Михаил Алексеев - Хлеб - имя существительное

• Название: Хлеб - имя существительное
• Автор: Михаил Алексеев
• Жанр: Советская классическая проза

« В каждом - малом, большом ли - селении есть некий "набор " лиц, без которых трудно, а может, даже и вовсе невозможно представить себе само существование селения. Без них оно утратило бы свою физиономию, свой характер, больше - свою душу. lt; gt; Мне захотелось рассказать о таких людях одного села и уже в самом начале предупредить читателя, что никакой повести в обычном ее смысле у меня не будет, ибо настоящая повесть предполагает непременный сюжет и сквозное действие, по крайней мере, основных ее героев. Ни того, ни другого в этой книге не будет. Не будет и главного персонажа, как полагалось бы в традиционной повести. Все мои герои в порядке живой, что ли, очереди побывают в роли главного и второстепенного. » Помотивам одной из новелл повести М. Алексеева «Хлеб - имя существительное» режиссер Николай Москаленко в 1968 году снял фильм «Журавушка» с Людмилой Чурсинойв главной роли.

---

И снова все оживились, заговорили.

Василий глядел на небо и думал о чем-то своем, может быть, далеком, может быть, близком – кто его знает. Может, на какой-то из тех далеких и загадочных звезд тоже сидят где-то сейчас люди и думают все о нем же, о хлебе. А как же иначе?..

Вечный депутат

Теперь уже не все в Выселках помнят, когда Акимушку Акимова впервые избрали депутатом. Во всяком случае, на его депутатской памяти сменилось не меньше полутора десятка председателей и такое же количество секретарей сельского Совета.

По профессии Акимушка – кузнец, единственный на все село. Кузнецом был его дед, был кузнецом и его отец, тоже Аким Акимов.

Акимушка-младший в кузне отца исполнял обязанности и молотобойца, и горнового. Не тогда ли высельчане начали присматриваться к рослому, добродушнейшему пареньку, готовому в любой час и в основном безвозмездно исполнить любую их просьбу: одному подковать лошадь, другому смастерить ведро, третьему набить обруч на кадушку, четвертому ошиновать колесо.

После смерти отца Акимушка стал единственным хозяином кузницы. Ему помогали теперь его старшие сыновья. Все, однако, заметили, что Акимушкино предприятие нисколько не обогащало хозяина, в то время как кузнецы в других селениях всегда были людьми большого достатка. Крыша на Акимушкиной избе прохудилась, жуткими ребрами стропил наводила уныние на прохожих, бросивших на нее мимолетный взор; починить избу, перекрыть крышу было некогда: кузня забирала все время и все силы, нанять кровельщика тоже было не на что – Акимушка брал плату лишь за большие услуги, за малые не брал ни копейки. А так как малыми считались у него все те, о которых поминалось выше и с которыми, главным образом, и шли односельчане в кузницу, то и получалось, что Акимушка трудился для блага кого угодно, только не своего. Мужички, наиболее ухватистые и предприимчивые, такие, скажем, как Василий Куприянович Маркелов, унося от Акимушки какую-нибудь починенную вещицу, ухмылялись про себя: «Дуралей же ты, Аким! Стоишь возле деньжищ и не гребешь их пригоршнями!» Иногда советовали:

– Да бери хоть по пятачку. Не то пустишь семью по миру.

Акимушка отмалчивался, думая, в свою очередь: «Черта с два с вас возьмешь! Приучил вас так – все бесплатно. А попроси семик – взвоете, живодером обзовете ай еще как, знаю я вас!» И не брал. И разорился бы. И вылетел бы в ту самую кузнечную трубу, из которой круглые сутки попыхивал душистый дымок, милый сердцу коваля. И скорее всего действительно пошел бы по миру со всей своей большой семьей, если бы не началась коллективизация.

Вздумай кто-нибудь сейчас поднять селянский архив и полюбопытствовать, кто первым подал заявление в колхоз, то этим первым оказался бы Акимушка Акимов. Он будто бы только и ждал этого часа: написал заявление задолго до общего собрания, отнес его уполномоченному райкома и тут же предложил свои услуги в качестве агитатора, хотя прежде ему не доводилось произнести перед обществом и пяти слов: работа кузнеца в длинных речах нисколько не нуждалась, напротив, требовала полной сосредоточенности.

Кузница была немедленно передана артели. В жизни Акимушки как будто ничего и не изменилось. По-прежнему торчал он со своими сыновьями в кузне, по-прежнему стучал молотком, по-прежнему лицо его было рябоватым не от оспы, а от мелких осколков окалины, лишь глаза чуток повеселели. Впрочем, вскорости им пришлось вновь погрустнеть; дела в колхозе, за который Акимушка всегда чувствовал себя в ответе, что-то не очень клеились. Вслед за кулаком из села – только уж добровольно – двинулся середняк. По чьему-то распоряжению был вывезен весь хлеб и весь фураж. Начался массовый падеж лошадей, а затем страшный голод: люди умирали семьями, рушились дома, редели улицы, все больше и больше окон слепло – уезжающие в город наглухо забивали их досками и горбылями. Ныне, спустя тридцать с лишним лет после того ужасного года, памятью о нем остались только бугры от фундаментов, да котлованы от погребов, да то там, то сям видневшиеся из-под земли перламутровые отблески ракушек: ракушки эти вылавливались в реке, в озерах, ими люди пытались спастись от голодной смерти. Дети, глядя на эти посверкивающие останки исчезнувшей и непонятной для них жизни, спрашивали теперь мать либо отца:

– А что, тут разве было когда-нибудь море? Откуда эти ракушки?

Отец, мать, бабушка или дедушка молчат. И что они могут сказать несмышленышу? Они-то знают, что если тут и было море, то это море людских слез. Зачем же говорить об этом малышам, зачем бередить, тревожить детское сердце?..

Чернее кузнечного горна стало лицо Акимушки. Белым накалом светились на нем глаза, в которые так часто заглядывали односельчане и как бы спрашивали: «Что же это? Как же это, Акимушка? Ведь мы за тобой все пошли? Ведь ты, человек партейный!»

Он отвечал, как мог. Говорил, что там, наверху, разберутся. Сталин пришлет в Выселки своего человека, тот посмотрит, накажет виновных – и все будет хорошо.

Никто в Выселки не приехал, а вот такие, как Акимушка, к счастью, не пали духом, не опустили рук своих, и артель медленно вновь стала подыматься в гору. И вот тогда-то, кажется, Акимушку и избрали депутатом. О своих обязанностях он имел довольно смутное представление – что оно такое, депутат?

Кузьма Удальцов – к тому времени он еще не был Каплей – решил дать совет Акимушке. По мнению Кузьмы:

– Депутат должен служить мне, равно как и всем прочим гражданам села Выселки, верой и правдой. Ну, что касаемо веры церковной, она тебе, Акимушка, ни к чему, – спохватился Кузьма. – А насчет правды ухо держи востро. Депутат без правды, что соха без сошника: пахать будешь, а борозды за собой не оставишь. Так-то, милок! А теперича послушай, что я скажу в части твоих, стало быть, обязанностей.

Так как разговор происходил в Акимушкиной избе, Кузьма время от времени бросал короткие взгляды в сторону печки, где хлопотала хозяйка; чудилось Кузьме, что там зреют не иначе как блины, до которых был он превеликий охотник. Блины и особенно полная уверенность в том, что он их непременно отведает – не такой человек Акимушка, чтобы отправить гостя, не попотчевав, – а также сознание своего превосходства в смысле житейского опыта сделали Кузьму необычайно словоохотливым и активным. Загибая один палец за другим, он начал перечислять депутатские обязанности Акимушки:

– Перво-наперво, конешно, следить за тем, чтобы все, как есть, было по закону. Чтоб никто никого не обижал без надобностей. Лодырей и воров – всех чтобы к ногтю, как вредную тварь. И вот еще что: чтоб женщин, баб, стало быть, – Кузьма повысил голос явно для того только, чтоб его услышала Акимушкина жена, – никто из мужиков больше пальцем не тронул. Не давать их в обиду ни днем, ни ночью... кхе... чтоб, значит, раз они равные промеж нами, так пущай и будут равными в самом деле, а не на бумаге. Понял? Чтоб отныне мужики сами через день топили печь и доили коров – это обязательно! Особенно за молодыми супругами поглядывай. Ежели не ладится у них по глупости семейная жизнь, смело иди, вторгайся в эту самую жизнь, налаживай ее. Парня вразумляй, когда надо, кулаками. На девку больше ласковыми словами действуй. Баба, особливо молодая, ласковое слово любит...

Акимушка слушал внимательно, терпеливо и не перебивал. Однако последний пункт наставления не на шутку встревожил его.

– А не даст мне в ухо тот парень, ежели я в его семейные дела буду совать свой нос? – спросил он.

– Не имеет таких правов! – живо оторвался Кузьма. – Кто же подымет руку на депутата? За такие дела сразу в каталажку попадешь. Ты ведь теперь неприкосновенное лицо. Тебя даже, если ты ненароком кого по морде съездишь, арестовать не могут. Для этого должен Верховный Совет специально собраться, чтоб тебя арестовать. А когда он соберется? Что, у него других дел нету? Будет он заниматься всякими пустяками!.. Ты теперь голова на селе, ты выше всех, потому как до царя, то есть до Верховного Совета, далеко, а до Бога высоко – действуй сам по совести!

Посреди стола уже вырастала стопа блинов. Над ними курился соблазнительно пахнущий дымок. Рядом со стопой хозяйка поставила большое алюминиевое блюдо с кислым молоком. Все это великолепие не могло не действовать на Кузьму возбуждающе. Речь его становилась горячей, мысль государственно крупной и смелой.

– Покушай-ка блинков, Кузьма Никифорович, а то остынут, – предложил хозяин.

Но Кузьму, казалось, уже не остановить.

– Блины никуда не убегут, – вполне резонно заметил он. – А ты вот слушай, что говорю. Завтра же собери в нардоме всех жителей Выселок и прочитай им лекцию...

– Лекцию?

– Ну да. О социализме и коммунизме. Растолкуй, разжуй да положи в соску им, как малому дитю, все как есть про Советскую-то власть. При социализме, мол, кто не работает, тот должен язык положить на полку, а заодно с языком поместить на той самой полке и зубы, потому как кусать им будет нечего. Понял? Так и скажи! А вот когда до коммунизма доберемся – там скажи, всем все одинаково, работал не работал – жри, черт с тобой, всем хватит, поскольку полное во всем, значит, изобилие! Тогда, если хочешь знать, никто работать не будет. Во житуха! – Кузьма даже языком прищелкнул от предвкушения такой великолепной жизни, что будет при коммунизме.