Кнут Гамсун - Последняя глава

• Название: Последняя глава
• Автор: Кнут Гамсун
• Жанр: Русская классическая проза

Кнут Гамсун (настоящая фамилия — Педерсен) родился 4 августа 1859 года, на севере Норвегии, в местечке Лом в Гюдсбранндале, в семье сельского портного. В юности учился на сапожника, с 14 лет вел скитальческую жизнь.

В книгу известного норвежского писателя вошли два романа "Последняя отрада" и "Последняя глава".

---

И порой им, этим сельским обывателям, лежавшим на брюхе на пригорке и мирно глазевшим, начинало чудиться, что и люди-то, бродившие здесь по дворам и дорожкам, были словно какие-то не настоящие люди. Боже ты милостивый, многие из них были прямо тени какие-то, почти ни одного здорового не было видно. Тут были люди с синими носами, хотя не было мороза; зато были здесь и дети с голыми коленками, хотя погода была еще прохладная. Что бы могло все это обозначать? Были там и дамы, визжавшие истерически, если увидят муравья у себя на рукаве.

О, людей там было много! Недостатка в них не было. Они бродили кругом, они говорили, они были одеты; некоторые из них кашляли так, что слышно было издалека. Некоторые были тощи, словно привидения, им нельзя было работать физически, и должны были смирно сидеть на солнышке; другие возились над какой-то машиной, там на горе, над так называемым «силомером», чтобы согнать с себя жир. Все страдали тем или другим, так уж бог определил. Хуже всего было с нервно-больными: эти страдали всеми болезнями, существующими в поднебесной, зараз, и с ними приходилось говорить, словно с детьми. Там была, например, некая фру Рубен, она была так толста, что еле могла протиснуться в дверь собственной комнаты, но она совсем не плохо встречала тех, кто сводил ее толщину до общепринятых размеров. Даже тех, кто прямотаки отрицал, что она вообще была толста — нет, она только конфузливо улыбалась при этом; но когда доктор выражал сомнение в ее бессоннице, когда он позволял себе какую-либо шутку по поводу ее нервов, она приходила в ярость и глаза ее сверкали. В один прекрасный день доктор обронил как-то мимоходом:

— Замечательно, как вы поправились здесь, фру Рубен. Вы теперь выглядите вполне здоровой.

Фру Рубен не ответила, лишь плюнула вслед доктору и пошла своим путем.

Впрочем, многие плевали ему вслед; многие презирали этого человека, по какой бы то ни было причине. Непоседливый он был человек. С полбеды еще было, что он не прописывал капель и медикаментов; не потому, что знал, что они не помогут; он делал ведь это из услужливости и любезности, он так охотно шел навстречу желаниям своих пациентов. Так ведь это был человек, который вместе с адвокатом Робертсеном вызвал из земли всю эту санаторию, так можно ведь было ждать достоинства и солидности в его манере держаться. Но нет! Он издалека уже кричал встречным «доброго утра» и так преувеличенно низко опускал шляпу, что, казалось, он собирается подметать дорогу ее пером.

И не следует думать, что тут было какое-нибудь паясничество, нет, то была лишь любезность, фамильярность. Многие отворачивались, чтобы только избежать этой навязчивой вежливости, но это не помогало: доктор кричал им вслед. Ему также страшно хотелось быть остроумным и отпускать тонкие и вежливые шуточки, а выходило-то это у него так безнадежно слабо. Нет, он был попросту смышленым деревенским парнем, сделавшимся доктором. Но не было сомнения в том, что намерения-то у него были хорошие, это он выказывал в своих заботах о пациентах. Кто бы мог быть таким всеобщим другом, как он? Не раз он пересаливал в этом и унижал себя, чтобы послужить на пользу ближнему. Да, для пользы ближнего он умалял иной раз свое значение врача и говорил так: «Этот изъянчик, господин Бертельсен, при вашем уме и интеллигентности, вы гораздо легче могли бы излечить массажем, чем я своими каплями». Может ли врач говорить таким образом, не подрывая своего авторитета? В результате господин Бертельсен, веривший в капли, переставал верить в врача. Недостатком доктора Эйена было то, что он слишком много говорил, а не держался молчаливо и таинственно. Доктор должен казаться чемто выше понимания обыкновенных смертных, он должен давать понять, что он знает несколько побольше, чем «отче наш», а что мог дать понять доктор Эйен?

В один прекрасный день прибежали бегом из лесу господин и дама, и господин этот был не кто иной, как господин Бертельсен, дама же была фрекен Эллингсен, красивая, высокая дама, слегка только переутомившаяся за телеграфным аппаратом. Эта пара прибежала бегом и пустилась в поиски доктора. Не без того было, что господин Бертельсен бормотал сквозь зубы: «В кои веки раз потребуется доктор, так вот тут его как раз и не найти». Повидимому, господину Бертельсену было к спеху, он держал у щеки носовой платок, слегка ныл и выказывал признаки беспокойства. «Это, должно быть, муравей его укусил», — сказал кто-то насмешливо. Когда господин Бертельсен нашел, наконец, доктора, то, оказалось, что это не муравей укусил его, а щека его была уколота шляпной булавкой, шляпной булавкой фрекен Эллингсен. Опасным выглядело это ранение, — смертельным прямо; щека вздулась горой. Фрекен была в отчаянии:

— О, это заражение крови, — всхлипывала она.

— Позвольте мне посмотреть, — сказал доктор. — Шляпной булавкой, говорите вы? Ну, так это пустяки.

— Нет, нет, это несомненно заражение крови, — настаивала дама.

Вместо того, чтобы тут-то и напустить на себя загадочный вид и побежать в аптеку за дезинфицирующей жидкостью и перевязочным материалом, доктор отвечает на все это улыбкой и говорит пациенту:

— Спуститесь-ка к ручью, господин Бертельсен, и промойте вашу щеку холодной водой. Но вы можете и этого не делать, впрочем; опухоль спадет сама собой через сутки.

Это уж было, поистине, легкомысленное отношение к делу. Господин Бертельсен был разочарован. Ему не хотелось вовсе показать, что он испугался из-за пустяков, и он переспросил:

— Так, значит, вполне исключается возможность заражения крови? Ведь такая сильная опухоль. Я думаю, что острие булавки…

— Совершенно исключается. — Шаловливый бесенок вновь играет в глазах доктора Эйена, ему необходимо проявить себя и он говорит: — Никогда не поверил бы, что в вас есть что-то ядовитое, фрекен Эллингсен, вы совсем не так выглядите.

Остановись он на этом месте и не заходи дальше, он, может быть, ничего и не потерял бы; но он пустился изощрять свое остроумие, он сделал из шляпной булавки стрелу амура, выпущенную фрекен Эллингсен. Становилось все более и более невозможным слушать его, и господин Бертельсен обернулся к своей даме со словами:

— Пойду-ка я, на всякий случай, примочу борной водой.

— Нет, этого не требуется, — сказал доктор. Он начал пояснять случившееся: — Ведь здесь несомненно имело место кровоизлияние, вздувшее щеку. Но кровоизлияние это было только подкожное. Если он теперь опять разбередит ранку, то кровь выйдет и опухоль опадет, но как только ранка вновь затянется, кровь соберется снова.

Оставьте щеку в покое, — убеждал он, — тоща кровь вернется обратно туда, куда ей следует.

Слова, слова. Все это было верно, совершенно правильно сказано — и все же это были только слова.

— Так мы пойдем? — спрашивает господин Бертельсен свою даму.

И доктор подрывает свой авторитет еще более, крикнув вслед этой паре:

— Впрочем, можете примачивать и борной, вполне. Компресс из борной воды отлично поможет.

— Ну, слыхивали ли вы что-нибудь подобное? — говорит господин Бертельсен своей даме и сердито фыркает.

Господин Бертельсен недоволен сам собой и всей этой историей. Он прекрасно слышал, как местные остряки говорили об укусившем его муравье; но это говорилось просто из зависти, так как он был богатым молодым человеком, членом лесопромышленной фирмы «Бертельсен и сын», первое лицо здесь в санатории, местный лев, которому по праву должна была достаться красивейшая дама. Шутники ничего не могли изменить в этом положении вещей, его нельзя было оттереть в тень. Ко всему прочему присоединилось еще и то обстоятельство, что именно его фирма поставляла лесные материалы для постройки санатории и могла по этому случаю приобрести добрую долю ее акций.

Как же можно было оттереть молодого господина Бертельсена? Ведь в действительности-то по его именно милости шутники получили возможность пребывать здесь, одно мановение его руки — и всей этой толпы не было бы. Он не делал этого — он был снисходительный человек.

Отношение господина Бертельсена к санатории отнюдь не составляло тайны; он сам не скрывал его, и в этом месте, где нечего было делать, как только сплетничать друг о друге, оно получило широкую огласку.

Можно было бы подумать, что завистливые шутники будут, узнав это, благодарны за его корректное и снисходительное отношение к ним, но нет.

— Ну посмотрите, — говорили они, — что такое нужно было делать этому Бергельсону так близко от шляпной булавки фрекен Эллингсен? Какого черта ему там понадобилось! Ну, оцарапать руку, это еще можно себе представить: ее шляпа могла зацепиться за какую-нибудь ветку в лесу, но щеку, рожу свою! Тьфу, черт, что за противный малый! — И ведь нисколько не помогало то обстоятельство, что он ходил с аккуратно заглаженной складкой на брюках и в белых гамашах, и жил в наиболее шикарной комнате в санатории — ведь, все это было только потому, что отец его был крупный торговец лесом, сам же он был всего только какой-то мелкой сошкой в предприятии.