Николай Крашенинников - Целомудрие

• Название: Целомудрие
• Автор: Николай Крашенинников
• Издательство: Советский писатель
• Жанр: Классическая проза
• Год: 1991

«Слишком много скрывалось у нас и замалчивалось из того, чего не надо было скрывать. Надо пересмотреть заново все, самые простые вопросы, переоценить издавна оцененное, перестроить от века устроенное. Пересмотреть, чтобы не идти дальше так уверенно-слепо, как до сих пор» — так говорил Н. Крашенинников (1878–1941) о своей книге, отражающей историю жизни героев.

Написанная и первой четверти XX века, эта книга сегодня стала еще актуальней. Две части этой книги в разное время были опубликованы, третья и четвертая не вышли в свет, помешали война и смерть писатели.

---

— Пашка! — негромко позвал Павлик.

Не двинулась по-прежнему.

— Ты заснула, Пашка? — сказал он еще и, не получив ответа, потолкал ее легонько в бок ногою.

Наконец Пашка раскрыла глаза и потянулась.

— А я спала так сладко! — сказала она медленно и засмеялась. — Так мягко у тебя здесь на траве.

— Слушай, Паша, — серьезно проговорил Павлик и присел подле нее.

Он впервые назвал ее Пашей вместо обычного — Пашка и почувствовал в сердце своем какое-то ощущение удовлетворенности. «Ведь не зовет она меня Павлушкой, зачем же я ее…»

— Слушай, Паша, — повторил он строгим, спокойным голосом, таким уверенным, что Пашка на него покосилась. — Я вот зачем позвал тебя в лавочку. Мы могли бы с тобою очень подружиться, только ты скажи мне правду. Признайся: ты все мне тогда наврала?

— Что наврала-то? — недоумевая, переспросила Пашка.

— Говори мне только правду! — еще строже приказал Павлик. — Понимаешь, я знать хочу все, что ты знаешь, всему научиться… Но если ты солжешь мне или обманешь меня, Пашка, я тебя… — Павлик вспомнил, как он читал про разбойников, и добавил: — Я тебя тотчас же убью!

19

К его удивлению, Пашка не испугалась. Она даже головой не двинула. Лежит перед ним на спине, раскинув руки, лежит и молчит.

— Да что тебе сказывать-то? — лениво и сонно разносится ее голос.

— Пашка! — в третий раз угрожающе говорит Павел, и его голос прерывается. — Я тебе в последний раз говорю: ты меня не обманывай. Скажи мне только правду: в самом ли деле люди из живота рождаются — или ты мне наврала?

— Ну, знамо! — равнодушно подтверждает Пашка. — Как же иначе?

Внезапно холодные пальцы Павлика опускаются на ее плечо и так сдавливают его, что Пашкины глаза расширяются и готовая появиться усмешка исчезает с губ.

— Да что ты точно клещ впился! — говорит она с тревогой и поднимается на траве и садится. — Оставь меня, не трожь, ишь, синяк наделал, пусти!

Она сейчас же сдвигает с плеча ворот сорочки и, показывая Павлику смуглую выделяющуюся грудь, дует на заалевшее пятно предплечья и стремится его поцеловать.

— Точно щипцами сдавил. Ты, никак, ополоумел!

— Я ничего не понимаю, Паша, — тихо и расслабленно шепчет Павел и все смотрит на ее обнаженное плечо. — Не то ты говоришь правду, не то смеешься и обманываешь меня… Ну, как же я могу поверить, что из моего живота может человек появиться?.. Я…

Его тихая речь тонет в оглушительном смехе Пашки.

— Так ты думал, что бывают и мужчинины дети? — спрашивает она И хохочет, раскачиваясь из стороны в сторону; а Павлик слушает ее звенящий раздражающий смех, но так на сердце его подавленно и горько и тихо, что нет сил рассердиться или обидеться, — он только слушает смех и ждет, когда кончится он.

— Ты думал, что и у мужчин могут дети родиться? — устав смеяться, спрашивает Пашка и вытирает подолом юбки слезы. — Ну, какой же ты глупый еще, ты ничего не понимаешь! Дети родятся только у женщины и только от мужчины, а сам мужчина детей не родит.

— Дети родятся только у женщины и только от мужчины, — растерянно повторяет Павлик, а веки глаз его вздрагивают беспомощно. — Ничего не понимаю я, Паша, — добавляет он кротко и жалобно улыбается. — Мучает меня все это, а как оно все — я ничего не знаю. Только ты не лги.

— Вот я, например, женщина, я могу родить, а ты не можешь! — уверенно и торжествующе говорит Пашка и смотрит ему прямо в глаза. — У тебя из живота ничего не может выйти, а у меня может! — хвастливо говорит она.

— Почему же у тебя может? Разве у тебя есть какая-нибудь разница? — невинно, просто и опечаленно спрашивает Павлик.

И смущается его неведению даже научившаяся всему Пашка. Она отстраняется, ее щеки впервые буреют, она всматривается в его глаза, как бы желая выведать, не представляется ли он; потом лицо ее изменяется, и она отходит.

— Ну, ты еще совсем глупенький, тебе и сказывать нельзя.

И мгновенно вслед за уходящей бросается Павлик.

— Нет! — говорит он вздрагивающим голосом, схватывая ее за руку, и тянет к себе. — Нет, — повторяет он. Раз ты начала, теперь ты уж все досказывай, я тебя не пущу…

— Не трожь, чего привязался! — Пашка толкает его локтем и хочет освободиться. — Очень надобно мне тебе рассказывать, вот охота была, дураку!

— Да нет же! — негромко повторяет Павлик и вновь схватывает Пашку за плечи. — Теперь ты от меня не уйдешь! — Стальным, неизвестно откуда в нем взявшимся голосом сказал он это, и карие глаза его светлеют, принимая тот же металлический блеск. — Я сказал тебе, ты так уйдешь! — Внезапно он дергает ее за локоть обеими руками; не ожидавшая этого Пашка падает на прилавок, на дерево и, беспомощно вздохнув, перекатывается через него вверх ногами, а вместе с нею перекатывается через бревно и Павел.

Некоторое время они лежат на траве рядом и, оба испуганные, тяжело дышат, смотрят друг на друга, молчат.

— Да ты совсем ополоумел! — негромко, уже не испуганно говорит Пашка, а Павлик, вспомнив, что надо добиться ответа во что бы то ни стало, вдруг выдвигается над нею, придавливает ее собою и обеими руками схватывает кисти ее рук.

Он прижал их к земле и видит, что Пашка в самом деле не может двинуться, и теперь приказывает спокойно и твердо, властным, полным силы и скрытого отчаяния голосом:

— Ну, теперь рассказывай все!

— А ты, однако, все ж сильный! — с оттенком уважения бормочет Пашка и пытается двинуться.

Но мускулы Павлика напряглись, как железные, и, подвигав головою, Пашка остается лежать.

— Не думала я, — такой тоненький, как куренок, а сила какая! — уже с ласковостью говорит она, и видит Павлик: блещет что-то в глазах лежащей перед ним девушки, блещет что-то странное такое — если б смог он тогда определить — давнее, исконное — извечная покорность и податливость женщины силе мужчины.

Она не сердится, она не пытается подняться; это мирит с нею Павлика, и тотчас же в нем слабнут напрягшиеся мускулы рук. Но Пашка и не поднимается, и глядит ласково, нетревожно.

— Ты спрашиваешь, а теперь ты знаешь? — негромко и значительно говорит она и блистает под Павликом зубами. — Ты спрашиваешь, как родятся, а неужто и теперь… не понимаешь ты?.. — И так как Павлик все угрюмо покачивает головой, то она продолжает? — Ты посмотри-ка на мою грудь, — ты видишь разницу? А это для того, чтобы могла я кормить, чего не можешь ты…

И Павлик смотрит, бледнея. Точно, не лжет она, — в самом деле, иная. Все в ней иное и странное, если вглядеться; даже то, что словно бы похоже, как у него, — руки, губы, глаза — и все это, в сущности, тоже иное, непохожее совсем.

Руки и ноги у нее меньше, хотя ей, Пашке, значительно больше лет; и губы какие-то странные, зовущие, и глаза смотрят не сурово и не гневно, а точно к чему-то манят, словно объяснить хотят скрытое, неизвестное, объяснить в первый раз.

И в волнении выпускает ее Павлик. Выпускает и садится в сторонке, и смотрит, подавленный, и тревожно бьется непонимающее сердце в груди.

Прикладывает оледеневшие пальцы к вискам — на висках трепещут обеспокоенные жилки. И в голове словно все что-то тмится. «Да, иная она, совсем иная, совсем разная, непохожая она».

— Ну, Паша, Паша, — шепчет он тихонько, вздрагивающими губами. — Ну, я вижу, — ты не лжешь, ты не обманывала меня… Но все же оно так непонятно — то, что ты объясняешь. Скажи мне еще, расскажи мне все.

Неторопливо поднимается Пашка.

— Да тут и рассказывать нечего… коли ты не понимаешь, насмешливо говорит она, однако не уходит, а присаживается ближе и шепчет: — Когда мамка Петьку рожала, я нарочно забралась на лежанку и прикрылась тулупом, чтоб не выгнали меня. А тут бабушка пришла, Костениха, нанесла всяких тряпок и бутылок и велела мамке все платье скидывать.

С дрожью во всем теле вслушивается Павлик в новые, еще никогда не слыханные грубые слова. Так царапают они душу, и душа под ними никнет и вянет, но нет силы остановиться и крикнуть: замолчи, уйди!

А Пашка все шепчет, и глаза ее блестят от волнения и радости — да, да, радости или наслаждения. Павел же видит это. Пашка радостна, что сообщает Павлику все это мерзкое, все грязное и противное, что научает всему.

Теперь она рассказывает, как мать кричала, когда подошли страшные, разрывающие тело боли. Вся душа Павла извивается и никнет, вместе с той ужасно кричавшей женщиной немыми звуками источается его собственная возмущенная душа.

— Так вот как рождаются люди? — гневно спрашивает он кого-то. и кулаки сжимает, и тут же закусывает себе губы, чтобы не крикнуть. — Значит, не из глины? Не дуновением? И вовсе не из ребра?

А Пашка уже подходит к самому страшному. Вот старуха Костениха сбросила с матери покрывало, и лежит она с приподнятыми коленями, нагая, и отчаянный, точно собачий вой потрясает комнату, и вот… из нее…