Эльза Триоле - Маяковский, русский поэт

• Название: Маяковский, русский поэт
• Автор: Эльза Триоле
• Жанр: Прочая документальная литература

Воспоминания Эльзы Триоле о Маяковском — это второе произведение, написанное ею на французском языке. Первое издание книги было почти полностью конфисковано и уничтожено гестапо во время оккупации Парижа. Книга была переиздана во Франции в 1945 году.

Эльза Триоле об этой книге: Время ложится на воспоминания, как могильная плита. С каждым днем плита тяжелеет, все труднее становится ее приподнять, а под нею прошлое превращается в прах. Не дать ускользнуть тому, что осталось от живого Маяковского… Поздно я взялась за это дело. То, что я писала о нем на французском языке, та небольшая книга, вышедшая в Париже в 1939 году, предназначалась для французского читателя, которому я пыталась дать представление о русском поэте Владимире Маяковском…

---

Маяковский написал мне, и я ответила ему тоже письмом… Ещё одним связующим звеном был единственный друг Маяковского того времени, не имевший отношения к кругу футуристов. То был С. - юноша, совершенно не похожий на остальных. Он был из обеспеченной семьи и много путешествовал. Он прекрасно одевался и начал лысеть, несмотря на юный возраст. Наполовину поляк, он говорил с лёгким акцентом и был очень "европеирован": в нём чувствовались то достоинство, то снобство, та эмоциальная сдержанность и боязнь сложностей, которые я позже обнаружила в больших количествах заграницей.

Маяковский был так же впечатлён им, как впечатляли его хорошо сделанные, полезные заграничные предметы. Его рациональный склад ума и странное чувство юмора вызывали уважение футуристов, и хотя позже он стал инженером, он остался с ними близок, всегда так же готовый к бурным чтениям-перебранкам и скандалам, как сам Маяковский. Со временем он стал директором крупного завода в Ленинграде.

С. никогда не воспринимал мелодрамы Маяковского всерьёз. В этом заключалась его роль — ничего не воспринимать всерьёз, оставаться сухим и рациональным. Меня тревожила тень самоубийства, которая, казалось, постоянно сопровождала Маяковского, но когда я говорила об этом С., он высмеивал и меня и моё мнение. Возможно его шокировало то, что идею самоубийства можно обсуждать открыто. Он говаривал: "Люди, говорящие о самоубийстве, никогда его не совершают", но в действительности как перед многими самоубийствами, так и перед умышленными неумелыми попытками, люди говорили, что собираются их совершить. Этот вид эксгибиционизма совсем не обязательно оказывается напоказ.

Но всё это, казалось, оскорбляло европейское чувство "собственного достоинства" С., и поэтому он был не способен смотреть фактам в лицо.

На самом деле Маяковский никогда не говорил о самоубийстве — только в своих стихах. Самоубийство, загробный мир, тот потусторонний мир, который он воспринимал как изумительный, гротескный и жизнеутверждающий, необходимость для жизни и, превыше всего, нечто, ради чего стоит жить — вот взаимосвязанные мысли в его поэзии. В своем стихотворении "Сергею Есенину" Маяковский перефразировал прощальные строки поэта:

В этой жизни умирать не ново,
Но и жить, конечно, не новей

написав:

В этой жизни помереть не трудно.
Сделать жизнь значительно трудней

Но в поэме "Флейта-Позвоночник" (1916) Маяковский написал:

Все чаще думаю —
не поставить ли лучше
точку пули в своем конце.
Сегодня я
на всякий случай
даю прощальный концерт.

А в поэме "Человек" (1917):

А сердце рвется к выстрелу,
а горло бредит бритвою.
В бессвязный бред о демоне
растет моя тоска.
Идет за мной,
к воде манит,
ведет на крыши скат.
Снега кругом.
Снегов налет.
Завьются и замрут.
И падает
— опять —
на лед
замерзший изумруд.
Дрожит душа.
Меж льдов она,
и ей из льдов не выйти!
Вот так и буду,
заколдованный,
набережной Невы идти.
Шагну —
и снова в месте том.
Рванусь —
и снова зря.
Воздвигся перед носом дом.
Разверзлась за оконным льдом
пузатая заря.
Туда!
Мяукал кот.
Коптел, горя,
ночник.
Звонюсь в звонок.
Аптекаря!
Аптекаря!
Повис на палки ног.
Выросли,
спутались мысли,
оленьи
рога.
Плачем марая
пол,
распластался в моленье
о моем потерянном рае.
Аптекарь!
Аптекарь!
Где
до конца
сердце тоску изноет?
У неба ль бескрайнего в нивах,
в бреде ль Сахар,
у пустынь в помешанном зное
есть приют для ревнивых?
За стенками склянок столько тайн.
Ты знаешь высшие справедливости.
Аптекарь,
дай
душу
без боли
в просторы вывести.
Протягивает.
Череп.
"Яд".
Скрестилась кость на кость.
Кому даешь?
Бессмертен я,
твой небывалый гость.

Маяковский вновь возвращается к теме самоубийства семь лет спустя в своей поэме "Про это" (1923), эпиграфом к которой служит следующая цитата из "Человек":

Был этот блеск.
И это
 тогда
называлось Невою.

(нижеследующий отрывок из поэмы "Про это"):

Человек из-за 7-ми лет

Волны устои стальные моют.
Недвижный,
          страшный,
                   упершись в бока
столицы,
        в отчаянье созданной мною,
стоит
     на своих стоэтажных быках.
Небо воздушными скрепами вышил.
Из вод феерией стали восстал.
Глаза подымаю выше,
                   выше…
Вон!
    Вон —
          опершись о перила моста…
Прости, Нева!
             Не прощает,
                        гонит.
Сжалься!
        Не сжалился бешеный бег,
Он!
   Он —
        у небес в воспаленном фоне,
прикрученный мною, стоит человек.
Стоит.
      Разметал изросшие волосы.
Я уши лаплю.
            Напрасные мнешь!
Я слышу
        мой,
            мой собственный голос.
Мне лапы дырявит голоса нож.
Мой собственный голос —
                       он молит,
                               он просится:
— Владимир!
            Остановись!
                       Не покинь!
Зачем ты тогда не позволил мне
                            броситься?
С размаху сердце разбить о быки?
Семь лет я стою.
               Я смотрю в эти воды,
к перилам прикручен канатами строк.
Семь лет с меня глаз эти воды не сводят.
Когда ж,
        когда ж избавления срок?
Ты, может, к ихней примазался касте?
Целуешь?
        Ешь?
             Отпускаешь брюшко?
Сам
    в ихний быт,
                в их семейное счастье
намереваешься пролезть петушком?!
Не думай! —
           Рука наклоняется вниз его.
Грозится
         сухой
             в подмостную кручу.
— Не думай бежать!
                   Это я
                        вызвал.
Найду.
      Загоню.
             Доконаю.
                      Замучу!
Там,
    в городе,
             праздник.
                    Я слышу гром его.
Так что ж!
          Скажи, чтоб явились они.
Постановленье неси исполкомово.
Муку мою конфискуй,
                   отмени.
Пока
    по этой
           по Невской
                     по глуби
спаситель-любовь
                не придет ко мне,
скитайся ж и ты,
                и тебя не полюбят.
Греби!
      Тони меж домовьих камней! —
     Спасите!

Стой, подушка!
              Напрасное тщенье.
Лапой гребу —
              плохое весло.
Мост сжимается.
               Невским  течением
меня несло,
           несло и несло.
Уже я далеко.
             Я, может быть, за день.
За день
       от тени моей с моста.
Но гром его голоса гонится сзади.
В погоне угроз паруса распластал.
— Забыть задумал невский блеск?!
Ее заменишь?!
            Некем!
По гроб запомни переплеск,
плескавший в "Человеке". —
Начал кричать.
              Разве это осилите?!
Буря басит —
             не осилить вовек.
Спасите! Спасите! Спасите! Спасите!
Там
   на мосту
           на Неве
                  человек!

Главной темой поэмы "Про это" является Любовь. Она кипит против мелочности Она кипит против мелочности мещанского быта, как грозная молния стреляет с небосвода, намереваясь уничтожить насекомое. И в этой поэме слышится мотивация за и против самоубийства:

Стоит
      только руку протянуть —
пуля
    мигом
         в жизнь загробную
начертит гремящий путь.
Что мне делать,
              если я
                    вовсю,
всей сердечной мерою,
в жизнь сию,
сей
   мир
      верил,
            верую.

     Вера

Пусть во что хотите жданья удлинятся —
вижу ясно,
          ясно до галлюцинаций.
До того,
        что кажется —
                      вот только с этой рифмой
                                      развяжись,
и вбежишь
         по строчке
                   в изумительную жизнь.
Мне ли спрашивать —
                    да эта ли?
                              Да та ли?!
Вижу,
     вижу ясно, до деталей.
Воздух в воздух,
                будто камень в камень,
недоступная для тленов и прошений,
рассиявшись,
            высится веками
мастерская человечьих воскрешений.
Вот он,
       большелобый
                  тихий химик,
перед опытом наморщил лоб.
Книга —
       "Вся земля", —
                    выискивает имя.
Век двадцатый.
              Воскресить кого б?
— Маяковский  вот…
                    Поищем ярче лица —
недостаточно поэт красив. —
Крикну я
        вот с этой,
                  с нынешней страницы:
— Не листай страницы!
                     Воскреси!
     Надежда

Сердце мне вложи!
                 Кровищу —
                       до последних жил.
в череп мысль вдолби!
Я свое, земное, не дожил,
на земле
        свое не долюбил.
Был я сажень ростом.
                    А на что мне сажень?
Для таких работ годна и тля.
Перышком скрипел я, в комнатенку всажен,
вплющился очками в комнатный футляр.
Что хотите, буду делать даром —
чистить,
        мыть,
             стеречь,
                     мотаться,
                             месть.
Я могу служить у вас
                   хотя б швейцаром.
Швейцары у вас есть?
Был я весел —
            толк веселым есть ли,
если горе наше непролазно?
Нынче
      обнажают зубы если,
только чтоб хватить,
                  чтоб
                      лязгнуть.
Мало ль что бывает —
                     тяжесть
                           или горе…
Позовите!
         Пригодится шутка дурья.
Я шарадами гипербол,
                    аллегорий
буду развлекать,
               стихами балагуря.
Я любил…
         Не стоит в старом рыться.
Больно?
        Пусть…
              Живешь и болью дорожась.
Я зверье еще люблю —
                     у вас
                         зверинцы
есть?
     Пустите к зверю в сторожа.
Я люблю зверье.
               Увидишь собачонку —
тут у булочной одна —
                    сплошная плешь, —
из себя
       и то готов достать печенку.
Мне не жалко, дорогая,
                    ешь!
Любовь

Может,
      может быть,
          когда-нибудь,
                  дорожкой зоологических аллей
и она —
        она зверей любила —
                            тоже ступит в сад,
улыбаясь,
         вот такая,
                   как на карточке в столе.
Она красивая —
               ее, наверно, воскресят.
Ваш
   тридцатый  век
                 обгонит стаи
сердце раздиравших мелочей.
Нынче недолюбленное
                    наверстаем
звездностью бесчисленных ночей.

…………………………………………….