Владимир Куличенко - Клуб города N

• Название: Клуб города N
• Автор: Владимир Куличенко
• Жанр: Научная Фантастика

---

О чем она думала? Мне представлялось, что ее мысль, как связующая с прожитым и настоящим, была устремлена к чему-то потустороннему, что поистине никак не соотносится с жизнью. Ни речной разлив, ни степной закат не волновал ее. Взор ее, мнилось, был провидчески устремлен за изнанку пыльного горизонта, и по временам, в какие-то мгновенья, ее ладонь на шершавой выпуклости валуна судорожно сжималась.

Порой я отваживался целовать ее узкие, бесстрастные, монашеские губы. Она не противилась. Однажды я попросил:

- Расскажи мне о них.

Поначалу она не отозвалась, заправила прядку волос под гребем, закрыла глаза, как бы пробуждая память:

- Они веруют и потому они вне пределов досягаемости разума.

- В кого они веруют?

- За ними стоит иная сила, - не та, что стоит за людьми. Надо всеми живущими распростерто зловещее черное крыло фатума. Из круга его безжалостной тени стремятся они увести избранных.

- Твои слова не убеждают, - проговорил я с привычным скепсисом. Скажи, зачем ты приходишь сюда?

- Отчего я прихожу сюда? - повторила она чуть отстранено, словно будучи наедине с собой - Мне желается, Павел, увидеть вас. Вы неотступно стоите перед моими глазами, и мне кажется, я прихожу сюда, чтобы убедиться в вашей реальности... Ведь вы можете исчезнуть в любую минуту. Мы все можем исчезнуть безвозвратно, - уже заворожено шептала она, полуприкрыв в этом молебне глаза, становясь чуждой мне, не оставляя следа от упомянутой мной ранее близости.

Я ненавидел этот ее ностальгический и в то же время жутковатый шепот. Я уже не улавливал токи ее души, она как бы облекалась в непроницаемый саван, в твердыню кокона, из которого вышла, быть может, опрометчиво. Я подозревал - она хотела меня предупредить, но отчего недоговаривала? Если желала уберечь - то почему столь неуверенно?

Я провожал ее до окраинных домов слободы, украдкой пожимал ее пальцы, и она уходила по каменистой, заваленной нечистотами тропинке навстречу женским воплям, истошному детскому визгу и возбужденным мужским голосам...

___________

То утро выдалось пасмурным. Я направился в училище через железнодорожный переезд. Вдали, у семафоров, и поблизости, у водокачки, протяжно перекликались паровозные гудки. Туман, как занавесом, прятал очертания вокруг, и только в стороне быстрые ритмические звуки, которые издавало под тяжестью шагов угольное крошево, указывали на то, что я не один на тропе. Я зачем-то поспешил нагнать незнакомца в цивильном костюме и летней шляпе, - он не походил на дачника, что собираются поутру на платформе в ожидании пригородного. Я бы сказал, что он был вызывающе хорошо одет для столь заброшенного места. Внезапно в стороне донесся слабый выкрик, и мы оба разом поворотили головы и убавили шаги, а с угольной кучи неподалеку сорвалось некое приземистое вихлястое существо, чуть ли не лохматая хромая собака. Неожиданно пробудившееся ощущение тревоги принудило меня укрыться за штабелем шпал, в то время как неизвестный щеголь с радостным восклицанием со всех ног бросился к тому перемазанному угольной пылью существу, обнял и принялся горячо целовать обросшее густой нечесаной шерстью лицо. В свой черед безногий калека Пров (а это был он) со счастливым поскуливанием принялся жадно лобызать господина в цивильном костюме, исхитрившись стянуть с него двубортный сюртук, а следом кинуть оземь свою замусоленную косоворотку. Раздался хлопок, как будто вылетела пробка из бутылки с шампанским, и в проясняющемся воздухе я увидел, как лопнули ремни и отпали колодки с обрубков ног калеки. Пров дико закричал, густая кровь окропила его корявые руки, заструилась по шее, хлынула по рваным порткам. Нищий был омыт кровью, словно новорожденный, а тот господин все продолжал ненасытно усыпать поцелуями омерзительное чело, как бы в стремлении облегчить родовые муки своего возлюбленного; упал на колени, порывисто обнял его грудь, притиснулся к ней спасительно и блаженно почти что у самой земли, и в тот же миг калека с просветлевшим лицом поднялся на ноги, коих у него не было мгновеньем раньше, ответно обхватил того господина, и они оба воспряли над кучами угля, над землей, уподобившись едва приметным отсверкивающим теням. Торжественная тишина установилась в те минуты над подъездными путями, и мелкий дождь окропил землю.

Виденная картина еще долго стояла у меня перед глазами и повлияла на мое решение с Трубниковым: этот неотесанный мужлан наверняка знал больше, чем говорил.

...Архитектурный ордер театра с остроконечным полушарием купола и высоким полукружьем стен напоминал очертаньями неведомый корабль, готовый унестись в небеса. Я нашел Трубникова в аванложе второго яруса. Стоя в проеме в обрамлении вишневых гардин, он зычно руководил установкой декораций на сцене.

- А, Павел Дмитриевич, наконец-то пожаловали! Милости просим, - с довольно неожиданной любезностью приветствовал он, мельком глянув на меня. Вазу ставь за фонарем... Не туда, олухи. Ограду тащите ближе к кулисам... Расставляйте без меня, - повелел он подмастерьям, после чего без промедленья мы спустились в гримерную, стены которой пестрели афишами, а на столиках скопилось великое множество разнокалиберных пузырьков, флаконов и бутылок.

- Что происходит, Иван Демьянович? Растолкуйте мне, Бога ради, приступил я без околичностей.

- Происходит то, что всегда происходило, - философски заметил Трубников, поднеся к ноздре один из пузырьков и принюхавшись.

- Вы великолепно понимаете, о чем я! - настаивал я.

- Да уж какие могут быть секреты... - многозначительно отозвался Трубников, затем раскинул руки, рявкнул: - Ты огорчил меня и вводишь в грех! Завидно мне, что лорд Нортемберленд - отец такого доблестного сына!

- Прекратите паясничать!

- Ежели по-сурьезному, Павел Дмитриевич, - тадысь вам не позавидуешь, изрек он мрачно. - Положили они глаз на вашу милость и в сети манят, душегубы.

- Какие сети?

- Известно какие... Они и меня сподобились увлечь в свой омут, да не на таковских напали, не дался я, - он помолчал, что-то вспоминая. - Кто Богу не грешен, тот и царю не виноват: нет моей вины ни перед кем.

- Помилуйте, о чем вы?

- Известно о чем, - бесстрастно молвил Трубников. - Они и за ней, стало быть, охотятся...

Он подошел к одному из шкафчиков, пошарил на полке и выложил на стол зачерствевшую буханку, откушенную луковицу и, пригнувшись, из потайного места вынул бутыль с лиловой жидкостью.

- До нашего знакомства Юленька подавала в ресторане, что возле железнодорожной станции. Я тадысь задолго гастролировал, - тут он наполнил до краев стаканы и торжественно вознес руку ("я гастролировал" было произнесено тоном, каким говаривают обласканные судьбой артисты).

В три глотка он осушил стакан, крякнул, понюхал луковицу, мокнул ее в солонку и, с хрустом пережевывая с хрустом: - Доводилось, сами понимаете, частенько сиживать в том занюханном кабаке. Помалу привык я к Юленьке, ненаглядной моей, сноровистой и молчаливой, не походившей на других дамочек, что запархивали туда известно с каким интересом. Зацепила она своим горестным молчанием меня за сердце; вижу, что прихожу в тот кабак одно за тем, чтобы взглянуть на нее, как на икону, писанную дивным мастером, - и вправду, робел и каялся я перед ней, как грешник перед святой, но все скрытно, в пьяном упрямстве, покуда не обрыдли мне такие бессловесные телячьи ухаживания и не сказал я себе: "Уведу ее!" - и увел. Взял за руку и увел! Она не противилась, ждала того. Грешник, погрязший в тине пороков, увел праведницу, -Трубников с внезапной злобой посмотрел в мои глаза. - Ты мне не веришь, а ты возьми да поверь... - снова пожевал губами, сплюнул и продолжил: - Стали мы с ней жить-поживать... Нашел я ей место в пошивочной мастерской при театре, повелел бабам не бранить ее и сам присматривал попервости, покуда не приноровилась она к незнакомым людям и к новому ремеслу... Зауважала меня Юленька, встречала с благоговением, никто никогда так в мои очи не заглядывал - будто волшебный шелковый платок, душу мою вынимала и оглаживала с любовью на коленях. Говорила, что давно, еще за неведомым горизонтом, меня признала, а я грязный, чумовой, буйный и тадысь шибко пил, однако ж ни разу рука на нее не поднялась, покуда однажды, без всякой оказии, не заглянул в мастерскую, а Юленьки-то моей, кроткой наперстницы, и след простыл. Где ж моя душенька?! Заслабела, говорят мне, головка у нее закружилась, вот к дохтуру ее и повели. К какому такому дохтуру?! Я - домой, нету ее. К вечеру является: я, говорит, заслабела, кровь носом пошла, у дохтура была. "Попей чайку с медом и корешками, да ляжь", - говорю, а у самого на сердце кошки скребут: вроде все так, да не так, какая-то не такая вернулась она от того дохтура, глаза горят, щеки алые лихорадочные, голос дрожит, а сама норовит подальше от лампы быть, чтоб я, значится, состояния ее не приметил, прячется... А меня любопытство разобрало - что за дохтур такой выискался, что Юленьку мою в волнение вверг? Миновала не иначе неделя, вернулся я поздно, в притворном хмелю, и неоткладно спать повалился, дал храпака, а сам одним глазом посматриваю: не ложится супружница, склонилась возле лампы, пяльцами колдует. Потом вдруг быстро обернулась, - мол, сплю ли я? - украдкой выхватила какую-то тряпицу из-под матрасишка, отерла ладонь и снова под матрац сунула, да так не единожды делала. Сами понимаете, Павел Дмитриевич, - опять перешел он на "вы", невтерпеж мне было рассвета дожидаться! Только посветлело, отправил я супружницу с ведрами к колодцу, а сам кинулся к тому матрасику, - а тряпица-то вся сочится свежей кровушкой! "Где ладонь-то поранила?" спрашиваю сурово, когда Юленька вернулась. - "С чем это вы, Иван Демьянович?"- молвит удивленно. - "Не обманывай мужа своего, - говорю, видел, как ты к ране прикладывала", - и достаю тряпицу из потайного места. "Постыдитесь Бога, Иван Демьянович, что вы такое подумали: женская хворь меня одолела, вот и тряпица сгодилась, а ладони - глядите", - и протягивает обе сахарные ручки, а на них ни царапины.