Мария Метлицкая - Хозяйки судьбы, или Спутанные Богом карты

• Название: Хозяйки судьбы, или Спутанные Богом карты
• Автор: Мария Метлицкая
• Жанр: Современные любовные романы

Наши современницы

Вышедшие из низов жесткие бизнес-леди - и избалованные дочери состоятельных родителей.

Всепрощающие любовницы женатых мужчин - и верные подруги капризных мальчиков «нетрадиционной ориентации».

Долготерпеливые жены неисправимых «охотников за юбками» и циничные «золотоискательницы», нацеленные на поиски богатых супругов.

Молоденькие, наивные студентки - и их многое повидавшие матери.

Что объединяет их?

Неизбывная надежда на счастье.

Вера в то, что однажды все должно измениться к лучшему.

И конечно, извечная женская жажда любить и быть любимыми!

---

– Успокойся, Натан, все у нас слава Богу! – кривила душой бедная Фира. Но счастье и ее призрачный покой были недолго. Жена Розочкиного артельщика их, конечно, вычислила и, неразумная, написала на мужа донос – о всех его делишках и, конечно, левых приработках. Не забыла и про Розочку, сделав ее соучастницей всех его нескромных дел. Сел сам фигурант, и туда же попала Розочка – ей вспомнили первую судимость.

Фира снова выжила и опять писала дочери письма. Натану про это она ничего не рассказала, просто молча прибирала могилу. Вернулась Розочка через четыре года, без зубов, разбитая, больная. Павла отпаивала ее зверобоем и прочими травами. А та опять пила крепкий чай и тянула папиросы. Есть почти не могла – желудок болел так, что часами валялась скрюченная на диване. Фира, уже почти слепая Фира протирала ей овощные супы и распаривала под подушкой каши.

Вот тогда-то и отвела соседка Павла Розочку в церковь.

– Креститься надо, дочка, не смотри на то, что ты другой веры, окрестись!

– Да какой я веры, тетя Паша? У евреев таких детей не бывает, так что нет у меня ни нации, ни веры.

Крестила Павла Розочку в маленькой сельской церкви, где когда-то жила родня доброй Павлы и даже остался полусгнивший дом Павловой тетки. Розочке так понравилась деревня с названием Грибановка, и старый наследный Павлин дом, и заброшенный яблоневый сад, и маленькая, в один купол, церквушка, и батюшка отец Сергий – бездетный вдовец, человек мягкий и добросердечный. Тут впервые Розочку не ругали, не мучили и не причитали над ней. Ее просто жалели и ничего не хотели взамен. Розочка ездила в Грибановку два года и даже пела в хоре – вдруг у нее обнаружился не сильный, но глубокий голос и прекрасный слух. А на третий год она вышла замуж за регента церковного хора – человека немолодого, тихого и доброго, и перешла в его светлую избу в чем была – с легкой парусиновой сумкой через плечо.

Почти в сорок (Фирины гены!) она родила дочку, а через два года еще и мальчика. Фиру она, конечно, забрала к себе, но помощница из нее была уже никакая. И еще Розочка научилась варить супы и печь пироги. Хозяйка она была неважная, но в доме у нее было чисто.

– Устала я от грязи, – говорила она.

Матерью она была трепетной, но строгой. Больше всего боялась детей забаловать, а вот женой стала покорной и молчаливой. Как-то старая Фира, предчувствуя, видимо, свой скорый конец, попросила дочь свозить ее в Москву, на кладбище к Натану. Фира долго сидела на старой, почерневшей от времени, скамейке и подробно рассказывала Натану про чудесную Розочкину жизнь, про внуков – Леночку и Толика, про заботливого Розочкиного мужа, про большой и светлый их дом, и даже про неудавшиеся Розочкины пироги – все с улыбкой на сморщенном, старом лице, по которому текли бесконечные слезы. Только вот о том, что Розочка уже не Розочка вовсе, а называют ее после крещения Раисой, и что муж у нее – церковный регент, старая Фира Натану не сказала, испугалась, что ли? Ну почему-то ей казалось, что по этому пункту он все-таки расстроится. Или, может быть, она ошибалась?

В четверг – к третьей паре

Этот короткий период ее жизни не имел не то что четкого, а даже приблизительного обозначения. А обозначать события она вообще-то любила. Например – «страстный роман без содержания» или «яркий эпизод с печальным концом», вспоминать же об этой истории (если вообще это была «история») ей не хотелось, и даже было слегка неудобно. Правда, это с точки зрения старой бабушкиной морали – умри, но не давай поцелуя без любви. Конечно, ни о какой такой любви здесь не могло быть и речи, но справедливости ради надо было сказать, что все-таки ее немного тянуло к нему, ну, ту самую малость, которая все же может оправдать наши женские глупости и неразумные действия. Да, и еще – еще было просто: в четверг – к третьей паре. Болтаться дома не хотелось, ведь наверняка родители приобщили бы к хозяйству или еще того хуже – занятиям с младшим братом. А так... Так он жил на расстоянии одной троллейбусной остановки, но можно было и пешком. Сидел дома, писал диплом. Как-то получилось, что после их знакомства у кого-то на вечеринке она пришла к нему однажды утром в четверг. Так и повелось. В девять утра он открывал ей дверь и несколько секунд держал в проеме – внимательно, без улыбки смотрел на нее, как бы каждый раз сомневаясь в том, что она действительно пришла. Она смущалась от этого взгляда и стряхивала снег, снимала куртку. В квартире пахло каким-то горьковатым одеколоном и только что смолотой арабикой. Она пила кофе, выкуривала сигарету и шла уже второй раз за это утро в душ. Времени у них было около двух часов. Вообще-то ей даже нравилось, что за окном еще не совсем светло и совсем холодно, а здесь, в доме, пахнет кофе, и простыни жесткие и свежие, и у него такое гладкое и мускулистое тело. Она ловила губами цепочку на его шее.

– Я люблю тебя, – выдохнул как-то он.

Она пожала плечами: люби себе на здоровье.

Диалоги о любви с нелюбимыми...

Что может быть скучнее?

Потом они опять пили кофе и курили, и он провожал ее до двери. Ему хотелось прижать к себе ее голову и целовать темные, гладкие волосы, но она быстро выскальзывала из его рук и быстро исчезала.

Он подходил к окну и смотрел, как отдаляется ее фигура в красной куртке с белым мехом на капюшоне, дальше и дальше. От него. Она ни разу не обернулась и не махнула рукой. А может, она не знала, что он всегда смотрел ей вслед? Да нет, ей просто не было до этого никакого дела. Она уходила от него в свою жизнь, ту, в которой она жила без него. Неплохо, между прочим, жила. А он еще долго курил у окна.

В институт она приходила к третьей паре, и в курилке ее умная подруга, похожая на маленькую фарфоровую китаянку, одобрительно кивала головой, обследуя ее взглядом:

– У тебя умный вид и сытые глаза! Она морщилась и переводила разговор на другие темы. Так прошла зима. У нее – слава Богу, что прошла. У него – от четверга до четверга. К весне она влюбилась.

И, как всегда, эта история не сулила ничего хорошего. Она опять забыла обо всем на свете и даже засобиралась замуж. Четверги кончились, но он ни о чем не забыл. Он не названивал ей по телефону, не караулил ее у подъезда. Правда, однажды он ей все же позвонил и, не здороваясь, уточнил:

– Замуж собралась?

– Ага, – беспечно сказала она. Тогда она вообще была влюблена и беспечна, впрочем, для нее всегда только любовь имела значение.

– Любишь его?

– О Господи, ну конечно! Разве я бы вышла замуж по расчету? – почти обиделась она.

– Ты – точно нет, – уверенно подтвердил он. – Ну, будь счастлива!

– Буду! – уверила она его.

О том, что он вскрыл себе вены, что его еле откачали тогда, она так и не узнала. Тогда она была уже далеко в прямом и переносном смысле – в свадебном путешествии. Также она никогда не узнала, что он, так и не дописав диплом, бросил институт, пил слегка и иногда всерьез, неудачно дважды женился, калымил, бездельничал – в общем, хромал и ковылял по этой постылой для него жизни, как бы отбывая срок без надежды на освобождение.

Она же прожила свою жизнь тоже не без осадков: любила, разлюбила, страдала, полюбила опять, разводилась, родила двоих детей, проживала свои черные и белые дни, неотвратимо старела, болела – ну, в общем, все как у всех. О нем она никогда не вспоминала. И что было вспоминать? Так, эпизод. Ерунда, временный, проходящий вариант. Только в юности мы можем позволить себе эту «роскошь» – уйти не оглянувшись и думать только о том, как много всего еще впереди. А расплата? За чужие, ненароком поломанные судьбы? Но разве мы специально? Просто всегда для кого-то ты будешь недосягаема, для кого-то – женщиной из толпы, а для кого-то – единственной и самой главной женщиной на свете.

Они никогда больше не встречались. Да и слава Богу! И вряд ли он узнал бы в погрузневшей, уставшей, с гладкой, с проседью и с пучком на голове женщине ту тоненькую девочку с легкими по плечи волосами – главную девочку его жизни. А она и подавно не узнала бы в потухшем, подпитом, небрежно одетом человеке того юношу с синими глазами и широкой мускулистой грудью. Ну может быть, если бы они только встретились глазами...

Но разве мы заглядываем в глаза прохожим?

Добровольное изгнание из рая

Мать все умилялась – как же ты похож на отца. И это опять раздражало. Прежде всего раздражало перманентное материнское умиление – как всегда, слишком много эмоций, слишком сладко, слишком высокопарно. Все – слишком, впрочем, как всегда. В матери все всегда было в избытке. Павлику всегда казалось, что родители совершенно не подходили друг другу, – какая сила их вообще столкнула и свела пусть даже на недолгие совместные годы? Отец был вечный пример для подражания и детского скрытого восторга. Высок, смугл, худощав, с прекрасными черными волосами и карими глазами. Весь его облик наводил на мысль о каких-то дворянских корнях или наследной военной выправке. Но на самом деле ничего подобного не было, корни были самые обычные, рабочие – и откуда такие стать и аристократизм? Мать была внешне простовата, хотя хорошенькая, особенно смолоду. Белокурая, курносая, с распахнутыми голубыми наивными глазами. Роста она была небольшого, со смешными маленькими ладошками и совсем крохотной ногой тридцать третьего размера. Но тоненькой была только в юности, а родив сына, прилично раздалась, особенно в бедрах. Однако миловидность, обычно к середине жизни исчезающая у женщин подобной внешности, у нее все же осталась, всего немного уступив место простоте. Была она болтлива и смешлива до крайности. Впрочем, так же и легко, как засмеяться, могла она и горько зарыдать. Умиляло ее все – и снегирь на ветке за окном, и немецкий резиновый пупс в витрине, похожий на младенца, и лохматая дворовая собака, и рассказ в последнем «Новом мире», и хрустальный голос Ахмадулиной по радио, и заварной эклер в кафе, и легкий цветастый сарафан, и бабочка павлиний глаз на дачном крыльце. Перечислять это можно было бы бесконечно. А выносить все это? Весь этот бесконечный и постоянный накал эмоций. Ну ладно, это ее дело. А вот отец – технарь, человек расчетов и холодного ума. Ему каково? Павлик вспоминал, как отец морщился и пытался остановить мать: «Шура, довольно!» Потом они долго выясняли в спальне отношения, всхлипывала, а потом смеялась мать, потом шумно втягивал носом и кашлял отец, долго куря на кухне, а потом Павлик засыпал.