Энн Чемберлен - София и тайны гарема

• Название: София и тайны гарема
• Автор: Энн Чемберлен
• Издательство: Мой Мир ГмбХ & Ко. КГ
• Жанр: Исторические любовные романы
• Год: 2004
• ISBN: 3-938209-44-5

Продолжение романа «София — венецианская наложница». Мастерство американской писательницы Энн Чемберлен создает неповторимый восточный колорит. Новая встреча с главными героями порадует любителей любовно-исторического романа.

---

Поскольку стоял Рамадан, наша жизнь теперь в основном протекала ночью: пока корабль неторопливо шел вперед под парусами, мы спали, а остаток дня постились. Из страха перед пожаром мы старались не зажигать лампу, чтобы читать. Но даже когда смеркалось, Эсмилькан, казалось, все еще никак не могла насытиться — насытиться тем, что составляло мое прошлое. Тем, чем был, в сущности, я сам.

Конечно, я никогда не знал Гомера наизусть, но зато неплохо помнил Данте, за что нужно благодарить моего старого учителя. Само собой, мне бы и в голову не пришло читать ей сцены из «Ада», куда поэт рядом с Иудой Искариотом заодно поместил и Пророка Магомета. Но история Франчески да Римини и ее любви к Паоло, с ее вечно неутоленным желанием, скорее вызывающая слезы сострадания, чем гнев или осуждение, была гораздо более уместной. Или, по крайней мере, казалась мне таковой, если иметь в виду нашу вызванную непрестанным голодом меланхолию. Эсмилькан снова и снова просила меня читать ее, пока и сама не затвердила стихи наизусть.

Как луч бежит на световое тело,
Так нескончаемая благодать
Спешит к любви из горнего предела,

Даря ей то, что та способна взять;
И чем сильнее пыл, в душе зажженный,
Тем большей славой ей дано сиять.

Чем больше сонм, любовью озаренный,
Тем больше в нем любви благой горит,
Как в зеркале, взаимно отраженной[14].

Несмотря на все свои муки, Франческа ни о чем не сожалела и не просила о пощаде. Только одно чувство жило в ее сердце:

Любовь, любить велящая любимым,
Меня к нему так властно привлекла,
Что этот плен ты видишь нерушимым.

Если же голос отказывался мне служить или повинуясь собственному капризу, Эсмилькан читала мне вслух рубаи любимых персидских поэтов.

Растить в душе побег унынья — преступленье,
Пока не прочтена вся книга наслажденья.
Лови же радости и жадно пей вино:
Жизнь коротка, увы! Летят ее мгновенья.

Где высился чертог в далекие года
И проводила дни султанов череда,
Там ныне горлица сидит среди развалин
И плачет жалобно: «Куда, куда, куда?»

Бушуют в келиях, мечетях и церквах,
Надежда в рай войти и перед адом страх.
Лишь у того в душе, кто понял тайну мира,
Сок этих сорных трав весь высох и зачах[15].

Как-то раз вечером, рука об руку с моей госпожой, мы вернулись на судно после долгого дня, который провели, укрывшись в раю Хайяма — он казался нам куда более реальным, чем хлеб, такой свежий, что еще обжигал руки. Это была земля обетованная, затерянная среди голых скал и усеянная сплошным ковром гиацинтов и анемонов, который в сгустившейся темноте мы не столько увидели, сколько угадали благодаря их благоуханию. Этот крохотный мирок, поражавший глаз своей свежей, сочной зеленью, так явно радовался своему пробуждению к жизни после суровой зимы, что я невольно подумал о Пасхе — это тоже было воскрешение. Повинуясь неожиданному порыву, я вдруг заговорил об этом, и говорил, пока слезы не потекли у меня по щекам, и я даже обрадовался, что в сумерках Эсмилькан не может их видеть.

— Что бы подумал об этом ваш дед? — извиняющимся тоном пробормотал я. Нет, это было даже не извинение, а возможность избежать мыслей о несбывшихся надеждах, о радостях, которые теперь уже были мне недоступны: здравый рассудок подсказал, что мне нечего ожидать и не на что надеяться.

— Что ты хочешь сказать? Что значит — что бы сказал ваш дед? — засмеялась Эсмилькан, в шутку ткнув меня локтем под ребра.

— Да только то, что я читаю вам наизусть «Рай», да еще в таких пылких выражениях, которыми пользуются только христиане, описывая свои пиршества, религиозные праздники и верования.

— Ну, так ведь гарем примерно для этого и существует, разве нет? — Наклонившись к земле, Эсмилькан сорвала гиацинт и игривым жестом воткнула его, словно перо, в мой тюрбан.

— О чем это вы, госпожа?

— Да как раз об этом. Гарем — лучшее место для того, чтобы хранить такие вещи у самого сердца. Там, где их не сможет коснуться даже Тень Аллаха. — И она положила свою ладонь на то самое место, где, по ее словам, должны храниться подобные тайны.

В этой почти академической отрешенности чувствовалась иная, не похожая на обычную надежность. Я принял брошенный ею вызов.

— Тень Аллаха… Думаю, этот термин пришел к вам от арабов, из их раскаленных солнцем пустынь, где любая тень считается благословением свыше. Но для нас, кто еще совсем недавно страдал от холода и промозглой сырости зимы, слово «тень» совсем не обязательно так уж благословенно. Моя госпожа, — я снова завладел ее рукой, — боюсь, то, что вы говорите, самая настоящая ересь.

— Ну и что, даже если так? Кто об этом узнает? — Она наклонилась к моему уху так близко, что чуть не ткнулась носом в мою щеку, и зашептала: — Только ты, мой евнух, слуга Аллаха. Посмотри, здесь больше нет ни единой души.

Наступала ночь, а значит, пришло время привести в порядок мой тюрбан, поправить ее вуали и вновь вернуться назад, к остальному миру, нетерпеливо ожидавшему нас. Натягивая вуаль на лицо Эсмилькан, чтобы скрыть его от посторонних взглядов, я позволил своим пальцам ненадолго задержаться на ее лице. Как страстно в эту минуту я мечтал о том, чтобы увидеть изящный изгиб скул моей госпожи, огоньки удовольствия, сверкающие в глазах, когда ночной мрак скрыл от моих глаз ее красоту.

Я чувствовал, что бессилен бороться с собой. Перед тем как отвести глаза, я наклонился и осторожно коснулся губами ямочки на ее щеке. Не сделай я этого, и я бы просто взорвался от нахлынувших на меня чувств.

Закрыв глаза, я ждал, что она набросится на меня с упреками, пригрозит жестоким наказанием. И я знал, что заслужил все это. Господи, каким же я был дураком! Но Эсмилькан не рассердилась. Вместо гнева и возмущения я почувствовал только слабое пожатие ее руки. А потом мы вместе с ней принялись собирать ее драгоценности, которые захватили с собой, и складывать их в кошелек.

Мне тоже было пора — пора возвращаться к своим двойным обязанностям. Кроме всего прочего, я еще исполнял роль помощника капитана на «Эпифании». Так уж вышло, что я совсем забыл о том, что впереди меня ждет свобода. И чем ближе она была, тем охотнее я позволял себе забывать о ней.

XXI

Северная оконечность острова Хиос медленно и величаво вставала по правому борту, открывая нашему взору колючие отроги гор. К тому времени ветер почти стих. Спустив паруса, мы медленно скользили к берегу. Даже здесь, в четверти мили от берега, уже чувствовались ароматы острова. Впрочем, я бы и без того узнал Хиос — узнал, даже если бы турки выкололи мне глаза.

С юга, где был Кампос, слабый ветерок доносил до нас ароматы цветущих лимоновых деревьев, смолистый запах мастикового дерева и пыли, который всегда становится острее после ночной росы. Слабо поскрипывали мачты, хлопали паруса, волны с сухим шорохом бились о берег, а над всем этим господствовало небо нежнейшего голубого оттенка. Только там, вдали, где вставало солнце, оно пылало, словно жидкий огонь, всеми оттенками пламени — от багрово-алого до сине-пурпурного и оранжевого.

Но что это? Неужели цикады, насторожился я, прислушиваясь? Громкий стрекот заглушал все остальные звуки. По моему мнению, для цикад было еще немного рано, но, может быть, в Хиосе все по-другому. Ровный гул вставал над островом, и сердце мое гулко забилось. Он был похож на скрип поворачиваемого в двери ключа… На шум, с которым распахиваются перед несчастным узником двери тюрьмы. Я почувствовал запах свободы.

Все эти запахи и звуки привели меня в такое состояние, что я едва не приплясывал от нетерпения. Однако вид столицы острова несколько испортил впечатление: раскинувшись вдоль бухточки, издалека город смахивал на изрядно поношенный, обтрепанный воротник рубахи. Некогда ярко-красные, черепичные крыши домов выгорели до того, что напоминали застиранные тускло-коричневые тряпки. Только несколько домов сверкали свежей побелкой, ярко выделяясь на фоне своих блекло-серых или грязновато-бежевых соседей, кокетливо выставляя напоказ фризы с повторяющимся узором из треугольников и кругов, треугольников, заключенных в круги, или наоборот. Таким узором на Хиосе традиционно украшали дома.

В целом городок производил удручающее впечатление. Он был похож на алчного старика, который, трясясь от жадности на своих сундуках, чувствует, что не в силах расстаться ни с одним жалким грошем и даже не замечает, как ветшает его дом, как блекнут некогда чудные краски, пока, наконец, прохудившаяся крыша, обрушившись ему на голову, не покончит с его жалким существованием.

Неужели этому городу мне придется вручить свою судьбу, чтобы вернуть себе долгожданную свободу, с горечью и возмущением спрашивал я себя?