Елена Арсеньева - Черная жемчужина

• Название: Черная жемчужина
• Автор: Елена Арсеньева
• Жанр: Остросюжетные любовные романы
• Год: 2009
• ISBN: 978-5-699-33358-5

Писательница детективов Алена Дмитриева и не подозревала, что главу ее нового романа используют как сценарий нападения. Но кто-то это сделал, и в итоге пострадали сама Алена и молодая женщина, возвращавшаяся домой через темный парк. Алена решает: она обязана выяснить, кто злоумышленник. В ходе расследования ей в руки попадают фрагменты некой картины, интересной своей серо-черно-белой гаммой и тем, что за ней охотятся вооруженные бандиты. Причем разобраться в сюжете изображения невозможно, пока не отыщутся остальные фрагменты. Но где же они могут быть, а главное, кому и зачем понадобилось разрезать картину на части?..

---

– Нормально, я уже вполне оклемалась, дойду, тут рядом фактически. Ничего, все будет в порядке. Бомбы дважды в одну воронку… и так далее. Спасибо за сочувствие, вы сами будьте осторожней, если тут часто ходите. До свиданья, спасибо еще раз.

– Да не за что.

Алена шагнула было вперед, но тут же приостановилась:

– Ой, извините, а вы не заметили марку и номер машины?

– Нет, – с сожалением в голосе отозвалась женщина, – я близорукая, номер мне не разглядеть на таком расстоянии, да и не столько на автомобиль я смотрела, сколько на вас. Вроде внедорожник какой-то, а «ровер», «круизер» или что-то еще – это для меня слишком сложно.

– Для меня тоже, – слабо усмехнулась Алена, снова сказала «до свиданья» и пошла своей дорогой.

Вообще-то очень хотелось схватить первую попавшуюся машинку и доехать до дома как можно скорей. В конце концов, водитель ведь может подождать, пока она сбегает за деньгами. Останавливало только опасение нарваться на очередного ловца приключений. Нет, спасибо большое, на сегодня с нее хватит, точно хватит! Поэтому она пошла пешком – быстро, но все же в унизительный бег не ударилась. Гордыня, драконская гордыня… по восточному гороскопу наша героиня была Драконом и иногда та-а-ак начинала пальцы гнуть перед судьбой… Жизнь прожила с ощущением, что на нее кто-то придирчиво и насмешливо поглядывает со стороны, и перед этим «кем-то» ни за что нельзя ударить в грязь лицом. Ну и самоуважение тешится, а как же, не последняя в жизни вещь!

Правда, сейчас она меньше всего думала о самоуважении. Страх еще водил влажной, студеной лапой по ее спине, поэтому сказать, что Алена вздохнула с облегчением, оказавшись наконец дома, это значит вообще совершенно ничего не сказать, это значит промолчать и даже заткнуть себе рот.

Из воспоминаний Тони Шаманиной (если бы они были написаны, эти воспоминания…)

Я очень многое помню из детства. Многое забыла. Но многое помню. Когда после ранения память ко мне начала возвращаться, я первым делом вспоминала не нашу роту, не бои, не полевой госпиталь, не тот снаряд, разорвавшийся в метре от воронки, где я пряталась, и чуть меня не убивший, – а детство. Детством я называю все, что было до ареста отца. И хоть к тому дню, когда его забрали, мне уже исполнилось 15, а это вроде бы считается юностью, на самом деле это все-таки было детство – счастливое и беззаботное. Потом я сразу стала взрослой, а тогда была маленькой, балованной дочкой, такой куколкой тряпичной…

Ну так вот, в госпитале, в моей палате, были две москвички. Они лежали на двух соседних со мной койках и все время болтали о Москве. Я не могла ни рукой, ни ногой шевельнуть, у меня была забинтована вся голова, глаза тоже, потому что их взрывом обожгло, я ничего не видела и мир воспринимала только через слух. Сначала слышала лишь неразличимые звуки, потом эти звуки как-то сами собой начали связываться в слова, а затем и в предложения. И я начала улавливать смысл фраз. Одни слова что-то значили, другие – нет. Ночами я не могла спать от страха перед этими бессмысленными словами. Иногда я не понимала самого простого. Что такое, например, водопроводный кран? Наверное, это может показаться смешным, но я не могла вспомнить. Лежала и мучилась от ужаса, что у меня отшибло мозги. Что это такое, я тоже не понимала толком, но помню, как однажды санитарка Фая сказала, подсовывая под меня судно:

– Вот бедняжка, лежит, как колода, неужели так всю жизнь пролежит? Беда девке, отшибло мозги…

Меня это должно было напугать, наверное, но не напугало, я почему-то чувствовала, что здоровое тело (а оно ведь было здоровое, молодое, сильное, только раненое) все исправит, свое возьмет, раны заживут, я снова смогу ходить и владеть руками, а вот с мозгами-то что будет?!

Иногда у нас в палате включали радио. Я ненавидела эти минуты. Я спокойно слушала сводки Совинформбюро, мало что в них понимая. Наши войска перешли в наступление… наши войска оставили… бой местного значения… Для меня в том моем состоянии это ничего не значило. Я просто слушала звуки. Размеренный человеческий голос мне не мешал. Но музыка… особенно одна мелодия, она почему-то очень часто звучала.

– Ах, как красиво, – однажды сказал кто-то рядом. В том состоянии непонимания, в каком я тогда находилась, мне казалось, что «красиво» – это то, что причиняет боль и разрывает душу. Так, как эта музыка, эта мелодия, эти слова:

В сиянье ночи лунной
Ее я увидел,
И арфой многострунной
Чудный голос мне звучал.
О ночь мечты волшебной,
Восторги без конца,
О где же ты, мечта,
Где ты, греза,
И счастье?..

Мало того, что этот голос разрывал мне сердце. Он еще как-то странно замедлялся при последних словах, и я чувствовала, как с каждым звуком, с каждым замиранием мелодии из меня по капле, будто кровь, уходит жизнь.

У меня не было сил сказать что-нибудь, я могла только стонать, и санитарка одна – была у нас там такая Матрена, ужас, вот и правда что Матрена! – говорила:

– Ой, девка-то наша поет!

И хохотала.

У меня под повязкой копились слезы и разъедали мои обожженные глаза. Я не пела – я кричала от немыслимой боли!

Одному богу ведомо, как я ненавидела эту музыку, этот голос, эти слова… Пытка моя называлась – «Ария Надира» из оперы Бизе «Искатели жемчуга», а палач носил имя Леонида Собинова.

Потом, когда я все вспомнила о себе, я уже не удивлялась тому страданию, которое испытывала при звуках этой мелодии. Но странно и даже как-то обидно, что память мне вернула не она, а слово, причем очень трудное слово.

Одна москвичка – ее звали Маша, это я потом узнала, – однажды о чем-то говорила, я слушала, пыталась уцепиться за смысл непонятных сочетаний звуков, и вдруг меня как ударило словом «архитектор». Она сказала, что до войны работала в проектной мастерской у одного известного архитектора, который строил Дом коммуны в Замоскворечье.

Архитектор! Я вспомнила! Мой отец часто говорил это слово! Потому что мой отец был инженер-строитель!

И я словно бы увидела перед собой лицо отца, потом мамы, потом будто услышала их разговор – давний, я тогда вообще девчонка была. Я вспомнила, как папа рассказывал: пришло, мол, сверху указание в их проектную мастерскую – построить на Лыковой Дамбе Дом коммуны. Такой же, как в Соцгороде на Автозаводе построили, и на площади Революции перед Московским вокзалом. Теперь нужно строить на Лыковой Дамбе. Проект московского архитектора и утвержден в Москве, им осталось сделать рабочие чертежи.

Мама сказала:

– Коленька, но как же… Там ведь очень много народу… Как они уживутся все? Мы в квартире на три семьи живем, и то… в туалет иногда не попадешь, в ванную, да и стираем мы по очереди, и на кухне тесно. А в таком доме, это что же?! Это общежитие, а не дом, там же целые семьи жить должны, как же…

Мама всегда говорила так – очень осторожно, как будто боялась кого-то обидеть. Ее любимая поговорка была: «Словом убить можно». Я тогда не понимала, что это значит, мне ведь было лет десять всего. Потом-то поняла…

Папа начал рассказывать, мол, личная жизнь людей в домах-коммунах должна раствориться в общественной. Все свободное время жильцы будут проводить вместе: заниматься самообразованием, политическим просвещением, художественной самодеятельностью, физкультурой. Для этого в домах-коммунах устроены библиотеки, красные уголки, спортивные залы. Дома-коммуны также должны освободить женщину от домашнего рабства. Поэтому при них имеются детские сады и ясли, а также прачечные, парикмахерские, различные мастерские. Жильцы будут питаться в общих столовых, значит, кухни в квартирах не нужны, и около керосинок тесниться не придется, не нужно покупать продукты и готовить еду.

– Коленька, – так же осторожно сказала мама, – но как же… человеку же хочется жить по-своему, а не у всех на виду… Ты думаешь, в этих домах кто-то захочет поселиться? А как же… ну, личная жизнь?

Отец усмехнулся:

– То есть как кто в них захочет поселиться? Да ордера будут выдавать, как награды! Передовикам, ударникам, лучшим комсомольцам и проверенным членам партии. Ты что, думаешь, они в своих бараках в отдельных квартирах живут? Не представляешь, какая там жуть. Уборная во дворе, да еще одна на несколько бараков, это тебе как? А баня – общая – в двух кварталах от дома. И работает три дня в неделю, и вода там не всегда есть, а то и банщик запьет. Кухня на пятнадцать хозяек… Ниночка, пора бы тебе хоть немножко по земле походить, сколько можно в облаках витать?! Мне кажется, Тонька гораздо более трезво на жизнь смотрит, чем ты.

– Наверное, – грустно ответила мама. – Я ведь не ходила в трудовую советскую школу.

«Бедная мамочка, – подумала я. – У нее старорежимное воспитание. Такая скукота – учиться дома! Да еще где – в Горбатове! В этом унылом бабушкином доме с маленькими окошками и голубыми ставнями. На окошках стоят бальзамины и висят ситцевые занавески, обвязанные кружавчиками. Ужасное мещанство. Бабушка сама вяжет эти кружавчики тоненьким-претоненьким крючком. А нитки выменивает на базаре на картошку. Такие тонкие небось не спрядешь. Бабушка еще и прядет, не только вяжет, ужас! Как при старом режиме. Она и мне предложила связать такой воротничок. Конечно, я отказалась! В школе засмеют. Скажут – купчиха, купчиха! Если я расскажу, что у бабушки на окошках бальзамины стоят, меня начнут звать „Женитьба Бальзаминова“. Это в нашей школе старшеклассники недавно ставили отрывки из драматических произведений, осуждающих старый купеческий быт, ну, я многое запомнила. Пионерка – и бальзамины! И кружевной воротничок!»