Николай Никонов - Мой рабочий одиннадцатый

• Название: Мой рабочий одиннадцатый
• Автор: Николай Никонов
• Издательство: Детская литература
• Жанр: Советская классическая проза
• Год: 1980

Повесть о школе рабочей молодежи на Урале в наши дни. В книге показаны характеры и судьбы молодых людей, занятых в самых разных отраслях производства, их взаимоотношения, роль учителя в воспитании молодежи.

---

— Пойду работать...

— Куда? Зачем? Что выдумал? А лет сколько? — такова была реакция родителей.

— К тебе на фабрику.

— Не пойдет... Учиться надо.

— Буду в вечерней.

— Как? — Отец показал на уши. — Сперва вылечись...

— Пойду работать...

Отец замолчал, смотрел на мать, потихоньку отпивая чай, — всегда так, ждет ее решения. Мать молчала.

— Ладно! — сказал отец. — Поговорю... Может, устрою...

Так Столяров стал столяром.

Куда как трудны были первые дни в новой школе. Ничего не слышал, плохо понимал. Отвечал невпопад, и на него таращились, хохотали... От постоянного усилия — понять-понять-понять! — ломило виски. Когда, отупелый и отчаявшийся, шел домой, одолевала дурнота, и, превозмогая ее, подолгу он стоял у заборов, глотал снег, а иногда и плакал. Может быть, он бросил бы школу, не выдержал, если б не случилось нечто...

А дела на фабрике быстро шли в гору. Ученик Столяров все понимал (даром что глухой!), все знал и умел, старые рабочие удивлялись, хвалили. Поначалу работал на нестерпимо воющем рейсмусовом станке, возле которого все были в наушниках, а он обходился так и был счастлив, что слышит этот станок. На рейсмусовом выравнивали, доводили до кондиций стружечные плиты — основной материал, из которого теперь делают мебель. Через месяц старательного ученика перевели в модельный цех, Столяров стал учеником модельщика в «эксперименталке» — мастерской, где работали по эскизам художников самые опытные рабочие фирмы. И здесь его приняли хорошо, хвалили за понятливость и усердие, хотя Виктор знал: за модельщиками с налету не угонишься. Эти старики — может быть, на самом деле они и не были стариками, а лишь такими ему казались — понимали дерево, как хороший скульптор понимает глину и камень, а художник — краски...

Все работавшие тут были немногословны, потому что хороший рабочий никогда не бывает болтуном, были неторопливы, и опять же хороший рабочий не бывает торопыгой, а особенно таким не был учитель Столярова Петр Иванович Галкин, он же просто дядя Петя.

В первый же день Виктор порезался — случайно тронул лезвие стамески на верстаке дяди Пети.

— Ага?! — погрозил Галкин. — Наука... С инструментом — как с девкой: осторожность нужна... Это раз... Второе — держи инструмент острым... Два... Время на точку не жалей... Три... Тупой инструмент — у тупаря, у лодыря. Это четыре...

Столяров кивал, посасывая палец.

— Силу учись распределять, — как бы про себя, говорил дядя Петя. — В работу входи полегоньку... Нахрапом в нашем деле ничего не делается... Ты с утра как взялся? А к обеду? То-то... Человек — не машина. И машине отдых нужен, смазка, а человеку — еда и отдых. Поработал — передохнул, поработал — передохнул... Так надо.

Обеденный перерыв дядя Петя делил надвое. Еду и отдых. В столовую ходил редко. Далеко, время теряется. Обычно был при нем судок с борщом с котлетой, термос с чаем. Чай он понемногу пил и в коротких перерывах для передышки. Не курил. Поев, ложился на верстак — телогрейка под голову: не то спал, не то просто лежал, расслабившись. Инструменты у него были в строжайшем порядке. Не глядя брал, не глядя клал на место. Дядя Петя ничего никогда не искал, ни у кого не спрашивал и сам не любил давать инструмент. Это знали. К нему не обращались. Стружки не валялись у его верстака, падали в алюминиевый ящик, — ящик, передвигавшийся взад и вперед, только нажми ногой. Над верстаком висел голичок, которым столяр сметал опил и мелкие осколки. Работал дядя Петя словно бы не уставая, без пота, без одышки и за день всегда обгонял товарищей по мастерской. Ему завидовали вслух и за глаза. Но никто не следовал его примеру, — таковы ли вообще люди или у этих опытнейших мастеров были свои взгляды на труд, свои многолетние приемы и привычки, за которые каждый держался, не желая подражать другому... Это было как почерк.

А Столяров учился у всех и хотя прежде всего у Галкина, но и у Четверикова перенял манеру выверять прямизну, у Булгакова — строгать длинными, точными движениями, у Симонова — пилить так прямотонко, — распил получался подобно бритвенному срезу.

Изредка в мастерскую заходил отец, и рабочие принимались хвалить Столярова-сына. Дерево понимает. Учится с охотой. Да и учить-то почти нечему — знает сам. Послушен. Учтив. Со старшими не зубатит. Теперь такое-то в редкости. Сейчас что? Только патлы растить да зубы скалить...

Витя Столяров уходил: не слишком-то приятно, когда тебя так вот нахваливают...

Теперь пришла пора сказать, почему в школу он собирался с особым, невероятным старанием.

Через месяц после начала занятий, как раз в ту пору, когда он совсем твердо решил: «Брошу. Не могу больше! Все...» — в одну из перемен в класс вошла новая девушка в гладком шелковом платье, вся нарядно-блестящая, свежая, с каким-то особенно здоровым полевым румянцем на круглом улыбчивом лице. Длинные волосы лежали по спине ровной, прямой линией, ресницы и брови были темнее волос. Обалдело глядя на вошедшую, Столяров раскрыл рот, устыдился и даже сделал попытку отвернуться. В это время он стирал с доски... Но попытка отвернуться была совершенно безнадежная — девушка словно бы поворачивала его к себе. И его ли одного, потому что на нее уже таращились все парни в классе, а Павел Андреевич вдруг перестал дремать. Кто-то узнал пришедшую. Это была Лида Горохова, прошлогодняя ученица. Вернулась из колхоза.

Витя тряпкой по доске бесцельно стирал уже стертое, он увидел, как девушка подошла к парте, и его бросило в жар, когда он понял: она сейчас сядет с ним, за одну парту!! Она действительно спокойно уселась — уже звенел звонок, — стала доставать тетради и ручку. Видимо, и раньше сидела тут, в среднем ряду перед учительским столом, иначе с чего нее ему, Столярову, выпало такое счастье! А то, что это было счастье, он понял, едва она вошла и еще не поставила портфель на его парту. Вот почему, смущенный и потрясенный, вытирая мокрые замеленные руки о штаны и не замечая этого, он побрел на свое место внутренне весь напуганный, заранее огорченный ожиданием, что девушка сейчас же встанет, заберет портфель и пересядет; в классе их было много, пустых парт, и девушки сидели поодиночке, как Чуркина, или плотными сообществами, как девочки с камвольного и продавщицы.

Но Лида только потеснилась, разглядывая его серьезными, слегка улыбчивыми глазами, спросила: «Ты тоже здесь сидишь?» И он, понимая и не понимая ее вопрос, как-то одновременно, дважды кивнул, сел, боясь лишний раз взглянуть на нее, лишний раз скосить глаза и хоть этим оттолкнуть, спугнуть ее. Может быть, даже бессознательно он просил кого-то, чтобы она осталась сидеть с ним. И она осталась...

Еще целых две недели он жил в постоянном испуге: вдруг все-таки пересядет, уйдет, «бросит» его, и, только когда твердо убедился, уверовал, что соседка не собирается перемещаться, ходит в школу каждый день, снова почувствовал себя счастливым; таким счастливым он не был даже в лучшие свои дни до болезни, и в школе ему стало легко и привычно, как в той первой его школе, которую называли детской и где училась незнакомая девочка, приславшая ему записку. Девочка-девочка, она совсем забылась, как и ее записка. Теперь одно имя, одно доброе, легко розовеющее лицо, один взгляд безраздельно заполняли душу столяра Столярова. Лида Горохова... Лида. Она все время была в глазах, виделась во сне, грезилась в каждой встречной. Ее платья, юбки и туфли были для него чудом красоты и моды. Надо быть справедливым, на Гороховой дивно сидела самая простая одежда, не говоря уж о том, когда Лида входила в класс принаряженной. Тогда самая большая модница школы, похожая на молоденькую черноглазую антилопу, Света Осокина, ревниво распахивала свои большие глаза, поджимала губы и вздергивала гордую голову. Красота Лиды была полным контрастом красоте Светы Осокиной, которая заслуженно считала себя красавицей (неизвестно, считала ли себя красавицей Лида), но если от лица и платья Гороховой никогда не веяло огуречным лосьоном, пудрой «Нежность», лаком «Прелесть» и духами «Красный мак» и никогда не было даже следов зелено-голубых маслянистых теней, придающих самому юному лицу вполне определенный намек ранней искушенности, то на лице и пальчиках красавицы Светы все косметические новинки находили свое наилучшее применение. Было уже как-то невозможно представить Свету без постоянной густо-черной окраски век, черных, в тон ресницам, бровей, губ то красно-бронзовых, то перламутрово-воспаленных. Волосы Светы всегда были в искусно сплетенной прическе, так что совсем не замечался большой красивый шиньон, принимавший вместе с волосами то цвет рыжей корицы, то разных оттенков орехового дерева, то цвет крыла индийского ворона, то цвет зимней овсяной соломы с мерцающим переливом. Но все-таки вряд ли стоит описывать дальше достоинства Светы Осокиной, тем более что рассказ идет о Столярове, а он никогда не смотрел в сторону парты, где сидела Осокина, и ровно столько же или еще меньше обращала на него внимания сама Света.