Герман Мелвилл - Белый Бушлат

• Название: Белый Бушлат
• Автор: Герман Мелвилл
• Жанр: Классическая проза

Роман «Белый Бушлат» американского писателя Германа Мелвилла посвящен плаванию на военном фрегате США середины XIX в. В 1843 году автор завербовался на такой фрегат простым матросом и прослужил на нем более года. В романе (1850), который является хроникой только отчасти, детально описываются жизнь и быт военных моряков, их колоритные фигуры, а также особенности судов и морской службы в ту эпоху. Представлен ряд философских, романтических и общественно-политических размышлений.

---

— «Я воскресение и жизнь!» — торжественно начал капеллан в полном облачении, с молитвенником в руке.

— Прочь с ростров, так вас растак! — заорал боцманмат на кучку марсовых, забравшихся туда, чтоб лучше все разглядеть.

— «Тело сие мы предаем морю!»

При этих словах товарищи Шенли наклонили доску, и тело моряка соскользнуло вниз.

— Посмотри наверх, — шепнул Джек Чейс. — Видишь птицу? Это дух Шенли.

Подняв глаза, все увидели снежно-белую одинокую птицу, которая, прилетев неизвестно откуда, парила над грот-мачтой в течение всей службы, а теперь уносилась ввысь в небесную глубину.

LXXXII Что остается от матроса, после того как его похоронили в море

При осмотре вещевого мешка Шенли в нем было обнаружено завещание, нацарапанное карандашом на чистой странице в середине его Библии, или, выражаясь языком одного из матросов, «на мидель-деке, между Старым и Новым Заветом, там, где обычно бывают Покрифы (апокрифы)».

Завещание, за исключением даты и подписей, заключалось в одной единственной фразе: «В случае моей смерти во время плавания прошу ревизора выплатить мое жалованье жене моей, проживающей в г. Портсмуте, штат Нью-Хэмпшир».

Кроме завещателя, внизу расписалось еще двое свидетелей.

После того как это последнее волеизъявление было предъявлено ревизору, бывшему, видно, в прошлом нотариусом, гражданским судьей или занимавшему какое-нибудь тепленькое местечко юрисконсульта, он объявил, что подлинность документа должна быть «доказана». Сообразно с этим были призваны свидетели. После установления подлинности их подписей им — на предмет вящего удостоверения в их честности — был задан вопрос о дне, когда они подписали бумагу, — был ли это Баньянов день, день пудинга или приборки; ибо у матросов сухопутные слова понедельник, вторник, среда почти неизвестны. Вместо них служат специфически морские названия, связанные в некоторых случаях с обеденным меню на данный день.

Оба свидетеля были несколько сбиты с толку адвокатскими вопросами ревизора, пока в дело не вмешалось третье лицо, один из судовых цирюльников: он заявил, что, насколько ему известно, Шенли написал свое завещание в брадобрейный день, ибо покойный матрос уведомил его об этом обстоятельстве, когда утром того дня явился к нему снять жатву со своего подбородка.

Последнее разрешило вопрос для ревизора, и надо надеяться, что вдова Шенли своевременно получила эти смертью заработанные деньги.

Итак, Шенли умер и исчез. Какова же была его эпитафия? Против его фамилии — У. С. — в ревизоровом гроссбухе начертанные Блэковской наилучшей письменной жидкостью [428] — траурное имя и траурный цвет, означающие «Умер. Списан».

LXXXIII Колледж на военном корабле

В нашем военно-морском мире Жизнь поднимается на корабль по одному трапу, а Смерть отправляется за борт с другого. Под военно-морской плетью проклятья смешиваются со слезами, а вздохи и рыдания образуют бас к резкому дисканту смеющихся или стремящихся утопить свое скрытое горе. В то время как одни хоронили Шенли, другие в это время играли на шкафуте в шашки, и в тот момент, когда тело кануло в воду, какой-то игрок сорвал банк. Не успели полопаться все пузырьки, как боцман уже свистел команду вниз, и матросы обменивались старыми шутками, как если бы их мог услышать и Шенли.

Нельзя сказать, чтобы от этой жизни на корабле у меня не зачерствело сердце. Вот и сейчас например: я не могу прервать свой рассказ и оплакать Шенли. На фоне того, что я описываю, это было бы фальшью. Итак, не надевая на себя траурного крепа, продолжаю описывать наш корабельный мир.

Наряду с различными другими профессиями, находившими себе применение на «Неверсинке», была и профессия преподавателя. На фрегате существовало два учебных заведения. В одном обучались юнги, которые по определенным дням недели посвящались в тайны букваря инвалидным капралом морской пехоты, щуплым мужчиной с морщинистыми щеками, получившим в свое время отменное начальное образование.

Другое училище притязало на бóльшую солидность — это было сочетание военно-морских и военно-сухопутных классов, где кадетам предлагалось решать таинственные задачи по математике и громадные линейные корабли проводились над воображаемыми банками путем невообразимых обсерваций [429] луны и звезд, а также читались весьма ученые лекции о тяжелой артиллерии, стрелковом оружии и траекториях, описываемых в воздухе бомбами.

Профессор — так величали высокоученого джентльмена, возглавлявшего этот рассадник знаний, ибо под этим и только под этим именем был он известен на корабле, квартировал в кают-компании и общался там на равной ноге с ревизором, врачом и прочими нестроевыми и квакерами. Пожалованные, таким образом, каюткомпанейским пэрством, Наука и Ученость получили дворянское достоинство в лице этого профессора, точно так же, как богословие было почтено в капеллане, возведенном в ранг пэра духовного.

Через день после полудня, пока мы находились в походе, профессор собирал своих учеников на галф-деке рядом с длинными двадцатичетырехфунтовыми пушками. Пюпитром ему служила кожа большого барабана, вокруг которого полукругом собирались ученики, разместившись на ядерных ящиках и фитильных кадках.

Все они были в самом ребячески-впечатлительном возрасте, и ученый профессор вливал в их восприимчивые души вкрадчиво-разрушительные максимы о войне. О, председатели обществ защиты мира и директора воскресных школ, зрелище это, неправда ли, должно было быть крайне любопытным.

Но любопытной личностью был и сам Профессор. Высокий, тощий человек в очках, лет сорока от роду, со студенческой сутулостью, носящий непомерно укороченные панталоны, открывающие слишком значительную часть его сапог. В ранние годы он был воспитанником военного училища в Уэст-Пойнте [430], но вследствие усугубляющейся близорукости, препятствовавшей службе в полевых условиях, он отказался от армии и согласился стать преподавателем во флоте.

Годы, проведенные в Уэст-Пойнте, основательно подковали его по части артиллерии, а так как он был изрядный педант, иной раз забавно было слушать, как во время боевой тревоги он критиковал матросов, делавших, по его мнению, не то, что положено у батарей. Он пускался в цитаты из сочинений доктора Хаттона [431] на сей предмет, а также из «Французского бомбардира» [432], заканчивая итальянскими пассажами из «Prattica Manuale dell' Artiglieria»[433] [434].

Хоть устав и не требовал от него ничего, кроме обучения кадетов приложению математики к штурманскому делу, однако, кроме этого и кроме обучения их артиллерии, он также стремился преподать им некоторые основы тактики отдельного фрегата и соединения судов. Разумеется, сам он был бы неспособен сплеснить снасть или убрать парус. И из-за пристрастия к крепкому кофе он порой проявлял нервозность, когда мы производили салюты; однако все это не мешало ему читать лекции об артиллерийских обстрелах и «прорыве неприятельского строя».

Приобрел он свои познания по тактике путем самостоятельного изучения и углубленных размышлений в уединенном убежище своей каюты. В этом он был чем-то схож с шотландцем Джоном Клёрком [435], эсквайром из Элдина, который, хотя никогда в глаза не видел моря, написал трактат о боевых действиях военных флотов, до сих пор служащий учебником; тот же Клёрк придумал особый морской маневр, принесший Англии не одну победу над ее врагами.

На своих лекциях Профессор пользовался большой черной доской, несколько смахивавшей на мишень для крупной артиллерии, с той разницей, что доска была квадратной. Ставили ее перед лекциями стоймя, упирая в три абордажные пики. Тут он вырисовывал мелом схемы великих морских сражений. Фигуры, несколько напоминающие подошвы башмаков, долженствовали изображать корабли, а колдунчик, нарисованный в углу, показывал предполагаемое направление ветра. Используя тесак вместо указки, он направлял внимание слушателей на самые интересные места.

— Итак, молодые люди, доска перед вами изображает расположение британской Вест-Индской эскадры под командованием Роднея [436], когда, утром девятого апреля года от рождества благословенного господа нашего тысяча семьсот восемьдесят второго, он обнаружил часть французского флота под командой графа де Грасса [437], стоящего под северной оконечностью острова Доминика. При таких обстоятельствах адмирал подал сигнал английским кораблям приготовиться к бою, следуя прежним курсом. Все ясно, молодые люди? Так вот, когда английский авангард почти поравнялся с центром неприятеля, который, не забудьте, шел в это время правым галсом, между тем как центр и арьергард Роднея находились еще в штилевой полосе с подветренной стороны острова, что должен был сделать Родней? Вот что я хочу от вас услышать.