Ольга Кучкина - Вот ангел пролетел

• Название: Вот ангел пролетел
• Автор: Ольга Кучкина
• Жанр: Русская классическая проза

---

Кеша пришел и сказал, что у меня новая кликуха. Какая? Телезвезда. Ах, суки, кто придумал? Кто придумал, говорит, не знаю, но Манька и Полина промеж себя гугнили, аж повизгивали от удовольствия. Точно, суки. Налил себе и мне из початой бутылки, спертым, вонючим, привычным воздухом занюхали. Вздыбила себя с постели, поплелась через яму, выгребной ее называем, хотя никто из нее нашего дерьма не выгребал, в гости к уродкам, кривой и горбатой. Распахнула дверь - у них одна-единственная дверь в худой дощатой постройке типа сарай, лет сорок назад принадлежала сторожу, сторожившему на этом поле военные отходы: проржавелые танки, пулеметы и более мелкое стрелковое оружие, вышедшее из моды или употребления, вывозилось сюда из части поблизости и здесь хранилось, пока в болотную почву с концами не ушло, старожилы передавали. Вот и грозная война, куда ухают мильены денег и жизней, сама, со своими орудиями войны, состарившись, ухает в болото, иллюстрируя глупость бессмысленную людей, суету их железную и кровавую. Короче, дверь упала вовнутрь от тычка, и сразу в обе стороны от нее прыгнули обе тетки, кривая и горбатая. Я за ними. Но посколь не могла раздвоиться, молнией поспешала то туда, то сюда и потеряла во времени и скорости. Они же, злые, накинулись на меня с кулаками за сорванную дверь. Хотя это я пришла наказать их за Телезвезду. Спроси кто, почему их надо наказывать, не ответила б. Глупое животное из минувшей жизни ожило: досада. А считала, все подохло во мне, ничтожной. Ничтожество, если подумать, равно сверхчеловечеству. Удалось схватить за грудки кривую Полину, лицо ей раскровянить. Манька-горбунья сбоку вертелась, горб свой сзади наперед выставляла, словно главный предмет женской прелести. Это мешало одолеть ее, руки коротки. А она все костью своей в грудь мне смешно тыкалась, отчего я смеяться начала, как кашлять. Ты чего, повернула Манька морду, плачешь, что ль. Кашляю, дура, это Полинка хнычет, а я никогда, а услышу еще раз Телезвезду, мокрого места не оставлю. Иди, бля, сказала Полина, и я ушла.

Три дерущиеся тетки, как дерущиеся детки. Кулачная свалка дурной пар выпускает. Такие вещи случались, они не в счет, бо ничего не меняли.

Я уж забыла про Телезвезду, когда он явился, тихий, смирный, без никого, без механики, поздоровался, сказал негромко, что карета ждет, что едем в гостиницу, где он снял мне номер. Воззрилась на наглеца без слов. Он спросил: едем? Я спросила: какого рожна? Он сказал: ну, пожалуйста, я прошу тебя, поедем со мной. И глаза у него были при этом просящие и жалкие, как у пса. Вот морда выразительная. Я хмыкнула: что, влюбился? Он искательно стал засматривать мне в лицо, ища в моих чертах правильного ответа. Могла б прекратить его поиск хоть словом, хоть жестом, любой силы. Но молчала и с места не страгивалась. Верно, еще не отошла от своего недержания перед камерами сколько-то-недельной давности. Не то, чтоб жалела. Я забыла, как это делается. Я никого не жалею. Себя включая. Просто не собиралась изменять себе и возвращаться в мир, с которым порвала. А что б то было, как не измена, за которую должна быть наказана. И буду.

Сашка сел ко мне на кровать и проговорил: я скажу все как на духу, врать не буду, слушай, начальство посмотрело материал, он потрясающий, ты потрясающая, я даже не думал, я думал, все кошке под хвост, а на пленке о-о-о, уникально, и разворачивается совершенно грандиозно, проект финансируют на все сто, и уже, ты не представляешь, такая аппаратура приобретена, что слюнки текут, но это к слову, короче, надо ковать железо, пока горячо, понимаешь?

Тебе надо, ты и куй.

Я кую. А ты железо.

И что?

Пока ничего. А вот послушай, ты говорила, у тебя есть детская мечта.

Не помню.

Про мечту не помнишь?

Нет.

И это все врала?

Ничего я не врала, а говорила правду, а если не веришь, то и нечего нам с тобой делать.

А если поверю, будем что-то делать?

Если бы да кабы, да во рту росли грибы, то был бы не рот, а целый огород.

О, моя бабушка так говорила!

Вот я тебе уже и бабушка.

Я не так сказал.

Без разницы.

Поедем, неужели не хочется хотя б на столицу посмотреть из окна машины, ты сколько здесь, а столица за это время так украсилась!

Совсем глупый довод сопроводил тем, что взял вдруг меня за руку. Не погребовал, как говорила моя бабушка.

Я хочу устроить тебе праздник, Паша, сказал проникновенно и лишь слегка фальшивя, что можно списать на поражение привыкшего к победам.

У меня каждый день праздный.

Вот я и говорю, тяжело иметь дело с умной женщиной.

Кто неволит.

А то, что лучше с умной потерять, чем с дурой найти.

Он не выдерживал моего холода и все отступал, отступал, в центре и по флангам, и на лице у него была написана именно что потеря. Такое выражение было у Роберта дважды: когда я соврала, что ребенок не его, и когда первый раз, как приехал из Листвянки, увидел нас с Михой. Моя рука запахла его запахом. Сашкиным. Я не слышала нашей вони, но Сашкин запах стоял отдельно и нашел отдельный вход проникнуть в мои загрубелые носовые пещеры.

Ты не отлипнешь, сказала.

Нет, замер он, боясь радоваться перемене, и вдруг кончил неожиданным: а знаешь, почему, потому что ничего важнее тебя в моей жизни сейчас нет.

Это походило... Фиг знает, на что это походило. Бабского терпеть не могу. А получалось, как баба, торгуюсь и выторговываю себе что-то, что мне и не нужно. Проще согласиться. Он засиял, как начищенный таз.

Только без съемок, заявила.

Без съемок, кивнул, не моргнув глазом.

И мы поехали. Куда-то в столицу, с перспективой осуществления моей детской мечты. Не следовало так расписывать невесть что, амаркорд, еж его ешь.

Господи, неужли я еще где-то в корке или подкорке, черствой из черствых, хотела произвести впечатление?

10

Швейцар в золотых дверях гостиницы, похожий на генерала или начальника важного отдела, состроив харю, преградил дорогу: тебе сюда нельзя, иди-иди. Сашка побелел. Дама со мной, а ты как смеешь говорить женщине "ты", не проорал, а прошипел он, сунув мужлану под нос свои корочки и отдельно какую-то бумагу с гербом. Хам в секунду превратился в лакея. Вот оно, ихнее сообщество, знакомое до последней пятки последнего вышибалы, коей норовят лягнуть тебя, без разницы, где служат, в отделе или отеле. Пока Сашка беседовал у стойки с залакированной до состояния кости девицей, я плюхнулась на диван и сидела на мягком в прострации, не глядя ни в какие боковые зеркала, меня хватающие, но не захватывающие. Девица, вымуштрованная, как солдат, ни разу в мою сторону не глянула, хотя, даю руку на отсечение, видела, какое чудище привратник Петр не пускал в их блестящий, с иголочки, рай. Ей Сашка протянул все ту же бумагу, она, истекая любезностью, протянула ему в ответ кусок картона. Но я про зеркала. Когда вошли в лифт, там уже двинулась прямо на себя, потому как вся задняя стена с полу до потолка оказалась зеркальной и некуда было деться. На меня глядело, расплываясь большим пятном, широкое, бочонкообразное существо в бурых ватных штанах, порванных повыше того места, где заправлены в солдатские бахилы, тоже бурые, чернь с них сошла от нашей заматерелой грязи, зато куски грязи крепко приварилась к подошвам и союзкам. Дале шел ряд вязаных и матерчатых кофт, смотревшихся листьями капустного кочана, но не природного, светло-зеленого, а тоже бурого, хотя, приглядеться, в оттенках. Руки, ручонки мои короткие, облаченные в нитяные перчатки (как у Аллы Пугачевой), и не думали ничего одергивать и поправлять, как то обычно бывает с женскими ручками, когда женские глазки, как разведчики, вперяются в изображение при встрече с зеркалом. Я же помню этот ритуал, как похоронный, когда была женщиной. В смысле, такой же обязательный. Меховая заячья шапка с кое-где повыдерганными клочьями привязана к голове бывшим белым платком, сикось-накось плат сходился узлом на толстом животе. Ни звука не издав, повернулась задом к задней стенке, передом к передней. Однако и там царило волшебное стекло.

Как из зазеркалья, да, спросил сметливый Сашка.

Не ответила. Что было отвечать, когда пришлось руками брать кружащуюся башку, чтоб удержать на месте. Словно я девочка, отправлявшаяся на первый бал, еж его ешь. Иль это давление, типичное для моего возраста да атипичное для положения. У нас на помойке не болели, маялись немного и сразу умирали.

Мы приехали. Сашка фертом то заскакивал вперед, то отступал, отставал, кружил вокруг, будто комар, совершающий брачный танец. Не знаю, совершают ли комары брачные танцы, но было похоже. Блестящий рай длился, и Сашка суетился точно Вергилий, как если б тот показывал Данту круги рая, а не ада. Сунул картонку в щель на двери, загорелся зеленый огонечек, как на светофоре, что путь открыт, и мы вошли. Я бывала в гостиницах, когда девчоночкой тощенькой, но упорной, моталась по Союзу. То были замурзанные, зачуханные, закаканные клетки для таких же зачуханных, замурзанных и закаканных командировочных. Железная или деревянная койка, лысый коврик у койки или у двери, тут фантазии гостинщиков рознились, желтое иль серое белье, заштопанное либо так, вафельный квадратик полотенца в пятнах, один на все про все, пыльный графин с мутной водой, стакан и пепельница. Еще удобства: ржавина уборной и ванной, с вечным шумом вечно текущей воды. А говорят, нет ничего вечного. Тогда казалось, так и надо, только так и возможно, не было ни с чем сравнения, волоса не проложить меж своей и чужой кричащей бедностью, оттого нет повода для выступлений и выступлений нет, не только словесных, адресованных администрации или кому, а про себя. Конечно, если стакан отсутствует или белье забыли постелить, и ты, добравшись до ночлежки поздно ночью, в дребезжащем, промороженном автобусе или на грузовой попутке, с маху бросаешься в постель, обнаружив там девственный тощий матрац и такое же солдатское одеялко, можно спуститься со своего второго или третьего этажа, отыскать спящую дежурную и поскандалить. Но уже и вылезать из-под одеялка не хотелось, и белья просто-напросто могло не оказаться, да и дежурной не добудиться, а то и не найти, если она уж храпит в чьем-нибудь номере после дежурного возлияния и совокупления. Самое же самое, что все то было не важно по сравнению с другим, важным. А там: очередная деревенская изба, очередной скромный гостеприимный стол с жареной картохой, салом и солеными груздями, вкуснее которых ничего не едал, плюс иной раз запотевшая стопка самогона, вкуснее которого ничего не пивал, и старуха с незабываемым говором, словарем и синтаксисом, который на первом курсе еще записывался торопливо в тетрадочку, а на втором и третьем стали давать технику - магнитофон. О, эти русские старухи на забытых проселках, тамбовские, костромские, вологодские, новгородские, архангельские, иркутские, которых мы ездили записывать. Высохшие и квашнями оплывшие, простодушные и хитрожопые, хрипатые и голосистые, эти еще и пели, одинокие и семейные, чаще всего детьми брошенные и доживающие свой век на колхозную пенсию в сумме то ли 7, то ли 9 рублей. Старухи почему-то боле, чем старики. То ли старики быстрей вымирали, то ли с умом у них хуже, но историческую память нес в себе остатошный женский пол. Устосовать промотать денежку. Промулить - треньем извести. Балахтать - слоняться. Гальчить - кричать. Недогинуть - не вовсе погубить себя. О, вкуснейшие, с запахом и дымом, с цветом и оттенками, слова и словечки, от звука которых глаза неприлично заволакивались влагой, как при любви. Они входили в тебя, они соединялись с тобой, в животе делалось тепло и сладко, счастливей не было мгновенья. Я вспоминала, как писала стихи в детстве и отрочестве. Гулкие, глупые, тарахтящие и пустые, как консервная банка, колтыхающая по булыжной мостовой. Они и были консервы, консервировавшие стенгазетное понимание (непонимание) жизни. И радость от их сочинения была глупой и бесплодной. Лишь изредка вдруг опускались руки, и будто ветерок обвевал детский лоб, и замирала в неподвижности, боясь спугнуть то, что и определить нельзя. Это когда в бездарной стихотворной строке слово женилось со словом. Венчалось, лучше бы сказать, да семья была атеисты до мозга костей, а про мозг головы наследницы и сказать нечего. Случалось это, может, всего раз пять или шесть за детство и отрочество, то есть, если посчитать, не чаще, чем в два года раз. Подлинная редкость. И как редкость пропадало, не отслеженное, не понятое, отдельное от стенгазеты. Может, драгоценности эти были провозвестники той добычи, за коей охотилась спустя годы. Еще и московских старух застала. Водоворот - выпивка. Штуковщик починщик. Урыльник - умывальник. Арбуз - хозяин, нажившийся на работниках. Храпесидии - ягодицы. Нитка - судьба. Боже мой. Все помню. Наетая и напитая старухами, их ядреными и ядерными запасами языка, какие скандалы я могла устраивать в районной, с клопами и тараканами, гостиничке. Я была плоть от плоти этих старух и тех гостиниц, включая всю их паразитарную живность, после чего уж брезгливости в себе ни в каких обстоятельствах не обнаруживала. Ни грамма расслоения. Это поздней оно явилось и засверкало. У кого алмазами, у кого дырками в носках.