Иван Тургенев - Том 5. Рудин. Повести и рассказы 1853-1857

• Название: Том 5. Рудин. Повести и рассказы 1853-1857
• Автор: Иван Тургенев
• Жанр: Русская классическая проза
• Год: 1980

Пятый том содержит повести и рассказы 1853–1857 гг., роман «Рудин», статьи 1855–1859 гг. и относящиеся к этому же времени произведения, не опубликованные при жизни писателя.

---

Облик Белинского: его верность идеалам юности, его застенчивость, его неудачная личная жизнь и отношение к женщинам, даже роман с девушкой из «простого звания» — всё это характерно и для Якова Пасынкова.

Тургенев, говоря о Пасынкове, подчеркивал: «В устах его. слова: „добро“, „истина“, „жизнь“, „наука“, „любовь“, как бы восторженно они ни произносились, никогда не звучали ложным звуком. Без напряжения, без усилия вступал он в область идеала…» (наст. том, с. 60). Будучи сам искренне увлечен благородным стремлением ко всему прекрасному, Пасынков оказывал и на других благотворное влияние.

Именно эту черту подметил Тургенев и в Белинском. В своих воспоминаниях Тургенев рассказывал о страстной увлеченности Белинского философскими и общественными проблемами, требующими разрешения. Вспоминая об одной из дискуссий с Белинским, Тургенев писал: «„Мы не решили еще вопроса о существовании бога, — сказал он мне однажды с горьким упреком, — а вы хотите есть!..“ Сознаюсь, что, написав эти слова, я чуть не вычеркнул их при мысли, что они могут возбудить улыбку на лицах иных из моих читателей… Но не пришло бы в голову смеяться тому, кто сам бы слышал, как Белинский произнес эти слова; и если, при воспоминании об этой правдивости, об этой небоязни смешного, улыбка может прийти на уста, то разве улыбка умиления и удивления…»

Яков Пасынков увлечен Шиллером и с восторгом читает его «Résignation» (1784) — одно из наиболее популярных в студенческих философских кружках стихотворений.

Характерно, что Белинский в пору увлечения немецкой идеалистической философией неоднократно писал об этом же произведении. Например, в статье «О критике и литературных мнениях „Московского наблюдателя“» (1836): «Шиллер был душа пламенно верующая, а посмотрите, какое безотрадное, ужасное отчаяние проглядывает в каждом стихе его дивного „Résignation“» (Белинский, т. 2, с. 160). И спустя несколько лет в письме к Н. В. Станкевичу (1839): «В „Résignation“ он <Шиллер> принес в жертву общему всё частное — и вышел в пустоту» (там же, т. 11, с. 386).

Любимое музыкальное сочинение Пасынкова — «Созвездие» Шуберта (см. ниже, с. 411). Этот факт тоже не случаен. Песни Шуберта были очень любимы в кружке Станкевича (см.: Станкевич, Переписка, с. 310, 372, 392 и др.) и в частности Белинским. В одном из писем к В. П. Боткину он писал, имея в виду песню Шуберта «Шарманщик» из сборника «Зимние путешествия» (1826–1828): «Бывают минуты, когда душа моя жаждет звуков. Дорого бы я дал, чтобы послушать в твоей комнате „Leiermann“; мне кажется, я зарыдал бы, если бы, проходя по улице, услышал под окном его чудные, грациозные звуки, которые глубоко запали в мою душу» (Белинский, 11, с. 446).

По внешнему облику Яков Пасынков (узкие плечи и впалая грудь, болезненный вид) также напоминает Белинского. Тургенев подчеркивал неуклюжесть и светскую неловкость своего героя, перевернувшего в гостиной у Злотницких столик. Аналогичный случай произошел и с Белинским, который в гостиной князя В. Ф. Одоевского опрокинул столик и пролил при этом стоявшее на нем вино (об этом эпизоде рассказывают А. И. Герцен — см. «Былое и думы», ч. IV, гл. XXV — и И. И. Панаев — см. «Литературные воспоминания». М.: Гослитиздат, 1950, с. 299).

Известно, что в начале 1840-х годов Белинский вел непримиримую борьбу с «романтическим идеализмом» (см.: Гинзбург Л. Я. Белинский в борьбе с романтическим идеализмом. — Лит Насл, т. 55, с. 191); тем не менее это не мешало ему считать, что период увлечения немецкой идеалистической философией имел свое положительное значение. В одном из писем к Тургеневу (1847) Белинский писал по этому поводу: «…этот идеализм и романтизм может быть благодатен для иных натур, предоставленных самим себе. Гадки они — этот идеализм и романтизм, но что за дело человеку, что ему помогло отвратительное на вкус и вонючее лекарство, даже и тогда, если, избавив его от смертельной болезни, привило к его организму другие, но уже не смертельные болезни: главное тут не то, что оно гадко, а то, что оно помогло» (Белинский, т. 12, с. 343). В этом же письме Белинский писал, что тот, кто «возрос в грязной положительности и никогда не был ни идеалистом, ни романтиком на наш манер», не может ощутить всей сложности человеческих взаимоотношений (ср. точку зрения Белинского на Адуева-старшего в статье «Взгляд на русскую литературу 1847 года»).

Таким образом, изображая «последнего романтика», Якова Пасынкова, похожим на Белинского, Тургенев не нарушал исторической достоверности.

Связь рассказа «Яков Пасынков» с творческими замыслами Тургенева этих лет прослеживается в двух направлениях. Во-первых, в «Якове Пасынкове» затронута та же тема, что и в романе «Рудин», где изображен кружок московских романтиков во главе с Покорским. Во-вторых, этот рассказ отражает идейные поиски Тургенева, приведшие его к созданию речи «Гамлет и Дон-Кихот» (1860), замысел которой относится к началу 1850-х годов (см.: Назарова Л. Н. К вопросу об оценке литературно-критической деятельности И. С. Тургенева его современниками. — Вопросы изучения русской литературы XI–XX веков. M.; Л.: АН СССР, 1958, с. 164). Образ Якова Пасынкова — это один из первых вариантов тургеневских Дон-Кихотов, для которых характерно отсутствие эгоизма, самопожертвование и вера в высокие человеческие идеалы[84].

Дошедшая до нас черновая рукопись «Якова Пасынкова»[85] а также варианты прижизненных изданий позволяют проследить историю создания этого рассказа.

Работая над образом Якова Пасынкова, Тургенев постепенно дополнял первоначальную канву, стремясь усилить романтическую окраску психологического облика героя и подчеркнуть его внутреннее благородство.

Так, в окончательном варианте текста он полнее раскрыл душевную чистоту и искренность веры Пасынкова в добро, истину, науку, любовь («В устах его слова — другой души!..», с. 60, строки 30–36), вписал рассуждение героя о достоинствах поэзии Пушкина и Лермонтова («Пушкин выше — Лермонтов хорош», с. 75, строки 24–28) и дополнил его биографию эпизодом первой любви к юной немке («Я был поверенным — О, счастливые дни»; см. с. 60–61, строки 42–38). Тургеневу важно также было подчеркнуть созерцательность натуры Пасынкова, и он вставил дополнительное рассуждение героя на эту тему («Я брат — не творить», с. 77, строки 36–39). Тургенев много работал и над местом рассказа, где идет речь о том, что и в зрелом возрасте Пасынков не изменился и остался «весел душой». Так, вместо текста: «Как ни охватывал — нетронутой красе» (с. 63, строки 17–19) в черновом автографе первоначально было: «и жизненный холод, горький холод опыта — он не коснулся нежного цветка, таинственно расцветшего в сердце доброго Якова».

Особенно существенным является дополнение, сделанное Тургеневым, очевидно, в не дошедшей до нас беловой рукописи или в корректуре «Отечественных записок» («Помню я одну ночь сердце переполнилось», с. 62, строки 21–36). Это дополнение подчеркивало романтическую окраску устремлений Якова Пасынкова, необходимым элементом которых были ночные дружеские излияния и размышления о величии мироздания. Увлечение немецкой идеалистической философией в студенческих кружках сопровождалось усилением религиозной экзальтации (см.: Горбачева, Молодые годы Т, с. 18–24); поэтому Тургенев заставил своего героя в сделанном дополнении процитировать стихи, прославляющие «творца». В рукописном тексте осталось еще одно указание на повышенное религиозное чувство рассказчика. Вместо совета, который он дает Якову Пасынкову, искать утешение в искусстве (см. с. 61, строки 36–37), в рукописи остался неисправленным текст, содержащий совет искать утешение в религии.

Работая над образом Асанова, Тургенев стремился избежать прямых разоблачений этого персонажа. Проведенная с этой целью правка в рукописи была, очевидно, вызвана необходимостью психологической мотивировки возможности того безграничного чувства любви, которое питала к Асанову Софья. Так, вместо текста «Этот человек — нашим обществом» (с. 49, строки 23–29) в черновом автографе читаем: «Он начал беспрестанно проводить рукой по своему лбу, медленно приговаривая: „Как я красив! Какое у меня благородное чело!“ И потом с презрением посматривая на нас, прибавлял: „Боже мой! у меня дядя действительный тайный советник. А я? — с какой шушерой провожу я свое время! Это ужасно! que dirait mon oncle, s’il me voyait!“». A после текста «„Знакомый почерк!..“ — подумал я» (с. 50, строка 16) в автографе были строки, характеризующие Асанова как хвастуна: «Я протянул было руку к письмам, но Асанов их тотчас же спрятал… — То-то и есть! — промолвил он, выпив залпом стакан шампанского — знай сверчок свой шесток! Могут ли быть у вас такие знакомства, как у меня, подумайте сами. — Куда нам! — ответил я и опять налил ему стакан…»

Напротив, создавая образ Софьи, Тургенев подчеркивал прямоту ее характера, честность, внешнюю сухость. В отброшенном варианте черновой рукописи прямолинейность поведения Софьи Тургенев определил как жестокость. Так, вместо текста: «при всей ее сухости, при недостатке живости и воображения» (с. 52, строки 14–15) было: «при всей ее сухости, даже жестокости, при недостатке живости и воображения…» — и строкой ниже вместо: «прелести прямодушия, честной искренности и чистоты душевной» было начато: «честная была».