Александр Куприн - Юнкера

• Название: Юнкера
• Автор: Александр Куприн
• Жанр: Русская классическая проза

---

И постарались. Кое-как восстановили эстрады, вызвали военные хоры и нагнали народу: охранников, хоругвеносцев и молодцов из торговых рядов. Народу получилось не так чтобы много, но зато надежного.

Катастрофа казалась чем-то непонятным, какой-то карой божией. Сперва никто как будто не понял, что ответственность за катастрофу лежит целиком на властях.

Народ, мол. повалил на Ходынку доброй волей и... сам себя передавил. Среди интеллигенции кое-кто даже пытался объяснить все народной "дикостью".

Комментарии делались главным образом мистического характера: суеверные люди видели в этих тысячах задавленных людей знамение небес, предсказание грядущих бед и несчастий, признак несчастного царствования.

Вспоминалась бомба, положившая конец жизни деда нынешнего царя, Александра II, обсуждали несчастие всей династии герцогов Голштин-Готторпских, присвоивших себе фамилию Романовых, - задушенных Петра III и Павла I, конец Александра I и его брата Николая Палкина... Одним словом, разговоры шли в стороне от прямого вопроса: почему же все это случилось на Ходынке?

А тут еще стало известно, что гулянье так и не было отменено, что обер-прокурор святейшего синода запретил московскому духовенству служить коллективные панихиды по погибшим, что трупы убирали с Ходынки, словно падаль, что все участие властей в трауре тысяч людей ограничилось манифестом, начинавшимся словами: "Блистательное течение коронационных празднеств было прервано..." Я-то участвовал в том, что было "прервано", и тяжелые мысли не давали мне покоя.

Волновало и близкое время выпуска в офицеры. Юнкера разбирали присланные в училище вакансии по старшинству баллов. Первыми выбирали портупей-юнкера. Каждого беспокоило, дойдет или не дойдет вакансия в желанный полк или город. Мне, однако, и тут выпал жребий следовать чужой воле: выйти в гвардию отец не разрешил.

- В Питере, за глазами, заболтаешься и не попадешь в академию. Выходи в Москву. Будешь, по крайней мере, жить дома...

Отец недолюбливал военных, называл их "пушечным мясом" и ценил только тех, кто кончал академию, - "как Черняев", - почему-то всегда прибавлял он. Пришлось выйти в 12-ый гренадерский Астраханский полк.

Однако очень скоро отец понял, что дал маху. В Москве весь артистический мир знал его сына, знало и московское именитое купечество: Морозовы, Хлудовы, Боткины, Лукутины, Востряковы - короче говоря, вся московская финансовая знать, сменившая к тому времени дедовские поддевки и сапоги "бутылками" на фраки и смокинги и не хуже старых вельмож игравшая в меценатов и покровителей искусства. Артистический и финансовый мир соприкасались так близко, что на моем пути встали труднопреодолимые соблазны, я оказался в таком круговороте, что отец испугался.

Действительно, пока я был кадетом и юнкером, на меня никто не обращал внимания. Молодой человек в офицерской форме вызвал интерес у людей, которые знали Павлика Шостаковского с детства. К тому же за мною установилась репутация одного из лучших московских танцоров. Приглашения посыпались - начиная с балов и приемов в генерал-губернаторском дворце; не было такого большого бала или раута в первопрестольной, на который бы меня не звали. Не всегда это нравилось моим родителям. Так, например, жена миллионера Рябушинского стала присылать за мною - то составить партию в винт, то проехаться на каток, то на прием... А мне, молодому офицерику, лестно. Я и в ложу министра двора в Большом театре, я и на ужин к племяннице генерал-адъютанта придворной части в Москве...

Отец подумал, что в чиновном Петербурге, где у сына нет ни друзей, ни знакомых, я окажусь, верно, в большей безопасности от светских соблазнов, и вот на мне мундир лейб-гвардии Семеновского полка.

Русская армия тогда еще переживала уроки турецкой кампании 1877 - 1878 гг. Совсем недавно получила вместо старых берданок трехлинейную магазинную винтовку. Действовал старый строевой устав. Переход от развернутого фронта роты к взводной колонне требовал времени и тонкого плац-парадного искусства. Каждый взвод производил соответствующий маневр под команду своего взводного командира, действуя, как некая независимая единица. Находились смелые голоса, которые считали этот устав нелепым пережитком старины и требовали его изменения и ссылались на современное скорострельное оружие, не допускавшее никаких плац-парадных перестроений. Устав действительно через год изменили. Но реформа не пошла дальше одиночного обучения, нового курса стрельбы и ротного учения, строевой и боевой подготовки роты. Начиная от ротного командира, встряхнуть рутину с каждой ступенью становилось все трудней и трудней. В гвардии возможность новых веяний останавливалась на командирах полков, назначение которых не зависело от военного ведомства; оно обсуждалось в придворных кругах и высшем петербургском свете и давалось в порядке "монаршей милости" и абсолютно не зависело от строевой аттестации кандидатов. На этих почетных должностях командиры засиживались по пятнадцати и двадцати пяти лет. Я, например, застал генерала Ленского на пятнадцатом году командования им Семеновским полком, а соседним, Измайловским, уже четверть века командовал генерал Маклаков, сделавший с измайловцами турецкую кампанию...

Положение рядового гвардейского офицера в обществе и свете было в то время исключительное. На моей визитной карточке, скажем, значилось: Павел Петрович Шостаковский Лейб-Гвардии Семеновского полка Чип не был обозначен, ибо значение имела самая принадлежность к Семеновскому полку, а не занимаемая должность. Порою министры и послы великих держав отдавали визиты молодым офицерам. Правда, это была простая формальность. Секретарь, а может быть и просто курьер, не спрашивая, дома ли такой-то, загибал и оставлял денщику карточку высокопоставленного лица. Тем не менее формальность эта соблюдалась.

Гвардия имела перед армией преимущества в одном чине (поручик гвардии соответствовал штабс-капитану армии). Кроме того, в гвардии не было чина подполковника. Батальонами и батареями командовали полковники. Это еще больше подчеркивало неравенство. У армейского офицера, как бы он ни был талантлив и знающ в своем деле, не было никакой разумной надежды дослужиться до командира полка, и в девяносто девяти случаях из ста он кончал свою карьеру подполковником или полковником в отставке. Всякий же гвардейский офицер, даже будь он кретином, автоматически доходил до командования армейским полком и, в худшем случае, увольнялся в отставку в чине генерал-майора. Впрочем, о своих служебных преимуществах мне пока даже и в голову не приходило думать. Военная карьера, как таковая, интересовала мало. Мне нравилось служить в "старой гвардии", в Петровской бригаде, в одном из двух "потешных" петровских полков.

Большинство офицеров было из пажей. Пажеский корпус, два специальных класса которого соответствовали военному училищу и выпускали прямо в офицеры, был самым привилегированным из дворянских учебных заведений. В него принимались лишь сыновья и внуки генералов. На последнем курсе камер-пажи (звание, соответствовавшее портупей-юнкерам военных училищ) несли придворную службу при государыне и великих княжнах и княгинях. А так как княжеского рода было хоть отбавляй, то в камер-пажи производилось столько, сколько требовалось двору. В коронационный год, например, весь выпуск. Эти условия происхождения, среды и воспитания создавали из них особую касту, носившую на себе очень яркую печать. К нам, офицерам, вышедшим из военных училищ, пажи присматривались долго, прежде чем окончательно принять в полковую семью. И бывали случаи, отличным офицерам приходилось уходить из полка через несколько месяцев потоку только, что манеры их не были признаны достаточно светскими.

При казармах имелся дом офицерских квартир. Квартиры были в большом спросе и разбирались по старшинству. Единственная свободная пустовала, потому что в ней за год до моего прихода в полк застрелился один офицер, и с тех пор она якобы была во власти привидений. Л я взял да и пренебрег сверхъестественными силами. Это произвело впечатление в полку.

- Вас не беспокоят привидения? - пытливо спрашивали меня в собрании.

- Нет. они ходят ночью, когда я сплю. - отвечал я полушутя, полусерьезно. У меня оставалась свободная комната, и ко мне напросился жильцом князь Касаткин-Ростовский, из пажей. Феденька Касаткин был поэт, сыпал экспромтами и был очень популярен в полку. Мне он досаждал своими виршами и росказнями о любовных трагедиях. Впоследствии в Александрийском театре была поставлена его пьеса в стихах, которую критика хвалила. Для меня же соседство Феденьки имело два плюса: оно очень помогло мне сблизиться со всей молодежью полка и отвратило от сочинения стихов.

Петербург оказался совсем не таким чопорно-чиновным и сухим, как думали в Москве. Правда, риска "потерять голову" в Семеновском полку было меньше, вследствие большего сдерживающего начала. Семеновский офицер мог пить сколько угодно, но никто не должен был видеть его пьяным; кроме того, у него не должно было быть никаких "историй" - ни женских, ни карточных, ни денежных. При первой "истории" старший полковник - он же председатель суда чести - вызывал провинившегося и предлагал ему тихо и мирно покинуть полк. Избегать "историй", вернее огласки, было вообще признаком хорошего тона. Избегали их и двор, и высший свет, хотя нравы в Питере были не лучше московских. Я тоже закрутился в вихре светских удовольствий.