Сергей Снегов - В мире фантастики и приключений. Выпуск 8. Кольцо обратного времени. 1977 г.

• Название: В мире фантастики и приключений. Выпуск 8. Кольцо обратного времени. 1977 г.
• Автор: Сергей Снегов
• Жанр: Социально-психологическая фантастика

Сборник "Кольцо обратного времени" объединяет произведения в основном ленинградских авторов. В нем наравне с известными писателями — И. Варшавским, В. Шефнером, О. Ларионовой, А. Шалимовым — представлены молодые фантасты, делающие первые шаги в этом популярном жанре.

Открывает сборник роман С. Снегова "Кольцо обратного времени" — завершающая часть трилогии "Люди как боги".

Содержание:

Что такое научная фантастика и каково ее место в общем потоке советской литературы?

Сергей Снегов. Люди как Боги

Илья Варшавский. Инспектор отдела полезных ископаемых

Ольга Ларионова. Вернись за своим Стором

Вадим Шефнер. Курфюрст Курляндии

Борис Никольский. "Наездник"

Дмитрий Романовский. Честь имею представить — Анна Каренина

Александр Хлебников. Третья мировая война

Галина Панизовская. Выход из одиночества

Александр Шалимов. Эстафета поколений

Феликс Суркис. Сердце плато

Андрей Балабуха. Пограничник

Леонид Агеев. Анюта

Александр Щербаков. Сервис

---

— Не хочу затруднять вас, — беспечно сказал он в ответ на приглашение.

И тогда молчаливый Робер произнес единственную фразу, проливающую свет на всю их компанию.

— Вам не стоит тут засиживаться, господин профессор, — басом сказал он, — те, кто потрудились над вашей машиной… Мы знаем эту руку…

Но кто же все-таки были эти матросы? Видимо, какая-то нелегальная политическая группа. И, наверное, вне закона. Впрочем, с тех пор как конда распустила даже Королевский парламент, вне закона была любая партия, союз, группа в стране. Главой этого союза был, пожалуй, Робер. Именно Робер, а не утонченный филолог Тиктон… Робер — сильный, кряжистый, с ладонями, которыми легко тянуть корабельные тросы. "Союз моряков"? Что ж, это название не хуже любого другого. Возможно, именно так они себя и называют… "Впрочем, — подумал Жиль, — лучше бы им не называться никак. В целях простой конспирации". То, что это именно союз, а не взвод и не шайка, Жиль понял внезапно, без видимых поводов. Просто почувствовал в тот самый момент, когда они рассаживались в своем фургоне.

Автобус качало на высоких рессорах. Жиль дремал, положив голову на подлокотник, в соседнем кресле ровно дышала Глориа. В конце концов это была уже вторая ночь без сна. Но тут им повезло — кресла в автобусе были откидными… С передних сидений сквозь шум мотора раздавались голоса.

— Ну и как вы себе это представляете? — пробасил ди Эвор.

Голос был абсолютно бодрый, без тени усталости, — Жиль поразился сквозь дрему.

— Прежде всего… прежде всего в стране не будет конды, — отвечал Робер. Жиль сразу узнал его по густому басу. У Робера тоже был бас, может быть гуще даже, чем у ди Эвора, но он принадлежал человеку, явно не привыкшему говорить, а потому тек неровно, с запинками.

— Мысль не очень новая…

— Это будет не мысль, профессор. Я не мыслитель — я моряк…

Жиль представил себе Робера. "Ну да, этот-то похож на моряка. Интересно, какова их политическая программа?" — Он пытался разлепить веки, но это не удавалось.

Голоса впереди спорили с шумом мотора.

— И с оружием? — тихо поинтересовался шеф.

— Безусловно.

Программа, кажется, была решительная.

— Вас много?

— Будет много.

Тут сиденье накренилось. Жиль покатился на Гло, по оконному стеклу хлестнули ветки — автобус свернул на какой-то проселок. Когда все стихло, донеслось растянутое знакомое уже "ен" — теперь говорил Тиктон:

— …Я не понял. О каком государстве вы говорили, профессор?

— В пятнадцать лет я воображал его уже абсолютно реально, — ди Эвор запнулся, — потом… Потом я его обрел. Прекрасный морской город, тепло, дома, похожие на замки, улицы, мощенные бело-розовой черепицей. Вдоль улиц — океанский легкий бриз…

— Профессор верит в рай? — присвистнул Робер.

— Вы поэт, — заметил Тиктон.

"Запесчаный порт?" — спросил себя Жиль.

— Красивые люди, красивые одежды, — продолжал профессор. — Но дело не в поэзии, господин матрос. Главное — весь труд в городе исполняют машины. Вы понимаете, что я имею в виду? Весь физический тяжелый, монотонный и вообще нетворческий труд. А людям остается творчество.

— Вы считаете, что к нему способны все?

— Несомненно. Послушайте, Тиктон, чем человек отличается от зверя? Только одним: природа вложила в его нутро стремление ее познать. Таким образом, зверь хочет есть и продолжать свой род, а человек хочет есть, продолжать свой род и еще познать природу. В жизни человека только две стоящие вещи: любовь и творчество. И пока люди вынуждены заниматься нетворческим трудом, их природа грубо подавляется. Подавляется обществом.

— Выходит, человек — творец по призванию? Во всяком случае, это весьма лестно. — Тиктон вздохнул. — Но как обеспечивалось бы в вашем государстве право на творчество?

— Я же сказал: машин у них вполне достаточно.

Жиль приподнял с подлокотника второе ухо. До сих пор голос шефа лился мирно, даже лирично. Теперь в нем появился металл. Но Тиктона это не убедило.

— И вы уверены, что машины, даже если их много, спасут людей от насилия?

— Спасли…

Диалог звучал странно: Тиктон говорил о городе шефа как о чем-то, что они могли вообразить, профессор же употреблял настоящее время. Жиль отметил это сразу. Но теперь это дошло и до моряка.

— И люди в вашем прекрасном городе не подавлялись? — раздумчиво спросил он.

"Еще и как подавлялись", — мысленно вскрикнул Жиль. Конечно, они подавлялись. Иначе дружки Нора из Запесчанья не опасались бы шпиков…

Видимо, Жиль задремал опять. Автобус трясло, стекла и стены дребезжали на ухабах. Расслышать что-либо было трудно. У них шел как будто бы теоретический спор: не то экономика, не то политика. В том и другом Жиль предпочитал не копаться.

— Значит, у них там машины и это одно обеспечит им право на творчество? — долгое "ен" звучало насмешкой. — Но, господин ди Эвор, ведь это утопия. Общественные формации не основываются на учениях, даже самых добрых. Возьмите христианство…

— Тогда была недостаточная материальная база…

— Еды могло хватить на всех.

— Неудачный пример, — выдохнул Эвор, — христианство слишком пассивно.

Профессора явно загоняли в угол. Он проигрывал эту странную ночную игру и при этом сердился. Проигрывать он, оказывается, не умел.

— Пассивно? — Тиктон растянул "ен" на целую минуту. — А что вы можете предложить? Внедрять добро насильно? Но, простите, это уже следующий этап. Насилие — второй этап утопии. У христианства это была инквизиция…

Тиктон говорил что-то еще, но автобус тарахтел, а голос был слабоват.

— Вот-вот, — перебил его бас Робера, — слушайте, господин профессор, Жуан Тиктон — наш идеолог.

— У них будут машины? — ядовито поддел идеолог. — Но почему они должны употреблять их именно так, как хочется вам? В нашем прекрасном королевстве, мне кажется, машин тоже немало.

Он закашлялся. Глориа открыла сонные глаза:

— Приехали?

— Едем. Спи.

У хозяев действительно была политическая программа. "Что-то вроде партии народной обороны", — припомнил Жиль. Машин в королевстве было больше чем достаточно. Пять лет назад конда захватила власть, и тогда армия и полиция дружно это продемонстрировали: сорок часов подряд по улицам столицы, грохоча, двигались ощерившиеся орудиями сверхбронированные "кашалоты". И все телестанции страны транслировали это на всех диапазонах. Голос Тиктона перекрыл мысли:

— Утопия — это любая общественная формация, которая не обеспечивается самодействующим экономическим механизмом. Механизм — это система отношений в государстве, автоматически обеспечивающая выполнение того учения, которое вы кладете в основу. — Он говорил, все убыстряя темп, пересыпая свои определения, как пересыпают желтый песок на пляже — из ладони в ладонь, с удовольствием, любуясь: — Например, капитализм. Каково его основное кредо? Процветание частной инициативы, не так ли? И это процветание обеспечено всей капиталистической системой, происходит внутри формации как бы само собой. Потому капитализм — не утопия. Подлость, может быть, но не утопия… Вот вы найдите такой же точный механизм, чтоб обеспечивал право на творчество. Тогда мы поверим, что в вашей стране никого не подавляют. А иначе… Иначе, профессор, рано или поздно у вас там тоже появится конда.

— Вы коммунист? — негромко спросил ди Эвор.

Автобус опять тряхнуло.

Именно в этот момент Жиль заснул окончательно. Потому что сразу же, непосредственно после своего последнего тихого вопроса, профессор оказался висящим под потолком. Он висел под потолком, будто приклеенный к нему одной ногой, по подбородку его стекала жирная отвратительно рыжая подлива, а в руке он держал нож с отточенным острием. Нож был хорошо наточен. Жиль видел светлую полоску у края и знал — предназначен нож для него. Профессор отделился от потолка, парил, снижался… Жиль хотел вскочить, убежать, но не мог: навалившись на него, придавив его собой, на его груди лежала Глориа: она была неожиданно тяжелая, душная, у нее были яркие фиолетовые глаза, и она смеялась, смеялась, смеялась, как не смеялась при нем никогда — тонким серебряным смехом…

Их разбудили, когда рассвело. Автобус стоял у какого-то забора. От окон тянуло холодной сыростью. Лицо у Гло было отекшее, потемневшее изнутри, но глаза такие же фиолетовые.

— Ты мне снилась.

— Отстань.

У профессора заметно отвисли щеки. "Ах да, — вспомнил Жиль, — ведь уже среда. Во второй половине дня он начнет сдавать при всех обстоятельствах". Эта мысль принесла облегчение. Кружилась голова, от жесткой спинки кресла болела шея, но мысль о скорой старости ди Эвора была неожиданно приятна… "Этого еще не хватало!" — Жиль мотнул головой. Знакомое чувство вдруг возникающей сперва легкой, почти не существующей неприязни — так начинались все тяжелые разрывы Жиля. Слабое чувство чисто физической неприязни… Впервые это случилось с ним лет в тринадцать и относилось к маме, к молодой еще, очень изящной маме. Он был привязан к ней болезненно и, наверное, немного истерично. Особенно важен был звук ее голоса, чуть глухой, суховатый, и запах — смесь духов и лекарств (так пахнут женщины, работающие в больницах, от этого запаха у Жиля до сих пор сжимается горло). В дни ее больничных дежурств он вбегал в ее комнату и долго, закрыв глаза, нюхал подушку… А в тринадцать лет он увидел однажды следы желтка на ее губах… Конечно, связь с матерью не порвалась, с годами, вернее с десятилетиями, мучительное отвращение стерлось. Но и до сих пор, когда она его целовала, он украдкой обтирал ладонью щеку. Потом такое же повторилось с женой, окончилось, конечно, бракоразводным процессом. Потом, перед самым отъездом из Ирпаша, Жиль ощутил такое по отношению к другу детства. Скорее всего, это было отклонение от нормы. "Психические отклонения у телепатов должны наблюдаться безусловно. Природа должна брать плату за удовольствие, это вполне в ее духе. Хотя телепатия — удовольствие весьма сомнительное", — размышлял Жиль, надевая пальто, поплотней завязывая шарф.