Александр Беляев - Воспоминания декабриста о пережитом и перечувствованном. Часть 1

• Название: Воспоминания декабриста о пережитом и перечувствованном. Часть 1
• Автор: Александр Беляев
• Жанр: Прочая документальная литература

Среди обширной литературы, посвященной восстанию декабристов, воспоминания Александра Петровича Беляева занимают особое место.

Беляев являлся непосредственным участником событий 14 декабря 1825 года, был осужден к 12 годам сибирской каторги, а в 1840 году, по собственному прошению был записан рядовым в Кабардинский егерский полк Кавказской армии. За несколько лет пребывания в Сибири бывший заговорщик и вольнодумец превратился в образцового христианина и верноподданного. Более того, автор считает, что большая часть известных ему лиц, вполне осознало "всю пагубу и всю ложь своих революционных идей".

В предисловии, написанном в 1879 году, автор указывает, что "быть может эти "Воспоминания…" отрезвят некоторых из нынешних непрошенных радетелей народа, который они стараются перевести сначала в скотообразное, а потом в зверинообразное состояние, лишив его Бога, алтарей, семьи, всего святого и благородного, а потом, возбудив к самоистреблению посредством грабежей, убийств, разврата, — тем сделать свое Отечество легкой добычей западных ненавистников наших, их вождей, учителей и повелителей".

Воспоминания автора охватывают более чем 50-летний период его жизни, иллюстрируя историю нашего народа в богатом на события XIX веке.

---

Вот как мы попали на Кавказ.

И как чудны пути Божий и как беспредельна Его благость к нам, грешным. Мы прошли Кавказ, соединились с нежно любящими родными, и потом я еще был так счастлив, что не желал ничего более в мире. Сверх всего этого я снова и лично мог убедиться в отеческой любви нашего благодетеля князя Долгорукого, который принял меня с отверстыми объятиями, когда я был в Петербурге, принял, как блудного сына, возвратившегося под кров отчий.

Глава XVI. Отъезд на Кавказ

Был март месяц 1840 года и приближалось время нашего отъезда на Кавказ. Мы были так счастливы общею любовью, что проводы наши продолжались несколько дней. Каждый день нас приглашал кто-нибудь на прощальный обед, и каждый вечер мы проводили где-нибудь посреди всех наших друзей. В это время приезжал в город Дмитрий Федорович Ездаков, главный комиссионер и компаньон Рязанова, о дружбе которого я уже упоминал прежде, и у него-то, в доме управляющего откупом, где он стоял, мы проводили вечера, которые никогда не изгладятся из памяти, так много было тут самой искренней и самой горячей дружбы.

Как нарочно пред нашим отъездом Александр Кузьмич Малютин, отставной подполковник, бывший здесь прежде начальником инвалидной роты, разыгрывал в лотерею свою зимнюю повозку, и как раз выигрыш пал на мой билет, так что мы с братом в этой повозке доехали до Екатеринбурга. Впрочем, еще много не доезжая до Екатеринбурга, зимняя дорога исчезла, и мы, купивши тарантасные дроги, поставили на них свою повозку и так продолжали свой путь. При выезде нашем нас провожало до десяти саней. Тут были все наши товарищи, Колесников, Илья Васильевич Кутузов; с одними мы расстались навеки, с другими увиделись.

Отслужив у себя напутственный молебен Господу Богу, мы распрощались с домашними, работниками и работницами нашими, учениками, сосланными черкесами, просившими нас попросить о возвращении их владикавказского начальника, если представится возможность, что вскоре и устроилось, и напутствуемые добрыми и, конечно, искренними пожеланиями и слезами, не без скорби и с нашей стороны, отправились в путь. Действительно, эти люди так усердно и верно служили нам более шести лет сряду, так были преданы нам, что нельзя было не почувствовать сердечной скорби, расставаясь с ними навсегда. Первая почтовая станция, 25 верст, скоро показалась, и при горячих дружеских объятиях, при чем нельзя было не уронить несколько слезинок, мы расстались.

Первая остановка наша по выезде из Минусинска была в нашем губернском городе Красноярске, где мы пробыли несколько дней. Тут мы увиделись с поселенными товарищами нашими Василием Львовичем Давыдовым, Михаилом Фотичем Митковым и Спиридовым, у которого и остановились. Обедали и вечера проводили среди милого семейства Давыдовых. У них было четверо детей, еще маленьких, из которых один мальчик был с замечательными способностями к рисованию. Он еще пяти лет своими маленькими ручонками нарисовал переправу их через какую-то реку при переезде из Петровска в Красноярск. Впоследствии он уже был полным и известным художником, и что же? — мне пришлось, в Москве, провожать на могилу прах его.

Прощаясь с ними, невольная грусть прокралась в сердце. Столько лет, проведенных вместе в заключении, братская любовь, соединявшая нас всех, была так крепка, что расставание на вечную, может быть, разлуку не могло не расшевелить сердца. К Василию Львовичу я, сверх того, питал особенное сочувствие. Как-то в Чите я заболел и слег в постель, помнится, у меня была горячка. За мной, конечно, ухаживал или брат, или другие друзья, жившие со мною в одной комнате; но вот из другого отделения приходит к моей постели Василий Львович Давыдов и почти не отходит от меня. Столько участия, столько чувства он показал мне, что с той самой поры сердце мое вполне предалось ему.

Михаил Фотич Митков, прекраснейший и в то же время очень оригинальный человек, жил совершенным философом. Он имел хорошенькую небольшую квартиру, которая содержалась в самой педантической чистоте, меблированная с большим вкусом и комфортом. Тут буквально нельзя было найти пылинки. У него была большая библиотека. Чтение было его страстью, а другою страстью, как и у меня, была верность часов, которые он каждый день сам поверял по солнечным часам, устроенным Павлом Сергеевичем Бобрищевым-Пушкиным, который в это время уже был переведен в Тобольск. Об этих солнечных часах надобно сказать несколько слов. Он устроил их на одном удобном месте, провел меридиальную линию около солнцестояния, распределил правильно, по вычислению, часы и кончил работу. Вот приходит к Краснокутскому тамошний батальонный командир и, встретив тут Бобрищева-Пушкина, говорит:

— Ну, Павел Сергеевич, как я вам благодарен за часы, только они стояли не на месте, и я перенес их против обвахты, тут самое место для них.

— Что же вы это сделали? — называя его по имени, говорит Пушкин, — ведь теперь надо снова проводить меридианальную линию.

— А зачем? Я ведь их переносил бережно и как стояли, так и поставил.

Нечего было другого делать, как снова проводить линию, времени еще было немного после солнцестояния.

Простившись с Василием Львовичем, Александрой Ивановной, со Спиридовым и Митковым, мы пустились далее. В Ялуторовске мы нашли других наших товарищей: Василия Карловича Тизенгаузена, Матвея Ивановича Муравьева-Апостола. Мы посетили всех наших и приятно провели этот день у Муравьева, который незадолго перед тем приехал в Ялуторовск из Бухтармы, где женился на племяннице директора таможни, очень милой, приятной и хорошенькой особе. Мы хотя лично не были знакомы с Матвеем Ивановичем прежде, но тут, встретившись, были приняты как давнишние, старые друзья! Тизенгаузен жил один, совершенным пустынником, в большом доме, преоригинально им самим построенном и потом сгоревшем. Обойдя всех товарищей, мы этою же ночью отправились далее на Тюмень, Камышлов и Екатеринбург. В Камышлове мы подъехали к почтовой станции и посетили старого почтмейстера, который так радушно принимал всех наших товарищей, проезжавших в Читу. Мы снова благодарили его за его великодушное гостеприимство, что непременно исполняли и все возвращавшиеся наши товарищи.

В Екатеринбурге мы остановились у приятеля нашего, минусинского золотопромышленника Михаила Григорьевича Крюкова, в его большом доме. Мы прожили у него несколько дней, гуляли по городу, заходили к разным экипажным мастерам и, при его содействии, променяли свою повозку с дрогами на дорожный очень покойный тарантас. Он познакомил нас со своей женой, очень представительной и красивой женщиной; и все время, что мы у них пробыли, они угощали нас с самым радушным гостеприимством. На дорогу снабдили нас превосходною паюсною икрою и другими закусками. Когда мы прощались с ними, могли ли тогда думать, что после многих лет нам придется еще увидеться с ним в Саратове, но уже слепцом, ощупью распознавшим нас с братом.

Теперь чем далее мы ехали, тем сильнее становилось нетерпение наше при мысли о свидании с милыми и нежными сестрами. Одна из них просила разрешения ехать к нам, чтобы разделить жизнь свою с нами, но не получила разрешения. Ближайшим от Екатеринбурга городом была Пермь, затем Казань, поразившая нас своим поистине столичным видом: прекрасные величественные здания, многолюдство, торцовая мостовая, множество церквей, из которых некоторые очень древние.

Пробыв в Казани дня два, мы выехали уже прямо в Симбирск. Вот уже 16 лет прошло, как мы из Ершова выехали в Петербург и с тех пор не виделись с родными, а мать наша скончалась несколько лет ранее нашего возвращения, благословив нас заочно уже на смертном одре своем. Приехали в Симбирск прямо на станцию; на станции мы расспросили дом Родионова, где сестры жили по приглашению хозяина. Мы наняли городского извозчика, сели на линейку, тамошний в то время извозчий экипаж, и с сильным радостным биением сердца отправились разыскивать дом; но чтоб нетерпение наше еще более возросло, то как нарочно немощеные улицы были так затоплены грязью, что лошадь останавливалась через каждые десять, пятнадцать шагов, и мы более часу и даже двух часов тащились до дома. Но наконец остановились у ворот и, узнав, что квартира сестер на дворе, во флигеле, мы с помощью извозчика и еще человека из дома понесли наши чемоданы. Дверь была заперта, но в окно увидала нас горничная сестер и, уже знавшая о нашем приезде, с восторженно блестящими глазами, в волнении, подбежала к нам с приветствиями самыми сердечными и сказала, что господ нет дома, но что она сейчас сбегает за ними.

Мы вошли в комнаты и не прошло пяти минут, как по очереди заключили в свои объятия плачущих радостными слезами наших поистине чудных сестер. К нам могли выехать только две жившие в Самаре, остальные три жили: две под Москвой, а одна — в имении. Сколько утешения, радости, счастия дала нам всем эта чудная минута свидания — выразить вполне невозможно, как невозможно выразить всю полноту, всю прелесть той недели, которая с этой минуты потекла для нас таким светлым, хотя и очень коротеньким ручейком. Мы могли пробыть тут только две недели.