Иван Гончаров - Обрыв

• Название: Обрыв
• Автор: Иван Гончаров
• Издательство: Наука
• Жанр: Русская классическая проза
• Год: 2004
• ISBN: 5-02-027125-Х

Классика русской реалистической литературы, ценимая современниками так же, как «Накануне» и «Дворянское гнездо» И. С.Тургенева. Блестящий образец психологической прозы, рисующий общее в частном и создающий на основе глубоко личной истории подлинную картину идей и нравов интеллектуально-дворянской России переломной эпохи середины XIX века.

---

«Должно быть, эта бестия всё знает!», — думал он, но расспросам боялся давать ход: гадко это ему самому было и остерегался упрека в «шпионстве».

Он так торжественно дал слово работать над собой, быть другом в простом смысле слова. Взял две недели сроку! Боже! что делать! какую глупую муку нажил, без любви, без страсти: только одни какие-то добровольные страдания, без наслаждений! И вдруг окажется, что он, небрежный, свободный и гордый (он думал, что он гордый!), любит ее, что даже у него это и «по роже видно», как по-своему, цинически заметил это проницательная шельма Марк!

И в то же время, среди этой борьбы, сердце у него замирало от предчувствия страсти: он вздрагивал от роскоши грядущих ощущений, с любовью прислушивался к отдаленному рокотанью грома и всё думал, как бы хорошо разыгралась страсть в душе, каким бы огнем очистила застой жизни и каким благотворным дождем напоила бы это засохшее поле, всё это былие, которым поросло его существование.

Что искусство, что самая слава перед этими сладкими бурями! Что все эти дымно-горькие, удушливые газы политических и социальных бурь, где бродят одни идеи, за которыми жадно гонится молодая толпа, укладывая туда силы, без огня, без трепета нерв? Это головные страсти — игра холодных самолюбий, идеи без красоты, без палящих наслаждений, без мук… часто не свои, а вычитанные, скопированные!

— Нет, я хочу обыкновенной, жизненной и животной страсти, со всей ее классической грозой. Да, страсти, страсти!.. — орал он, несясь по саду и впивая свежий воздух.

Но Вера не дает ее ему: это не льстит даже ее самолюбию!

Надежда быть близким к Вере питалась в нем не одним только самолюбием: у него не было нахальной претензии насильно втереться в сердце, как бывает у многих писаных красавцев, у крепких, тупоголовых мужчин, и — чем бы ни было — добиться успеха. Была робкая, слепая надежда, что он может сделать на нее впечатление, и пропала.

Но когда он прочитал письмо Веры к приятельнице, у него, невидимо и незаметно даже для него самого, подогрелась эта надежда. Она там сознавалась, что в нем, в Райском, было что-то (и ум, и много талантов, блеска, шума, или «жизни»), «что, может быть, в другое время заняло бы ее, а не теперь…»

Вот это «может быть», никогда, ни в каком отчаянном положении нас не оставляющее, и ввергнуло Райского, если еще не в самую тучу страсти, то уже в ее жаркую атмосферу, из которой счастливо спасаются только сильные, и в самом деле «гордые» характеры.

Да, надежда в нем была, надежда на взаимность, на сближение, на что-нибудь, чего еще он сам не знал хорошенько, но уже чувствовал, как с каждым днем ему всё труднее становится вырваться из этой жаркой и обаятельной атмосферы.

Не неделю, а месяц назад, или перед приездом Веры, или тотчас после первого свидания с ней, надо было спасаться ему, уехать, а теперь уж едва ли придется Егорке стаскивать опять чемодан с чердака!

— Или страсть подай мне, — вопил он, бессонный, ворочаясь в мягких пуховиках бабушки в жаркие летние ночи, — страсть полную, в которой я мог бы погибнуть, — я готов — но с тем, чтобы упиться и захлебнуться ею, или скажи решительно, от кого письмо и кого ты любишь, давно ли любишь, невозвратно ли любишь — тогда я и успокоюсь, и вылечусь. Вылечивает безнадежность!

А пока глупая надежда слепо шепчет: «Не отчаивайся, не бойся ее суровости: она молода; если бы кто-нибудь и успел предупредить тебя, то разве недавно, чувство не могло упрочиться здесь, в доме, под десятками наблюдающих за ней глаз, при этих наростах предрассудков, страхов, старой бабушкиной морали. Погоди, ты вытеснишь впечатление, и тогда…» и т. д. — до тех пор недуг не пройдет!

— Пойду к ней, не могу больше! — решил он однажды в сумерки. — Скажу ей всё, всё… и что скажет она — так пусть и будет! Или вылечусь, или… погибну!

VIII

На этот раз он постучался к ней в дверь.

— Кто там? — спросила она.

— Это я, — говорил он, робко просовывая голову в дверь, — можно войти?

Она сидела у окна с книгой, но книга, по-видимому, мало занимала ее: она была рассеянна или задумчива. Вместо ответа, она подвинула Райскому стул.

— Сегодня не так жарко, хорошо! — сказал он.

— Да, я ходила на Волгу: там даже свежо, — заметила она. — Видно, погода хочет измениться.

И замолчали.

— Что это так трезвонили сегодня у Спаса? — спросил он, — праздник, что ли, завтра?

— Не знаю, а что?

— Так, звон не дал мне спать, и мухи тоже. Какая их пропасть у бабушки в доме: отчего это?

— Я думаю оттого, что варенье варят.

— Да, в самом деле! То-то я всё замечаю, что Пашутка поминутно бегает куда-то и облизывается… Да и у всех в девичьей, и у Марфиньки тоже, рты черные… Ты не любишь варенья, Вера?

Она покачала головой.

— Вчера Егор отнес ваш чемодан на чердак, я видела… — сказала она, помолчав.

— Да, а что?

— Так…

— Ты хочешь спросить, еду ли я и скоро ли?..

— Нет, я так только…

— Не запирайся, Вера! что ж, это естественно! На этот вопрос я скажу тебе, что это от тебя зависит.

— Опять от меня?

— Да, от тебя: и ты это знаешь.

Она глядела равнодушно в окно.

— Вы мне приписываете много значения, — сказала она.

— Ну а если это так, что бы ты сделала?

— Для меня собственно — я бы ничего не сделала, а если б это нужно было для вас, я бы сделала так, как вам счастливее, удобнее, покойнее, веселее…

— Постой, ты смешиваешь понятия; надо разделить по родам и категориям: «удобнее и покойнее» — с одной стороны, и «веселее и счастливее» — с другой. Теперь и решай!

— Вам надо решать, что вам больше нравится.

— Я заметил, что ты уклончива, никогда сразу не выскажешь мысли или желания, а сначала обойдешь кругом. Я не волен в выборе, Вера: ты реши за меня, и что ты дашь, то и возьму. Обо мне забудь, говори только за себя и для себя.

— Вы не послушаетесь, поэтому нечего и говорить!

— Почему ты так думаешь?

— В который раз Егорка таскает чемодан с чердака вниз и обратно? — спросила она вместо ответа.

— Ну так ты решительно хочешь, чтоб я уехал?

Она молчала.

— Скажи — да, и я завтра уеду.

Она посмотрела на него, потом отвернулась к окну.

— Я не верю вам, — сказала она.

— Попробуй, скажи — и, может быть, уверуешь.

— Ну, если так, уезжайте! — вдруг выговорила она.

— Изволь, — подавляя вздох, проговорил он. — Мне тяжело, почти невозможно уехать, но так как тебе тяжело, что я здесь… («может быть, она скажет: “нет, не тяжело”», – думал он и медлил)… то…

— То и уезжайте! — повторила она, встав с места и подойдя к окну.

— Уеду, не гони, — с принужденной улыбкой сказал он, — но ты можешь облегчить мне тяжесть и даже ускорить этот отъезд…

— Как?

— Это от тебя зависит, повторяю опять.

— Говорите, что надо делать: «жертвы» приносить? Я даже готова сама принести ваш чемодан с чердака.

Он не отвечал на ее насмешку.

— Что же?

— Скажи, во-первых, любишь ли ты кого-нибудь?..

Она живо обернулась к нему и с изумлением взглянула на него.

— И от кого, во-вторых, было письмо на синей бумаге: оно не от попадьи! — поспешил он договорить.

— Зачем это вам нужно знать для вашего отъезда? — спросила она, делая большие глаза.

— Я объясню тебе, Вера: но чтоб понять мое объяснение, не надо так удивляться, а терпеливо выслушать и потом призвать весь свой ум…

— Это что-нибудь очень умное, мудреное?

— Нужна доброта, участие, дружба, которою было ты так польстила мне и которую опять за что-то отняла…

— Я плачу дружбой за дружбу, брат, — сказала она мягче.

— А разве у меня нет дружбы к тебе?

Она отрицательно покачала головой.

— Что же такое во мне: ты видишь, что я тебе не чужой, не по одному родству…

— Это не дружба…

— Ну так любовь?

— Мне ее не надо: я не разделяю ее…

— Знаю — и вот я и хочу объяснить, как ты одна можешь сделать, чтоб ее не было и во мне!

— Кажется, я всё для этого сделала…

— Наоборот: ты не могла сделать лучше, если б хотела любви от меня. Ты гордо оттолкнула меня и этим раздражила самолюбие, потом окружила себя тайнами и раздражила любопытство. Красота твоя, ум, характер сделали остальное — и вот перед тобой влюбленный в тебя до безумия! Я бы с наслаждением бросился в пучину страсти и отдался бы потоку: я искал этого, мечтал о страсти и заплатил бы за нее остальною жизнью, но ты не хотела, не хочешь… да?

Он сбоку заглядывал ей в лицо.

— Не хочу, — сказала она покойно и решительно.

— Ну, я боролся что было сил во мне, — ты сама видела — хватался за всякое средство, чтоб переработать эту любовь в дружбу, но лишь пуще уверовал в невозможность дружбы к молодой, прекрасной женщине — и теперь только вижу два выхода из этого положения…