Олег Павловский - Мрассу — Желтая река

• Название: Мрассу — Желтая река
• Автор: Олег Павловский
• Жанр: Юмористическая проза

Увлекательное путешествие друзей по одной из самых красивых рек Сибири составляет сюжет повести. Основная мысль ее — необходимость сберечь, сохранить в чистоте и богатстве самобытную красоту нашей природы, быть верным дружбе, товариществу, чести.

---

— Пишем?

— Что делать? Я — пишу, ты — рисуешь, ребята вон вкалывают, — я кивнул головой на окно.

— От каждого по способностям, — серьезно сказал Кузьма, не приняв шутки, и положил передо мной вчетверо сложенный листок: — Читай.

Я развернул лист и прочитал: «Устав.

Наш флот — есть союз людей, близких по духу и отношению к труду.

Во флот может быть зачислен тот, кто:

— честен и морально устойчив;

— пристрастен к рыбалке и скитаниям;

— терпим к странностям товарищей;

— любит и защищает природу.

Из флота отчисляются за:

— измену товариществу;

— трусость в любом виде;

— неспособность к таежной жизни;

— загребание жара чужими руками.

Поскольку флот есть союз людей, близких по духу и отношению к труду, то помощь друг другу в любой форме — святая обязанность каждого, кто зачислен в его состав».

— Не пойдет, — сказал я, предположив, что Кузьма дал мне этот «Устав» для публикации в многотиражке. — У нас все-таки не стенгазета, старик.

— На тебя что — жара влиять начинает? Это же наш, флотский устав. У-устав! Понимаешь?

— П-понимаю, — произнес я, хотя, честно говоря, никак не мог сообразить, что хочет от меня Кузьма.

— С положением устава согласен?

— Правильные положения.

— Еще бы — неправильные! Два года разрабатывали, — не без гордости сказал Кузьма, оглянулся на Марию Николаевну, а потом показал взглядом на дверь: выйдем, дескать, лишние уши нам ни чему.

В коридоре Кузьма оценивающе, словно в первый раз видел, оглядел меня с ног до головы, на лбу его сошлись морщинки, и он сугубо официальным тоном сказал:

— М-м… Значит, будем считать, с уставом флота познакомился и положения его принимаешь. Так?

— Так, — подтвердил я, все еще не догадываясь, куда клонит Кузьма.

— Теперь слушай дальше… Мы, значит, подумали и решили взять тебя в нынешнюю навигацию. Чтоб, значит, понюхал пороху и не ерундил больше в своих сочинениях. Поплывем по Мрассу, Желтой реке.

— Почему — желтой?

— Шорский язык знать надо, писатель! Мрассу в переводе с Шорского — Желтая река. Ясно?

— Ясно.

— Отплываем двадцатого. Сегодня у меня в мастерской после работы предпоследнее заседание флота. Последнее будет перед отплытием. Устав подпишешь и принесешь. Пока!

Кузьма, деловой и сосредоточенный, каким никогда прежде я его не видел, споро зашагал к лестничной клетке, оставив меня стоять с разинутым ртом. И не знаю, сколько бы я так простоял, переваривая необычное и неожиданное предложение, если бы Мария Николаевна не позвала меня к телефону.

Звонил секретарь парткома.

— Ну как — решил с отпуском?

Нынче так получилось, что наши с женой отпуска не совпали — она в феврале перешла работать в другое учреждение. А одному куда? К теще в гости?.. Вот я и раздумывал, тянул. И еще тянул, если бы не это предложение Кузьмы.

— Решил. Двадцатого отплываю.

— Куда?

— В Горную Шорию. На Мрассу — Желтую реку…

Я говорил так своему шефу, сам еще твердо не веря в возможность этого путешествия. Зачем флоту пятый человек? Ведь вчетвером куда как способнее…

Это потом я узнал, что Виктор Оладышкин не может принять участия в навигации по семейным причинам: жена поставила перед ним ультиматум — или проведем отпуск вместе, или между нами все будет кончено. Боцман Оладышкин не выдержал упорного натиска и сдался на милость любимой спутницы жизни.

Я положил телефонную трубку, написал заявление об отпуске и стал учить наизусть пункты лежащего передо мной устава.

Вечером я честно признался ребятам, что особо скитаться и рыбачить мне не приходилось, но природу я люблю и люблю собирать грибы.

— Грибники — те же скитальцы, — заметил Игнат, и тогда только я по-настоящему поверил, что вопрос о моей участи решен окончательно и бесповоротно.

— Удочку я тебе дам свою, — сказал Кузьма. — Рюкзак, тельняшку и мичманку возьмешь у боцмана. Сапоги, брезентовку и прочее придется купить. Если туго с деньжатами, можем занять. Не маши руками. Богач выискался! Я же сказал — если… Дальше. Пока будешь ходить без звания. Распоряжения старших по званию выполнять беспрекословно. Дисциплина и порядок на флоте прежде всего. Неправильные действия старших по званию могут быть обжалованы в устном порядке после ужина. Дальше… — Кузьма сморщинил лоб, напрягая память, дабы не упустить еще каких-то очень важных для меня наставлений и обязательств, но ничего более не вспомнив, спросил: — Вопросы будут?

Вопросов у меня на языке вертелась уйма, но я сказал:

— Нет. Все ясно.

Мой ответ произвел на Кузьму благоприятное впечатление. Ведь вопросы подчас ставят в тупик и адмиралов.

Игнат же Суровцев этого, видимо, не знал или, наоборот, знал то, чего не знал я, и прямо-таки засыпал Кузьму вопросами. Он допытывался, не подведет ли нас знакомый Кузьмы, от которого мы должны получить лодку, мотор и бензин, все ли блесны забрал Кузьма у Виктора Оладышкина, когда из Спасска идут вертолеты на Усть-Кабырзу, просто ли взять билеты или надо послать телеграмму…

Отвечая Игнату, адмирал явно нервничал, сказал, что «все будет тип-топ», и закрыл заседание.

По дороге домой я зашел к Виктору Оладышкину за рюкзаком, мичманкой и тельняшкой. Настроение у него было похоронное, двигался он по своей двухкомнатной малометражной квартире вяло, словно оттягивал время, ожидая какого-то важного известия, которое все может изменить в его судьбе.

Виктор усадил меня на диван, принес сигареты, справился о самочувствии. Мы плоховато знали друг друга, и настоящий разговор не клеился. К тому же я почему-то чувствовал себя виноватым по отношению к нему.

Виктор открыл шкаф, достал и положил передо мной выстиранную, отглаженную тельняшку, глянул мельком на стенные часы, висевшие между оленьей шкурой и чучелом белки-телеутки, предложил чаю, и тогда я понял, что он действительно тянет время, и потому согласился выпить «стакашечку». Виктор, как мне показалось, приободрился, включил газ, принес вазочку с печеньем и конфетами, хотел открыть банку с вареньем, но я воспротивился, соврав, что варенья не люблю.

— Это не чай, это так… жидкость, — Виктор разлил по стаканам заварку. — Настоящий чай готовится на костре, чтоб с дымком, с упавшей в него хвоинкой… И заваривать его надо смородинным листом. А то душицей или белоголовником… Голова от запаха кружится. Не пробовал?

— Со смородиной пробовал. И еще зеленый чай пил. В Ашхабаде. Ничего. Жажду здорово утоляет.

— Зеленый вообще ерунда. А вот с душицей… Я, знаешь, пытался дома душицей заварить — не то! Ну, совсем не тот вкус. Вроде как суп без соли. А почему, думаешь?.. Дымка, дымка от костра не хватает.

Сказано это было с болью, человеком, для которого дымок, костерок и чай с душицей во сто крат дороже всех курортных благ.

Мне стало искренне жаль Виктора, и я чуть было не ляпнул: «Если хочешь, если тебе так уж невмоготу, то поезжай с ребятами, а я поеду с твоей женой».

И в это время вошла, нет не вошла — вбежала с радостно-возбужденным лицом жена Виктора, Клава. Она работала на нашем заводе в отделе технического контроля. Мастера и начальники цехов считали ее самым привередливым контролером. «Надо же, — возмущались они, когда Клава, не обращая внимания ни на просьбы, ни на мольбы, отправляла мотор в брак, — такой нос иметь. Ведь на двоих рос, а одной достался. Все вынюхает. Буратина несчастная».

Нос у Клавы был не то чтобы очень уж длинный, вполне обыкновенный нос, тонкий, с легкой горбинкой. Но когда она сердилась, а сердилась она всегда, обнаружив хоть малейший брак, то глаза ее суживались, щеки впадали, губы поджимались и нос на ее продолговатом лице, действительно, будто бы увеличивался в размерах.

Сейчас же глаза Клавы были распахнуты, рот полуоткрыт, щеки от быстрой ходьбы порозовели, и нос ее виделся просто премиленьким. Она небрежно кивнула мне, раскрыла сумочку и протянула Виктору два авиабилета.

— Вот… На послезавтра. Последние вырвала. Знал бы, чего это мне стоило! В агентство войти нельзя — битком…

Виктор явно ждал другого исхода. И вместо того чтобы возрадоваться, он совсем сник, как бывает с человеком, у которого отняли последнюю надежду на лучшее, отставил недопитый стакан с чаем, открыл дверцу кладовой, достал оттуда рюкзак, мичманку и подал мне.

— Держи, Матвей… Каждому свое, как говорится. Привет ребятам! Да, вот еще блесны возьми, самые ловчие. Для адмирала… Ну, будь здоров! Ни чешуйки вам, ни хвоста…

— К черту! — сказал я по студенческой привычке, хотя по-флотски, наверное, надо было сказать что-то другое.

Глава третья, в которой редактор многотиражки «Даешь мотор!» лишается своего собственного имени

Вертолет мне не понравился. Ощущение такое, будто тебя специально законопатили в бочке, чтобы потом сбросить с тысячеметровой высоты прямо в тайгу. А тут еще Игната дернуло за язык рассказать случай, когда у вертолета сам по себе срезался винт. А винт у него, как известно, один-разъединственный, и никаких тебе крыльев, чтоб планировать. Да и второй пилот — тоже мне воспитатель! — приоткрыв дверцу кабины, предупредил, чтобы около входной двери не шарашились: один вот так же, дескать, шарашился и отвернул ненароком крючок-задвижку. Как ветром выдуло, до сих пор ищут… Я на всякий случай перебрался поближе к пилотской кабине, заглянул в иллюминатор. Под нами медленно стлалась холмистая горношорская тайга, совсем не похожая на сплошное зеленое море, как поется в известной песне. Густо зеленели лишь распадки, а просвеченные и выжаренные солнцем вершины холмов были почти безлесными, да и деревья по их склонам разбросала слишком жадная рука. Кое-где проглядывались старые, поросшие осинником гари. Они легко отличались по нежно-зеленому отливу. Гари же недавние, может быть, прошлогодние, были как запекшиеся раны на теле.