Дженнифер Иган - Цитадель

• Название: Цитадель
• Автор: Дженнифер Иган
• Издательство: Астрель; CORPUS
• Жанр: Современная проза
• Год: 2011
• ISBN: 978-5-271-34374-2

Популярность писательницы и журналистки Дженнифер Иган растет стремительно. Первый же ее роман «Невидимый цирк» имел большой читательский успех и лег в основу фильма, где главную роль сыграла Кэмерон Диаз. Второй вошел в шорт-лист Национальной книжной премии США. Но настоящую славу принес Иган третий ее роман «Цитадель». Книга стала национальным бестселлером. Кинокомпания CBS Films планирует ее экранизацию.

«Цитадель» — многослойная психологическая драма. Двоюродные братья Хоуи и Дэнни, дружившие в детстве, не виделись двадцать лет. За эти годы толстяк Хоуи, пользовавшийся среди сверстников репутацией чудака, стал привлекательным стройным блондином, разбогател и женился на очаровательной девушке. Он приобретает в Европе старинный замок, необычайно красивый, но сильно запущенный, и приглашает Дэнни заняться реставрацией. Ни тот ни другой не подозревают, какие сюрпризы готовят им средневековые башни и подземелья.

---

— Нет, ты не понимаешь, не понимаешь! — надрывалась она. — Иначе ты бы ни за что не поставила свою раскладушку рядом с моей кроватью!

— Меган, из тюрьмы бежали двое заключенных…

— Ага, конечно. И ты собираешься нас с Габи от них защищать, да? — Она стояла передо мной, уперев кулак в тощее бедро, и мне казалось, что это я — мое лицо, каким оно было раньше, милое и зеленоглазое. Лицо было искажено пугающей гримасой ненависти, но я старалась не реагировать. Доктор Риордан считает, что надо позволять Меган изливать свой гнев: она должна видеть, что я способна его выдержать.

Но когда Габи начала всхлипывать, я все же взорвалась:

— Посмотри, как ты сестру напугала, ты, дрянь такая!

И тут же сама пришла в ужас — что я говорю?

Шагнув к Габи, я зарылась лицом в ее длинные мягкие волосы. Они у нее черные как смоль и пахнут яблоком. В Габи до сих пор сохранилось то нежное, щенячье, что у Меган давным-давно прошло. Мне все время хочется защитить эту щенячью нежность, заслонить ее от всего, что может навредить.

— Я думала, будет так классно, — всхлипывала Габи.

— Будет, — пообещала я. — Будет.

Сорвавшись с места, Меган метнулась в детскую.

Через стенку было слышно, как она бросилась в свой угол и затихла там. Это была ее личная часть комнаты — кровать с одним окном, отгороженная складной ширмой, которую она сама купила в магазине дешевых товаров. Снаружи ширма просто белая, но изнутри на ней целый мир, коллаж ее жизни: фотографии подруг, сплетенные в косу разноцветные обертки от соломинок для сока, перо с фиолетовым отливом, кукла-тролль с зелеными волосами, карнавальная маска в блестках, букетик засушенных маргариток. Габи строго-настрого запрещено входить в личные владения сестры, но на самом деле для Меган главное, чтобы туда не входила я. Этой ширмой она пытается отгородить от меня все, что у нее есть, — будто стоит мне прикоснуться к ее жизни, и она съежится и увянет, как моя.

Меган все еще сидела в своем углу, опершись локтями на подоконник, когда мы с Габи легли спать. Габи спит с Коклюшем — медвежонком, которого ей подарил Сет несколько лет назад, когда у нее был коклюш. Мы забыли сделать ей прививку.

Я ворочалась, долго не могла уснуть. Сет вернулся поздно. Он работал тогда в две смены, и значит, был чистый. Я слышала, как он открыл пиво, включил телевизор. Меган в темноте выбралась из своего угла и вышла к нему. Пока они о чем-то разговаривали, во мне вскипал гнев. Почему он? Что он сделал для нее? Но потом я вспомнила доктора Риордана — я перечитывала его ответы столько раз, что выучила их наизусть: «Меган есть за что на вас злиться. Сейчас вам, возможно, кажется несправедливым, что она больше тянется к отцу. Но поставьте себя на ее место. То, что вы в свое время начали употреблять наркотики, в ее глазах было предательством». Доктор Риордан прав, конечно. И теперь я говорила себе, глядя в потолок: никакие мои переживания не имеют значения. Моя единственная задача — сделать так, чтобы с девочками ничего не случилось, чтобы они были здоровы и чтобы в их жизни присутствовал смысл. Когда я так думала, становилось легче. Я представляла себе, как растворяюсь, превращаюсь в ничто. Нет, не так. Я превращаюсь в питательный раствор, который побежит по жилам моих девочек, и у них появится шанс в жизни, а еще воля и уверенность для того, чтобы ухватиться за этот шанс, и все у них будет не как у меня. Если все выйдет, как я хочу, говорила я себе, я смогу спокойно умереть.

Мне тридцать три года.

Тельце у нашего сына, Кори, было крошечное, размером с ладонь. И красное, словно его обварили кипятком. Было ясно, что ему положено быть внутри, а не снаружи. Может, можно его как-нибудь вернуть обратно? Я задавала этот вопрос несколько раз. Никак нельзя? Мне даже никто не ответил.

Личико как будто усохшее, все в тугих складках. Как у мумии, раскопанной спустя тысячи лет. В этих складках запечатана боль тысячелетий.

Я сидела и смотрела на него через стекло. Он шевелился замедленно, слабо, как обваренная ладонь, которая с трудом сгибается и разгибается. Иногда сестры говорили: «Нам надо его перевернуть», — и я отодвигалась.

А я ведь позволяла себе только самую малую дозу, и то когда без нее уже не в силах была ни двигаться, ни делать что-то для дочерей. Думала, вот только чуть-чуть, только чтобы отправить их в школу — и не могла удержаться. И чувствовала, как мой сын, Кори, сжимается внутри меня в кулак.

Когда он умер, я много месяцев провалялась в психушке. Я говорила: хочу умереть, — но мне отвечали: у тебя две дочери, ты нужна им. Ты теперь чистая, ты избавилась от зависимости, у тебя вся жизнь впереди.

Приходила мама.

— Доктор мне объяснил, что я должна себя простить, иначе я не смогу жить дальше. Я пытаюсь, — сказала я ей.

Она ответила:

— Простить себя это одно. Чтобы Бог тебя простил — совсем другое.

О том, что тюрьме требуется учитель словесности, я узнала в колледже — и загорелась. Правда, у меня еще нет диплома магистра. Но других желающих не нашлось, а человек был нужен, и мне выдали справку о том, что я имею право преподавать. Такую возможность нельзя было упускать. Во-первых, в тюрьме очень хорошо платили: это у них называется «за вредность». И во-вторых, мне казалось, что если я смогу научить кого-нибудь писать — значит, я и сама что-то умею.

Получив список учеников, я пошла с ним к своему двоюродному брату Калгари, который уже много лет работает в тюрьме надзирателем. Он начал мне про всех рассказывать. Мелвин Уильямс: «Тупой жирный боров, — прокомментировал Калгари. — Делает вид, что обратился к религии». Томас Харрингтон: «Парень не дурак. С рептилиями работает лучше всех. Курил мет, как и ты». Хамад Самид: «С этим будь поосторожнее: мусульманин». Сэмюэль Лод: «Гомик. Субчик-голубчик. Здоровенные негры пускают его по кругу». Алан Бирд: «Этот у нас просто профессор. Взяли его знаешь на чем? Устроил в ангаре плантацию марихуаны». Но я его остановила: нет, про преступления не надо, не хочу заранее думать об этих людях плохо.

Про Реймонда Майкла Доббса он сказал:

— А этот просто шваль, отброс.

— Что значит — отброс?

— Отброс, и все. Ничего не значит.

Я вдруг разозлилась, сама не знаю с чего.

— Отбросы на свалке!

— Э, сестричка, — хмыкнул Калгари. — Так у нас тут и есть свалка. Большая-пребольшая свалка. Так что ты давай…

Я поняла, что он хотел сказать — давай, занимай свое место. А может, и не хотел, просто я сама так поняла: раз свалка, значит, мое место тут.

А потом я впервые вошла в класс, и все они сидели передо мной. Отбросы. Ученики, еле умещавшиеся за столами. Смотрели на меня кто с любопытством, кто с насмешкой, но все с интересом. Все, кроме Рея Доббса. Рей — худощавый, с темными густыми волосами, красивый. Глаза голубые. Но мертвые.

Я дала ему задание: написать рассказ длиной в три страницы. И он написал. А через неделю прочел вслух, перед всеми, рассказ о том, как он трахает свою учительницу словесности. Мерзость, гнусность. Все кругом стонали от смеха, а я стояла как окаменевшая. Если сейчас я ничего с этим не сделаю, думала я, все пропало. Это была хорошая порция адреналина. Немного даже похоже на наркотик.

Тогда я заговорила. И пока Рей Доббс слушал меня, я увидела: что-то приоткрылось в его глазах, как открывается затвор объектива в момент съемки. И от сознания, что это случилось благодаря мне, моим словам и ничему другому, у меня мурашки пробежали по телу. Показалось, что между нами возникла внутренняя связь, невидимая, зато почти осязаемая.

После этого я постоянно чувствовала, как Рей наблюдает за мной, и ощущение было такое, будто меня всю растерли мятным маслом. Я входила в тюрьму, в вонючую клоаку, и вдруг на целых три часа из обломков моей жизни появлялась молодая женщина, умная и красивая, и все ее слова, мысли, каждое ее движение — все было драгоценно.

Я старалась на него не смотреть: вдруг он поймет, что я не умею ни писать, ни преподавать? У меня и диплома-то нет. Мне очень не хотелось, чтобы он догадался. Это бы все испортило.

Я стала покупать себе новую одежду — женщины в колледже сразу это заметили. Когда Калгари меня просвещал, он строго сказал: «Только учти: чтобы никаких нарядов. Дело не в зэках, им-то что. Но если будешь ходить разряженная как кукла, тебя персонал возненавидит». Так что на занятия я никаких новых вещей не надевала. Но все равно я покупала их ради него.

Однажды я придумала повод, чтобы заехать за Калгари в конце его смены: якобы мне срочно надо было купить полки для дома, а без Калгари я не знала, какие лучше выбрать. Затея совершенно бредовая, из-за нее на работе пришлось отпрашиваться на полдня — и это при том, что шансы увидеть Рея были бесконечно малы. И даже если бы мне удалось каким-то чудом его углядеть, поговорить бы все равно не вышло.