Энн Чемберлен - София и тайны гарема

• Название: София и тайны гарема
• Автор: Энн Чемберлен
• Жанр: Исторические любовные романы

Продолжение романа «София – венецианская наложница». Мастерство американской писательницы Энн Чемберлен создает неповторимый восточный колорит. Новая встреча с главными героями порадует любителей любовно-исторического романа.

---

– Соколли-паша после такого позора не осмелится показаться в городе, – вещал какой-то человек. – Вот попомните мои слова, султан ему этого не простит. За такое дело он запросто слетит со своего поста!

Итак, не услышав ничего обнадеживающего, я был вынужден вернуться домой. Весь дом словно вымер. Даже у дверей родильной комнаты не было ни души.

– Все бесполезно, – горестно покачала головой Айва. – Мы уже ничем не можем ей помочь. Она так слаба, что даже не может сидеть на родильном стуле. Аллах свидетель, боюсь, у меня нет другого выхода – я могу только разрезать живот и извлечь ребенка!

Я похолодел. Разрезать роженице живот, чтобы извлечь ребенка означало неминуемую смерть матери.

– Клянусь, если ты это сделаешь, я возьму нож и всажу его себе в сердце еще до того, как на нем остынет кровь моей госпожи! – вскричал я.

Не сказав ни слова, я отшвырнул старуху в сторону, осыпав ее страшными проклятиями. Одним прыжком я влетел в комнату, не заметив, что рассыпанный возле порога порох разлетелся в стороны – теперь кто угодно мог смело войти или выйти из комнаты, да и какой теперь в нем прок, если моя госпожа, возможно, уже мертва? Для чего он теперь – разве что забить его в пушку да выстрелить, убив при этом несколько ни в чем не повинных людей, чтобы их души сопровождали Эсмилькан в рай? Я грубо растолкал сбившихся в кучку измученных женщин, чье монотонное причитание «Аллах Акбар» уже превратилось в беззвучный хрип. Забыв о роженице, они утирали свои вспотевшие лица. Наклонившись, я поднял Эсмилькан на руки – бедняжка бессильно распростерлась на ковре, словно груда тряпья. Казалось, жизнь уже покинула ее, но стоило мне взять ее на руки, как судорога боли, прокатившись по всему ее телу, исказила обескровленное, похожее на маску смерти лицо.

– Абдул… – прохрипела она.

Ее искусанные в кровь губы были белыми, и подсохшая, растрескавшаяся корка покрывала их, словно уродливый мозаичный узор. Осунувшееся от страданий лицо стало почти прозрачным, кожа так натянулась, что у меня защемило сердце – до такой степени она сейчас напоминала скелет, привидевшийся мне за несколько недель до этого. В ужасе отогнав страшную мысль прочь, я принялся лихорадочно искать едва мерцавшую в ней искорку жизни. Перехватив поудобнее ее обмякшее тело, я присел на корточки, стиснул локтями располневшую талию Эсмилькан и обвил ее ноги своими. Еще одна судорога боли пробежала по ее телу, и я почувствовал, как содрогнулся вместе с ней.

– Тужьтесь, госпожа! – скомандовал я.

– Не могу…

– Вы должны!

– Больно!

– Вы должны тужиться. Если вы не сделаете этого, то умрете!

– Уже умерла…

– Слава Аллаху, пока еще нет. Думайте о ребенке, – прошипел я ей на ухо, от души надеясь на то, что окружавшие нас женщины слишком устали, чтобы подслушивать. Но, конечно, они слушали. – Вспомните о том, как он был зачат. Вспомните Камень Руми, на котором вы сидели в Конье, и о благословении, которое послал вам Всевышний. Вспомните о том, как в ту ночь пел соловей…

– У-ух… – крякнула она, словно отказываясь меня слышать.

Я вдруг почувствовал, как новая боль зарождается в ее теле, и покрепче сжал ее тело руками, как будто надеялся, что, оставив Эсмилькан, она перекинется на меня.

– Эсмилькан! – крикнул я. – Тужься же! Тужься!

– Да будет воля Аллаха…

– Эсмилькан, я не позволю тебе умереть, слышишь? Если ты умрешь, я умру вместе с тобой. Клянусь всем, что для меня свято. Я не стану жить без тебя. Я люблю тебя, Эсмилькан. Люблю больше жизни. Не убивай меня!

Мне казалось, она чувствует, как мои горячие слезы текут по ее шее туда, где кожа ее, покрытая потом, уже стала холодной, словно у покойницы.

– Абд… – начала она. Но тут, осекшись, вдруг собрала все свои силы и стала тужиться.

– Вот так, хорошо! – обрадованно воскликнул я. – А сейчас еще раз. Сильнее!

– Нет… – слабо пробормотала Эсмилькан. Но она тужилась – тужилась, словно черпая силу в моих руках, пока они вдруг не стали мягкими, как мятное желе.

– Еще раз!

Эсмилькан покорно натужилась, и вдруг я услышал странный звук, похожий на журчание льющейся воды. Туфли мои внезапно промокли насквозь, будто под проливным дождем. А после этого какой-то крохотный бело-красный комочек выскользнул наружу и упал в подставленные руки Айвы.

Толпившиеся вокруг нас женщины молча разинули рты, словно стали свидетелями небывалого чуда. Однако их удивление длилось не больше секунды. Будто по команде мгновенно захлопнув их, они молча засуетились вокруг нас. Чудо это было или нет, но строгие правила этикета повелевали им молчать, чтобы ни происходило вокруг.

– Что… Что?… – нашла в себе силы спросить Эсмилькан, когда Айва на одно короткое мгновение приподняла и показала ей ребенка – только для нее, бедняжки, этот миг, верно, показался вечностью. По лицу госпожи было заметно, что в ней происходит внутренняя борьба. Или это только мне показалось?

Айва растерянно моргнула, как будто отгоняя прочь непрошеную мысль, а потом со слабой улыбкой повернулась к Эсмилькан:

– Я хочу перерезать пуповину, госпожа. У вас девочка, красивая и здоровенькая, да защитит ее Аллах! Ну вот, с пуповиной все.

– Не помню… – смущенно пробормотала Эсмилькан. Но вдруг глаза ее закатились, и она упала нам на руки, провалившись в глубокий обморок.

Тело ее внезапно стало мягким и словно бы бескостным, как у тряпичной куклы, – словно вместе с ребенком, которого она вытолкнула из себя, вытекла и ее собственная жизнь. Живот уродливо провалился, ребра выступили, как у скелета, так что сейчас она едва напоминала живое существо. Только груди, точно тугие бутоны, горделиво торчали вверх. Я бережно уложил Эсмилькан на постель, постаравшись устроить ее поудобнее. Потом, стыдливо пряча глаза, поцеловал сомкнутые веки, почувствовав губами мокрые от слез ресницы. После чего склонил голову на грудь и дал, наконец, волю своим слезам, слушая неумолчный детский крик, каким кричит здоровый младенец, требуя, чтобы ему дали грудь.

– Может, пойти сказать господину?

Я вздрогнул. Этот вопрос заставил меня очнуться. Рядом со мной стоял один из младших евнухов. После того как я ненароком рассыпал порох, все входили и выходили, не обращая внимания на запрет, и сейчас комната была полна народу. Я растерянно заморгал, силясь сообразить, кого он имел в виду, говоря «господин».

– Соколли-паша, – подсказал он, заметив мою растерянность. – Слава Аллаху, он вернулся. Прошло уже около часа, как наш господин приехал домой. Так сказать ему?

– Нет, нет, не надо. Я сам пойду, – отказался я, велев принести мне воды, чтобы смыть с лица слезы.

– Моя госпожа велела передать вам, господин, что лицо ее почернело от горя. Но на все воля Аллаха. – Я молча стоял и смотрел на высокого мужчину, чья борода, казалось, совсем побелела с тех пор, как я видел его в последний раз. Похоже, за последний месяц-два он ни разу так и не удосужился покрасить ее.

Не проронив ни слова, он сверлил меня взглядом, словно пытаясь прочесть между строк что-то еще, кроме общепринятого у мусульман оборота, которым обычно хотят сказать, что на свет появился не долгожданный наследник, а всего лишь девочка. Потом лицо его озарилось улыбкой.

– Тот, кто позволяет темным теням омрачить свое лицо, когда у него рождается девочка, или считает рождение дочери позором для себя – разве не говорится в Коране, что такой человек совершает большую ошибку?

– Тогда могу я поздравить вас, господин?

– Поздравить?! – С губ Соколли-паши сорвался сухой, лающий смешок, от которого по спине у меня побежали мурашки, настолько страшен был этот звук. – Поздравить, говоришь? Мы потеряли Астрахань, а ты хочешь поздравить меня?

– Но, господин, я всего лишь хотел сказать…

– Знаю, Абдулла. Не надо.

В комнате повисла тягостная тишина. А Соколли-паша не сделал ничего, чтобы разорвать ее. Напротив, он точно боялся нарушить ее, как мать боится качнуть скрипящую колыбель, когда ее заболевший ребенок только задремал.

– Молодые люди валились на землю, словно колосья пшеницы под серпом, – заговорил он наконец, будто разговаривая сам с собой. – Тысячи и тысячи их пали в тот день… Может быть, завтра утром я уже не буду визирем, ты должен понимать это, Абдулла. Тогда мне придется дать согласие на развод с твоей госпожой, согласиться на то, чтобы больше никогда не видеть ни ее, ни ребенка… И все благодаря Лала Мустафе, да покарает всемогущий Аллах его черную душу! Да, да, все случилось из-за того, что он соблазнился должностью Великого визиря! Он отдал бы все, лишь бы стать им! Мерзавец подкапывался под меня еще со времени мятежа Баязеда! Это его рук дело. Этот смазливый красавчик, сын Сулеймана, никогда бы не решился восстать против отца, если бы не Лала Мустафа! Это он вечно совал нос не в свое дело, это через его руки шла переписка между Константинополем и провинцией, губернатором которой стал Баязед. Да, мальчишка был красив и пользовался безумной популярностью среди простого народа, но он всегда оставался покорным сыном – не из тех, кто способен поднять меч на родного отца. Но Лала Мустафа и мать Баязеда, эта русская…