми, готовые высадится на нашу землю, авангард бесчисленных масс, тяжело давящих на все части нашего усталого и сытого Запада. Я буквально видел их, видел страшную проблему, которую они представляют, проблему абсолютно неразрешимую внутри наших моральных стандартов (выделено мною). Дать им высадиться, значит уничтожить нас. Не пустить — уничтожить их».

Идея романа абсолютно ясна: раса определяет все. Ни идеология, ни классы уже не важны. В конце романа поток «потных, липких тел, локтями отталкивая других, безумно пробиваясь вперед — каждый человек за себя, — в свалке пытаясь достичь заветного потока молока и меда», сметает и давит и явного фашиста, и либерального священника, и солдат, отказавшихся стрелять по кораблям.

Книга Распая оказалась во многом пророческой. Не окажутся ли пророческим и те книги, которые сегодня отметаются как «неполиткорректные»?

 «После того как белая раса была размыта и уничтожена, проводились археологические раскопки пласта времён „мирного завоевания“ Европы цветными. Повсеместно обнаруживались тела изнасилованных и обезображенных белых женщин. Тела несчастных напоминали бомбы Второй Мировой, которые находят и ныне в городах Европы и России…»

---

Диктор, наконец, справился с тяжёлой задачей:

— Перед лицом этого беспрецедентного внедрения, — о, подумал профессор, не так уж плохо сказано, — и сообщило о выдвижении ещё трёх дивизий в южном направлении, несмотря на объективные трудности, связанные с чрезвычайными условиями передислокации. В новом коммюнике, которое мы получили буквально пять минут назад, начальник штаба полковник Драгашье сообщает, что военные под его командованием приступили к сооружению примерно двадцати деревянных конструкций на берегу, предназначенных для… — Диктор снова замешкался. Профессору показалось, что бедняга задохнулся, и даже послышалось нечто вроде «о, господи боже!» — …кремации нескольких тысяч тел, выброшенных за борт с прибывших судов…

Голос диктора смолк, и тотчас же, без всякой паузы, вернулся Моцарт. Музыка смыла всё: и марширующие на юг полки, и ряды погребальных костров, дым которых отравит зловонием кристально чистый воздух курортного побережья. Запад не любит сжигать своих мёртвых. Он убирает подальше урны с прахом, прячет их в глубине кладбищенских лабиринтов. Сена и Луара, Рона, Темза и Рейн, Гвадалквивир или Тибр совсем не похожи на Инд или Ганг. Их берега никогда не смердели зловонием недогоревших трупов. Да, их воды не раз становились красными от пролитой крови. Верно, — иногда было трудно понять, где — кровь, где — вода. Бывало, крестьяне подталкивали вилами тела мертвецов, отправляя их плыть вниз по течению. Но в те дни, когда Запад был молод и силён, на берегах этих рек и мостах над ними люди танцевали, пили вино и утоляли жажду пенистым свежесваренным пивом, парни щупали крутобоких весёлых девок, и все смеялись над негодяем на козлах для порки — смеялись прямо в лицо, хохотали над подонком на виселице, со свисающим языком, над мерзавцем на плахе, с перерубленной шеей, — да, всё было в точности так, потому что Запад, уравновешенный и суровый, умел и смеяться, и плакать навзрыд, — всему своё время. А потом, когда колокольный звон их церквей созывал этих людей на молитву, они шли вкусить от плоти их Бога, ставшего ради них человеком, свято убеждённые в том, что их мертвецы покоятся в мире, под тяжёлыми, вечными обелисками и крестами, на кладбище напротив холма. А огонь, полагали они — отличная штука для продавших души дьяволу злодеев, колдунов и зачумлённых бродяг.

Профессор вышел на террасу. Внизу, насколько хватало глаз, берег тускло освещали ряды багрово-красных кострищ, и густой дым клубился вокруг них. Он вынул бинокль, поднёс его к глазам и всмотрелся в самую высокую из огненных могил, — деревянную башню, выложенную трупами от основания до вершины. Солдаты тщательно выполняли приказ, соблюдая неукоснительно страшную технологию смерти: слой дерева, на нём — слой мёртвых тел, опять дерево, опять тела, — и так до самого верха. В этом зловещем порядке можно было даже увидеть своеобразную дань уважения к смерти. И вдруг башня осела, провалилась внутрь себя, безжалостно перемешивая горящие останки людей и деревьев, превращая всё в отвратительное месиво, похожее на кучи дымящегося асфальта вдоль строящегося шоссе.

Больше никто не заботился о стройности башни. Управляемые людьми в костюмах химзащиты, двинулись бульдозеры; за ними шли машины, оснащённые ковшами и клешнеобразными захватами. Они сдвигали останки в мягкие, осклизлые кучи, поднимали их и бросали в огонь, а руки, ноги и головы, и даже трупы целиком, не помещаясь в ковшах, вываливались из них, усеивая собой землю вокруг. И в этот момент профессор впервые — потом таких случаев станет так много, что им потеряют счёт — увидел, как один из солдат повернулся и побежал, вызывая в памяти пожилого мужчины очередное клише — марионетка на верёвочках, безупречно разыгрывающая пантомиму необузданной паники. Перед тем, как сбежать, солдат вывалил трупы, которые должен был убирать, прямо наземь. Он остервенело отшвырнул прочь шлем и маску, сдёрнул защитные перчатки, и воздевая руки, помчался прочь, петляя, как загнанный, перепуганный заяц, в спасительную темноту, прочь от дымящейся груды. Не прошло и пяти минут, как его примеру последовали ещё с десяток глупцов. Профессор опустил бинокль, и горькая усмешка понимания искривила его рот. Пренебрежение к людям иной расы, осознание собственной как наилучшей, торжествующая радость принадлежности к высшей касте человечества, — ничего подобного этому знанию, этому чувству не наполняло жалкую душу и протухший мозг этих дрожащих юнцов. И даже то немногое, что, возможно, присутствовало, пожрал чудовищный рак, поразивший совесть Запада. Не мягкосердечие заставило их бежать прочь, а болезненно гипертрофированная сентиментальность, стремящаяся к позе и аффектации и презирающая реальность и действие. Люди с истинно добрым, сострадающим сердцем трудились бы этой ночью, не покладая рук, — никто иной не смог бы выдержать такого. За мгновение до того, как возвышенный юноша, наплевав на солдатский, человеческий и товарищеский долг, смазал пятки и драпанул со всех ног, взгляд Кальгюйе выхватил на мгновение из тьмы фигуру гиганта в форме. Он возвышался у основания горящей груды, крепко расставив ноги, и швырял в огонь трупы могучими, выверенными бросками, словно кочегар паровоза, насыщающий топку углём. Вероятно, то, что творилось вокруг, причиняло ему не меньшую боль, нежели тем, кто малодушно покинул товарищей, — но, если так и обстояло на самом деле, его боль не сумела всецело им овладеть. Напротив, он воплощал собой довольно простую истину: человечество больше не представляет собой единую, безликую, панибратскую массу, как требовали от него все, кому не лень — святоши, философы, римские папы, интеллектуалы, политиканы Запада, — требовали слишком долго. По крайней мере, профессору, наблюдающему за «кочегаром» и его работой — а «кочегаром» был не кто иной, как сам полковник Драгашье, показывающий пример своим подчинённым — хотелось так думать, и он невольно приписывал свои мысли отважному солдату.

Определённо, в эту ночь никто не думал о любви. Никому ещё не удавалось полюбить всё человечество сразу — все его расы, народы и веры, — удавалось любить лишь тех, кого ощущают семьёй, принадлежащих к единому роду, неважно, насколько он многочислен. Человек лишь притворяется полным вселенской любви, — пока остальные требуют от него этого самонасилия, он подчиняется силе. А потом, в какой-то момент, разрушение становится необратимым, и человек превращается в руину самого себя. В этой странной войне, затрагивающей самые основания жизни, победят те, кто любит своих больше, чем всех остальных. Кто из нас, подумал профессор, готов наутро радостно обрушиться вниз, на гнусную армию пришлых, сбросить их в море, назад, к их собственным мертвецам, атаковать их своей силой и жаждой жизни? Радостно, — вот что особенно важно! Важно на самом деле лишь это. Минуту назад следящему за «кочегаром» профессору показалось, что рот его широко открывается — как будто «кочегар» поёт. Боже правый,  — он поёт! И даже если только двое сумеют выстоять там и продолжить пение, возможно, им удастся пробудить остальных от смертельного сна?!

Но нет, — никакого другого звука, кроме уже знакомого угрожающе-убаюкивающего гула, исторгаемого почти миллионом глоток, не было слышно на берегу.

— Вот это да, — вдруг произнёс чей-то голос из тьмы.

Два

Какой-то молодой человек — профессор не слышал, как тот преодолел пять ступенек, отделявших террасу от дороги — теперь стоял совсем рядом. Босой, с длинными, спутанными грязными волосами, в цветастой рубахе едва не до пят, с «индийским» воротником, и в «афганской» жилетке.

— Я только что оттуда, снизу, — юноша махнул рукой в сторону побережья. — Обалдеть! Я пять лет об этом мечтал!

— Вы один? — осторожно осведомился Кальгюйе.

— Пока что один, — молодой человек пожал плечами. — Но это ненадолго. Ещё много народу скоро подтянется! Все эти местные свиньи рванули на север, прикиньте?! Ни одной машины оттуда, только туда! Вот блин, я устал, как чёрт, но это слишком круто, чтобы пропустить такое. Собираюсь покурить, стрельнуть травки и опять прогуляться вниз. Пешком, не на заднице, — он ухмыльнулся, словно профессор был ему ровня.

— Вы хорошо там всё рассмотрели? — получить информацию было важнее, чем поставить юнца на место.

— Отлично, — кивнул парень. — Только долго не получилось задержаться. Пару раз мне врезали, между прочим. Какой-то вояка с пушкой. Как будто я какой-то мусор. А некоторые рыдают там, — целая толпа ревущих солдат, я их видел. Это круто! Я вам говорю, — завтра здесь всё изменится. Вы не узнаете эту страну. Всё переродится, по-настоящему!

— Вы видели людей с лодок?

— Конечно!

— И вы полагаете, что похожи на них? — прищурился профессор. — Посмотрите на себя. У вас белая кожа. Вы говорите по-французски, в вашей речи слышен местный говор. Вы, кажется, христианин. У вас, наверное, есть где-то семья. Я прав?