Герман Мелвилл - Белый Бушлат

• Название: Белый Бушлат
• Автор: Герман Мелвилл
• Жанр: Классическая проза

Роман «Белый Бушлат» американского писателя Германа Мелвилла посвящен плаванию на военном фрегате США середины XIX в. В 1843 году автор завербовался на такой фрегат простым матросом и прослужил на нем более года. В романе (1850), который является хроникой только отчасти, детально описываются жизнь и быт военных моряков, их колоритные фигуры, а также особенности судов и морской службы в ту эпоху. Представлен ряд философских, романтических и общественно-политических размышлений.

---

Скупой морской пехотинец Скриггс с вороватым взглядом и был тем лицом, которое тайно продавало спиртное матросам, таким образом прикрывая собой начальника полиции. Водка продавалась по самым невероятным ценам: одно время она дошла до двенадцати долларов за бутылку наличными или тридцати долларов письменным распоряжением о выплате подателю по возвращении из плаванья. Трудно поверить, что матросы платили такие цены, но, когда кому-нибудь из них приспичит выпить, а добыть выпивки нет никакой возможности, иной, если б только мог, готов был бы отдать за одну чарку чуть ли не десять лет жизни.

Матросы, усладившиеся водкой, доставленной таким образом на корабль начальником полиции, потом в огромном количестве случаев задерживались этим же лицом и подвергались порке у трапа. Выше мы уже говорили, какую видную роль играло оно при экзекуции.

Богатые барыши, нажитые в результате этой бессовестной операции, распределялись между всеми ее участниками. Скриггсу при этом доставалась одна треть. Когда принесли на палубу его ларь с кухонными принадлежностями, в нем было обнаружено четыре парусиновых мешка серебра на сумму, немного не достигавшую стольких же сотен долларов.

Все виновные были подвергнуты порке, закованы в наручники и кандалы и на несколько недель засажены в карцер под присмотр часового; все, за исключением начальника полиции, который был лишь уволен со службы и некоторое время находился под арестом в наручниках. После освобождения его сунули в одну из команд и для вящего унижения причислили к шкафутным, самому презираемому подразделению корабля.

Как-то, когда я пошел обедать вместе со своей артелью, я обнаружил его за нашим столом. Хотя он вел себя в высшей степени смиренно, мне сперва казалось как-то зазорно сидеть с ним за одним бачком. Однако вскоре я понял, что человека этого стоит изучить и полученный урок усвоить, так что в конечном счете присутствие его даже оказалось для меня не лишенным смысла. Меня, однако, поразило, как это он ухитрился втереться в нашу компанию, когда столько артелей отклонило эту честь, пока наконец я не установил, что он уломал одного из наших товарищей, приходившегося ему дальней родней, уговорить нашего постоянного кока принять его.

Дело заключалось в том, что любой другой бачок просто не в состоянии был пойти на такой шаг, ибо таким образом непоправимо запятнал бы свою репутацию, но наша артель № 1 — «Клуб сорокадвухфунтовых» — состояла из таких молодцов, стольких марсовых старшин и старшин-рулевых — людей, заслуженно занимающих особое положение на корабле, имеющих давно установившуюся репутацию и пользующихся уважением всей батарейной палубы, что она могла позволить себе сколько угодно рискованных действий, совершенно немыслимых в артелях с более скромными претензиями. А кроме того, хотя нам всем был в высшей степени ненавистен грех как таковой, однако в силу нашего привилегированного положения, утонченности воспитания, полученного в чистом эфире марсов и широкого охвата жизненных явлений во всей их сложности, мы в значительной степени были свободны от излишних предрассудков по отношению к отдельным личностям и мещанской ненависти к грешникам, к грешникам, а не к греху, которые так часто приходится видеть у людей с извращенным интеллектом и сердцами, утратившими всякое христианское милосердие. Нет. Все суеверия и догмы, связанные с грехом, не оставили иссушающего следа в наших сердцах. Мы способны были уразуметь, что зло всего лишь личина добра, и мошенника с какой-то точки зрения можно рассматривать как святого, а то, что мы почитаем злом, на других планетах, быть может, слывет добром, точно так как некоторые вещества, не претерпевая никаких внутренних изменений, совершенно меняют свой цвет в зависимости от освещения. Мы понимали, что чаемый золотой век начался должно быть в то самое утро, когда были сотворены первые миры и что, вообще-то говоря, в мире, доставшемся нам, — на нашем фрегате, — людям живется не хуже и не лучше, чем на любой другой посудине с круглой кормой из тех, что обретаются в Млечном Пути. И хотя многие из нас на батарейной палубе были порой обречены на всякие физические и нравственные страдания, испытывали горечь унижения и тревогу за свою судьбу, все же мы понимали, что, несомненно, лишь наше неправильное представление о вещах заставляет нас воспринимать их как горестные муки, а не как самые сладостные удовольствия. Мне как-то приснилась планета, говорит Пинцелла, где подвергнуть человека колесованию почитается самым великим наслаждением, которое вы можете ему доставить; где любой дворянин, одержавший победу над другим дворянином, покрывается несмываемым позором; где свалить человека после смерти в яму и бросать холодные комья земли на его обращенное вверх лицо считается оскорблением, которому подвергают лишь самых отъявленных злодеев.

Но что бы мы, однокашники, ни думали, в каких бы обстоятельствах ни оказывались, мы ни на минуту не забывали, что как бы ни был плох наш фрегат, а идет он домой. По крайней мере в такие мечтания мы погружались, несмотря на то что всякие случавшиеся время от времени неприятности вносили диссонирующую ноту в наше благодушие и как будто опровергали нашу философию. Ибо в конце концов философия, то есть самая высокая мудрость, когда-либо и каким-либо образом явленная нашему военно-морскому миру, не что иное, как топь и трясина, с немногими кочками здесь и там, на которые можно уверенно поставить ногу.

Лишь один человек за нашим столом и знать не хотел о нашей философии — грубый, раздражительный, суеверный старый медведь самого нефилософского склада, он твердо верил в геенну огненную и соответственно себя к ней готовил. Помнится, я уже упоминал о нем. Звали его Прайминг, и был он артиллерийским унтер-офицером.

Кроме всего прочего, этот начальник полиции Блэнд не был низкопробным, грязным мошенником. Порок в нем, если перефразировать выражение Бёрка [245], казалось (но только казалось!), терял добрую половину своей отвратительности, утратив внешнюю грубость. Плут он был ловкий, умеющий себя вести, и галеты свои он преломлял не без изящества. Во всем его облике было много светского лоска, в речах — уступчивая вкрадчивость, способная в обществе покорить все сердца. Если не считать моего благородного старшины Джека Чейса, он оказался самым занимательным, я чуть было не сказал, самым приятным собеседником в нашем клубе. Ничто, за исключением слишком малого рта, изгибавшегося наподобие мавританской арки и зловеще нежного, и его змеиного черного глаза, загоравшегося порой, как потайной фонарь в ювелирной лавке, не говорило, какой за этим привлекательным обличьем скрывается мерзавец. Но речи его не таили в себе ничего зловещего, он не позволял себе никаких двусмысленностей, тщательно избегал нескромностей, никогда не употреблял бранных слов и лишь походя рассыпал каламбуры и остроты, перемежаемые остроумными параллелями между жизнью на берегу и на корабле и приятными и колоритными анекдотами, рассказанными с большим вкусом. Одним словом, с чисто психологической точки зрения, плут это был очаровательный. На берегу такой человек, вероятно, был бы безупречным жуликом по торговой части, вращающимся в весьма приличном обществе.

Но этим его характеристика не исчерпывалась. Я требую для этого начальника полиции высокое и почетное место в Ньюгейтском календаре истории. Его бесстрашие, хладнокровие и изумительное самообладание, когда ему пришлось примириться с судьбой, низвергшей его с должности, где он был грозой пяти сотен смертных, многие из которых питали к нему жгучую ненависть, были просто невероятны. Его бестрепетность, повторяю, когда теперь он, не выказывая ни малейшей робости, скользил между нами, подобно обезоруженной рыбе-меч среди стаи свирепых белых акул, конечно, свидетельствовала о том, что человек этот был недюжинный. Пока он занимал свой пост, на его жизнь не раз покушались матросы, которых он подвел под плеть. Темными ночами они роняли на него из люков ядра в тайной надежде «попортить его перечницу», как они выражались, завязывали мертвые петли на веревках, которые пытались набросить на него в темных углах. И теперь им был отдан на растерзание человек, исключительная низость которого всплыла наконец на свет божий, но это не мешало ему улыбаться как ни в чем не бывало, учтиво предлагать свой мундштук совершенно незнакомому матросу, смеяться и болтать с кем попало и выглядеть бодрым, гибким, жизнерадостным, словно совесть у него чиста, как у ангела, и, куда бы он ни пошел, он был уверен, что встретит одних лишь друзей, как в этой жизни, так и в грядущей.

Пока он сидел закованный в карцере, мне не раз пришлось быть свидетелем, как кучки матросов обсуждали, каким образом они его проучат, когда он окажется на воле. Но стоило ему выйти из заточения, его бодрый, сердечный, уверенный тон, его учтивость, общительность и полнейшее бесстрашие сбили их с панталыку. Из неумолимого полицейского, бдительного и жестокого, он внезапно превратился в не преследующего никакой цели, ничем не занятого фланера, смотрящего сквозь пальцы на все нарушения судовых правил, готового смеяться и зубоскалить с любым. Тем не менее первое время матросы избегали его, но разве есть возможность устоять против чар сатаны, когда он предстает в образе джентльмена, ведет себя независимо, благовоспитан и откровенен. Хотя богобоязненная Маргарита у Гете ненавидит дьявола с рогами и хвостом, цепким, как гарпун, она улыбается и кивает обаятельному черту в лице такого вкрадчивого, прелестного, елейного и совершенно безвредного Мефистофеля. Но как бы там ни было, я относился к начальнику полиции со смешанным чувством отвращения, жалости, восхищения и чего-то противоположного неприязни. Что мог я испытывать к нему как не ненависть, если я думал о его поведении? Но я чувствовал к нему и жалость, ибо видел червя, непрерывно точащего его душу, несмотря на искусно наброшенную личину; я восхищался его героической выдержкой в столь неблагоприятной для него обстановке. А когда я думал о том, как произвольно Свод законов военного времени относит матроса к разряду злодеев и сколько нераскрытых преступлений прикрывает наш аристократический шканцевый тент, сколько цветущих ревизоров, украшений кают-компаний, пользовались защитой закона, чтобы бессовестно обманывать людей, я не мог не сказать себе: «Ладно, пусть этот человек законченный злодей, но он куда более несчастен, чем испорчен».