Анатолий Маркуша - Грешные ангелы

• Название: Грешные ангелы
• Автор: Анатолий Маркуша
• Издательство: Издательский Дом «Вестник Воздушного Флота»
• Жанр: Советская классическая проза
• Год: 2002
• ISBN: 5-901808-03-7

90-летию ВВС России посвящается

Современная Авиация родилась из мечты. «Не мы, а правнуки наши будут летать по воздуху, ако птицы», — говорил еще Петр I.

Сколько лет мечте — не сосчитать. Сколько лет Авиации — общеизвестно. По историческим меркам она родилась вчера. А сегодня мы уже не можем представить себе полноценную жизнь без нее. Хотя, если постараться, представить можно: от Москвы до Владивостока — на поезде, из Европы в Америку — на корабле…

Современная Авиация — это сверхзвуковые скорости и стратосферные высоты, это передовые технологии и прецизионное производство, это огромный парк летательных аппаратов различного класса и назначения. Современная авиация — это престиж и национальная безопасность государства.

Перед вами, уважаемые читатели, второй том сочинений летчика с довоенным стажем, писателя Анатолия Маркуши. Анатолий Маркович знает о небе и полете не понаслышке. Он свидетель и непосредственный участник многих важных событий в истории отечественной Авиации. На его книгах выросло не одно поколение людей, влюбленных в Авиацию, посвятивших ей свою жизнь. В год 90-летия Военно-воздушных сил пусть это издание станет подарком всем, кто посвятил свою жизнь Авиации, и кто еще только собирается сделать свой выбор.

_{Рисунки художника В. Романова}

---

Странные чувства всколыхнула во мне эта случайная картинка: возбуждение, и брезгливость, и недоумение… И, увы, откровенное любопытство: что же будет дальше?

Гонг возвестил начало обеда. Вместе с другими на террасу вошел и Сурен. Он беспечно приблизился к столу, проворно, будто фокусник, переставил свой стакан с компотом к тарелке Валентина, а его стакан — к своей, опустился на место и принялся за закуску.

Мне сделалось весело. Справедливость должна побеждать.

Ну, а любопытство, конечно, осталось. Как все будет?

Валентин ел торопливо. Что касается меня самого, то я вообще плохо понимал, что жую и глотаю. А вот Сурен, тот держался как ни в чем не бывало.

Наконец Валентин расправился со вторым и небрежным жестом поднес ко рту стакан с компотом. И хлебнул… Он закашлялся до слез…

— Что случилось? — всполошился Олег.

— Поперхнулся? Давай постучу по спине, — посочувствовал Савва.

Сурен молчал.

«Неужели так ничего и не скажет? — подумал я. — Это же невозможно — промолчать. Я бы ни за что на его месте не удержался».

Оказалось — возможно.

Уже перед самым расставанием, накануне отъезда, Валентин мне говорил:

— Сурик — железный мужик! И молчать умеет, и не обижаться умеет, с таким в любую разведку можно и даже пешком к Северному полюсу…

Когда я вернулся домой, отец спросил:

— Ну как, понравилось?

Понятно, я стал рассказывать, изображать, как все было и кто был. Рассказывал, не жалея желчи на Тростинку, на Даму и на Толстяка, правда, о Селедке умолчал и с величайшим энтузиазмом превознес радистов: красавцы, здоровые ребята, умеют веселиться и выпить могут…

Отец слушал не перебивая, потом начал хмуриться. Мне казалось: ну, уж дойду до истории с компотом, он непременно должен улыбнуться, но нет…

Наконец я выдохся. Умолк. Жду.

Отец не спешил, поиграл с цепочкой от часов, свернул папиросу из трубочного табака, закурил, помолчал, пустил голубоватое кольцо пахучего дыма и только тогда сказал:

— Не завидую тебе. Так жить нельзя. Все — типы, а человек — один ты. Да еще бездельники, балалаечники радисты. Маловато!

Признаться, я не понял, на что он сердился: «спасибо» за путевку я раз десять ему сказал, впечатлениями поделился самым честным образом. Нет, не понял я отцовского неудовольствия, хотя и старался понять.

53

Вырос я в заурядной обывательской семье с твердыми, что называется, от века законами. Скажем, главой семьи считался отец — кормилец, добытчик и, соответственно, единственный хозяин. И в этом нельзя было сомневаться. Слово отца — закон.

Мне такой порядок не нравился. Сколько себя помню, абсолютное единоначалие вызывало во мне вспышки протеста, случалось — бунта. За это бывал и руган, и бит, но, кажется, так и не смирен.

И все-таки наша семья не была совсем рутинной: отец никогда не обижал и тем более не унижал маму. Или еще: денежку в доме у нас очень любили, цену копеечке знали, но жадность осуждалась искренне и весьма решительно.

Когда позвонили в дверь, дома никого не было. Я фокстерьером промчался по коридору и спросил, как меня учили:

— Кто там?

— Подайте Христа ради… — Это было что-то непонятное.

— Чего?

— Копеечку или хлебушка кусочек подайте…

Несмотря на запрет открывать незнакомым, скорее всего, из любопытства я открыл дверь и увидел очень старого, совсем седого и морщинистого человека в лохмотьях. Он смотрел на меня странными невидящими глазами филина — большими и испуганными.

С таким дедушкой я еще никогда не встречался. Как поступить?

— Сейчас! — выкрикнул я и полетел в комнаты. Копеечки у меня не было. Есть ли хлеб в буфете, я не знал. Сунулся — не оказалось. На потемневшей деревянной хлебнице, хранившейся в семье, наверное, со времен наполеоновского нашествия на Москву, валялась, не считая крошек, только смятая бумажная салфетка.

Растерянно оглядел комнату, увидел сложенный на стуле серый отцовский костюм. Сразу вспомнил вчерашний разговор родителей.

— Давно пора его выбросить, — говорила мама, — шесть лет носишь. В хвост и гриву, можно сказать, не снимая…

— Для работы — еще вполне. Отдай в чистку. Поживет! Слово отца — закон. Костюм дожидался чистки. Но мама сказала: только выбросить! Давно пора. Я это слышал собственными ушами. Не задумываясь над последствиями, я схватил отцовский костюм, рысью протрусил по коридору и отдал терпеливо дожидавшемуся под дверью нищему.

— Спаси Христос! — сказал дедушка. — Заругают тебя, ангел… Это было непонятно, странно и даже смешно: я — ангел?! За самовольство мне, конечно, влетело. Но на этот раз обошлось без особых нравоучений. Пожалуй, выпороли меня скорее для порядка, символически: щедрость, как я сказал, в нашей семье поощрялась.

Образование должно быть радостным. Увы, мой недолгий путь в науку отмечен слезами и резко отрицательными эмоциями. Учись, учись, учись — повторяли родители. И параллельно:

«Врешь, а ну покажи дневник… дай тетрадь — проверю!.. Скажи честно…» И еще прибавляли, всегда и не по одному разу: «Лентяй, бездарь, балда, осел, дубина…»

А спас меня случай, ну, может, не совсем случай — везение. В нашей нелепой общей квартире поселился человек, которого мы считали не вполне нормальным. Между собой называли его Инженер. Почему, не знаю. Работал он ночным сторожем, на подхвате в овощном магазине, объясняя при этом, что ему нужно свободное время для изобретательской деятельности.

Было у него на самом деле высшее образование или нет, понятия не имею. А вот странности, безусловно, были. По утрам, например, он имел обыкновение расхаживать по квартире в одних трусах и босиком. Ему пытались пояснить — это-де неприлично, неуважительно к окружающим…

— А почему? — спрашивал он. — Предположим, мы встречаемся на пляже. И трусы на мне те самые, что сейчас, и галстука тоже нет. Ничего? Выходит, чепуха все! Условности…

Что он изобретал, наш странный сосед, не знаю, но, как мне кажется теперь, он был одержим идеей бесколесного транспорта. Говорил: природа колеса не знает! Сегодня такие слова вовсе не кажутся безумными, как и сама идея. Но тогда, в докосмическое время, телега без колес абсолютному большинству людей представлялась полнейшей несусветностью.

Так вот, этому человеку я многим, очень многим обязан. А началось с пустяка.

Изгнанный на кухню, я мыкался из уголка в уголок и очень жалел себя. Едва не ревел от жалости к себе. Почему? Я пытался наточить ножницы, а они… перестали резать. Мне было сказано:

«Безрукий негодяй, Колька, теперь ты еще и ножницы испортил! Что ни возьмешь — коту под хвост! Кто тебя просил хватать эти ножницы? С первой мировой войны резали… Нет! Ему, видите ли, надо точить… Разгильдяй, все равно чем заниматься, лишь бы не уроками… Уши оторвать надо… Балбес! Пошел вон, убирайся с глаз!» Так я оказался на кухне.

И тут вышел из своей комнаты сосед. Инженер долго мыл руки над раковиной, мыл, словно хирург, жесткой щеткой. Неожиданно, не оборачиваясь, он спросил:

— А причина в чем?

— Ножницы, — почему-то поняв его, ответил я и показал пальцами, как они резали, а теперь не режут.

Он взял из моих рук злополучные ножницы, пощелкал, провел пальцем по лезвию и хмыкнул:

— Угол не того.

— Чего?

— Угол заточки, говорю, не тот. Нормативно — семьдесят два градуса надо… — И повел меня в свою холостяцкую берлогу, где и научил точить ножницы.

Говорил он много, нескладно, но… как ни странно, удивительно дельно.

— Спроси — почему? Пойми, потом работай. Ясно?.. Не знаешь — узнай… Нет — у кого… мозгуй сам, пробуй. Не вышло — почему? Думай! Картошку чистить просто, а пол мыть, а дрова колоть, а лапти плести? Когда умеешь — просто, а нет — не дай бог!..

После истории с ножницами я стал заходить к соседу довольно часто. Он многому научил меня, а главное, прочно заложил в мальчишескую голову убеждение: человек может все. Понять. Узнать. Решить.

Может — сам.

Для этого что надо? Очень захотеть — раз, четко определить, чего добиваться — два, ну и не болтать, а… действовать.

Я взрослел, а сосед вроде и не старился; отношения наши шли на сближение, понимание росло. Много раз он помогал мне решать задачи по математике, случалось — и по физике…

Мое доверие к этому человеку сделалось почти безграничным. Подумаешь, со странностями. У всех — странности…

— Хочу в авиацию, — признался я Инженеру. Никому не говорил, а ему вот сказал. — Авиация — это такое дело…

— Форма нравится? — неприятно ощерившись, спросил Инженер. — Девушки летчиков любят…

Конечно, я разозлился, но, пропустив мимо ушей замечание о девушках, высказался с напором:

— А что, плохая форма?! Нравится! — Выдержал паузу. — И не только форма… Где еще такое сочетание умственных и физических усилий требуется, как в авиации?