Валерий Кузин - Малый срок

• Название: Малый срок
• Автор: Валерий Кузин
• Жанр: Прочее

---

Было непонятно, зачем меня держат в такой большой камере. Начались холода и я мерз. Вечером разносили "кофе" - мутную горячую воду. Когда открывали дверь в камеру и я выскакивал с баком в коридор, то разносящие "кофе" зеки только спрашивали: "Сколько человек?" Я отвечал - сорок. В бак плескали дозу и я еле утаскивал его в камеру. Дверь захлопывалась и наступало время сна. Подсунув фуфайку под бок и накинув на спину я обнимал теплый бак, скручивался вокруг него и засыпал до тех пор, пока он полностью не остывал. Просыпался от холода и боли в суставах. Дальше надо было коротать время в движении. Разводил костры в проходе. Сжег веник, скамейку и то, что мог отодрать от нар - никакой реакции. Тишина. Когда приставишь кружку к стене, а дно к уху, то слышны звуки за стеной. Постучал в стену и приставил ухо ко дну кружки. Внятно слышу: "Давай коня!". Что это значит - непонятно. Единственное общение с миром вне камеры - это обзор сверху вниз на землю, где есть щель между стеной и козырьком. Виден пристенный тротуар, а сверху небо. Когда выводят женщин на прогулку, из под козырьков со всех этажей кричат всякие просьбы и шутки, а озорные девицы задирают юбки и показывают голые зады, на потеху зрителям. На следующий день у козырька снаружи появился мужик-побельщик или маляр из зеков. Он стоял на длинной лестнице и освежал белый цвет фасада. Вначале я выпросил бумаги. Махорка у меня была, а бумаги нет. Квитанцию на отобранные у меня деньги я уже искурил, а оторванные от нар полоски бумаги совсем не годились. Затем спросил про коня. Он, не переставая махать кистью, тихо объяснил в чем тут дело. Надо в спичечный коробок положить записку, привязать его на нитку и бросить из козырька вверх в козырек соседней камеры. Те прочитают, в коробок положат ответ и как дернут за нитку, так надо тащить назад. Схему я понял и начал готовиться. Тут в камеру запустили мужика лет сорока в полувоенной форме и с полевой сумкой на боку. Он поздоровался и завалился на нары. Общее знакомство, он переводит разговор не на частности, а на глобальные вопросы: решать проблемы политики надо не болтовней, а созданием крепкой организации и действовать революционно, организованно и последовательно. Серьезность и сплоченность прежде всего. Я не поддерживаю его заявлений и перевожу разговор на любовь во всех ее аспектах. Он заметно начинает волноваться и возвращается к революционной теме, но я молчу. Появляется надзиратель с листами бумаги, чернильницей и ручкой. Предлагает написать письма, если у кого есть желание. Чудеса, да и только. Сажусь за стол и начинаю писать домой и в Барнаул знакомому, который, я был уверен, на свободе. Свертываю треугольники, как во время войны и передаю надзирателю. Как я потом убедился, письма дошли и сигареты, о которых я просил знакомого, были принесены мне в тюрьму КГБ. Исчезновение скамейки и дырки в нарах надзиратель не замечает: пепел под нарами, везде чисто. "Революционера" вызывают, и я опять один. К вечеру распустил часть носка. Разлитыми заранее чернилами нацарапал записку, засунул ее в коробок и стал ждать темноты. Стемнело и я застучал в стену к соседям. Чтобы сосед с такой же кружкой у уха мог тебя слышать, а надзиратель - нет, свою кружку ставишь дном к стене и в саму кружку орешь, зажав ладонями щеки: "Держи коня!". Первый бросок коробка оказался неудачным. Коробок легий, и нитка запуталась, поэтому он пролетел мимо козырька и завис внизу, пока я его не вытащил. Засунул в коробок корку хлеба, на этот раз угодил точно в козырек к соседу. Лежу на пузе и жду рывка нитки, как поклева рыбы. Тюрьмы освещаются пржекторами, и появление любого постороннего предмета на фасаде тут же фиксируется лучем прожектора или тенью от него в этом отработанном тюремном театре. Этого я не знал и, как только почувствовал рывок, а это снизу багром дернули за нитку, дверь открылась, а я, наученный прежним опытом, вскочив навытяжку, встал на нарах. Надзиратель, определив во мне "особо опасного щелкопера", в нарушение инструкции решил проучить меня другим способом. Подвел меня к двери какой-то камеры, открыл ее и протолкнул внутрь. Я опешил. После моего одиночества -жуткая теснота. Человек шестьдесят - семьдесят. В камере, как и в лагере, мало новых событий, поэтому появление нового человека или этапа вызывает большой интерес. Когда надзиратель захлопнул за мной дверь, я огляделся и не увидел места, куда бы можно было приткнуться. Тут же полукугом возле меня расселись блатные и стали пристально меня разглядывать.Стоя у входа возле параши, я терялся под их взглядами и не понимал смысла такой демонстрации. Видимо, это было давно отработано. После изучения моего внешнего вида один из блатных спросил: "А ты, парень, не стиляга? Говорят теперь на воле стиляги появились". Они читали прессу, в том числе "Крокодил", где изображались стиляги в узких брюках и ботинках на толстой подошве в виде протекторов. На мне как раз были чешские полуботинки на толстой подошве. Просят - дай посмотреть ботинок. Снял дал. С первых нар он пошел дальше. Попросили второй, а то не все посмотрят. Снял и отдал второй, тоже рассматривают и ахают., а я стою в носках и думаю о дальнейшем развитии событий и оцениваю обстановку, думаю как вести себя в этой ситуации. Когда эти обезьяны на корточках повскакивали на верхние нары рассматривать мои башмаки, я присел на нижние нары с края, возле белеющих пяток. В отличии от прежних камер здесь была духота. Подскочил шустрик - спрашивает, что у меня в мешке. Ничего, говорю, посмотри. Раскрыл и ахнул - носки. Дай, говорит, отыграюсь - не то еще отдам! В карты там игра шла. Я носки дал. Через некоторое время он опять ко мне подскочил и на меня попер: "Ты пожалел, вот я и проиграл!". Тут из темноты первого яруса нар высунулись две руки, схватили его за горло и стали душить. Он начал вырываться и визжать. Дверь открылась и появились двое надзирателей. Визг прекратился и надзиратели ушли. "Душитель" оказался моим земляком и предложил мне место рядом с собой. Он все видел. Вынул кулечек с карамелью "подушечки" и стал меня угощать. Прямым земляком он мне не был, потому как мужик липецкий. Но одно время Липецкая область входила в Рязанскую. Вот он меня и признал. Каждый в таких условиях ищет близкого, если не по духу, то по месту рождения или по другому признаку, но только близкого. Вот такая "помощь" вернула мне и носки и полуботинки. Половина камеры заполнена цыганами. Говорили, это этапы по последнему (в жизни) указу Ворошилова, который велел направить их в Мирный, на добычу алмазов. Детей неизвестно куда дели, а мужские и женские этапы разделили. Они ничего не знали о судьбе друг друга и без конца писали жалобы. Тут-то я вспомнил как в "столыпине" отбивал чечетку цыган в начищенных сапогах и заявлял, что работать его не заставить. Барон, говорили, какой-то. Через несколько дней меня вызвали на этап ночью. Попрощались с земляком, которого везли на пересуд по поводу его дела о поджоге дома председателя сельсовета. Дом он не поджигал, но осужден был круто. Пожелал ему удачи в пресмотре дела, и расстались навсегда (так думали), но позже все-таки опять пришлось свидеться в лагере, где я писал ему жалобы на новый пересмотр дела. На всю жизнь запомнил его замечание, высказанное мне. К нам тогда приехала высокая комиссия по проверке состояния лагеря. С обычной развязностью начальники, опрашивая зеков на улице, шутя, любили тыкать пальцем в живот и задавать дежурный вопрос: "Ни за что сидишь?". Я разговаривал с одним из инспекторов и нападал на него. После разговора земляк в расстройстве выговорил мне. "Понимаю, ты его презираешь, но нельзя же с папироской в зубах разговаривать. Этим ты себя унижаешь, и на это со стороны смотреть обидно". Мне было стыдно выслушать эту правду.

К 1965 году конструкторский отдел наш разросся уже до восьмидесяти человек. Приезжали выпускники Бауманского училища от Зимина и из Станкина от Мещерина. Они были хорошо подготовлены и получали более интересные задания. Хотя я уже имел опыт и мог изобретать, но чувствовал настоятельную необходимость в приобретении более глубоких знаний, если продолжать работать в области станкостроения. В модельном цехе на ответственных моделях работало много немцев. Я учил немецкий язык в техникуме, и это помогало мне на практике. В нашей группе гимнастов тоже был немец, и мы с ним разговаривали, пока ждали очереди у снаряда и просто в свободное время - когда наш тренер после занятий вел нас в пивную выпить пива, как он говорил "для резкости". Ссыльным немцам разрешили выпускать газету "Труд" на немецком языке. Но недолго ей пришлось просуществовать. Стукачи донесли в КГБ о разговорах на встречах в редакции о переселении в ФРГ, и вскоре газету прикрыли. На работе и в городе заводились новые знакомства. Аккомпаниатором у нас в спортзале была удивительной красоты армянка. От нее я узнал о судьбе целого пласта ссыльного населения Барнаула. Отец ее - специалист в области добычи нефти и экономики, автор ряда книг по этим проблемам, имел хорошую квартиру в Баку, в здании перестроенной гостиницы, в удобном месте города, у моря. И.П. вспоминала, как утром, когда над морем восходит солнце, хрустальные, цельные от пола и до потолка стойки большого шкафа из красного дерева переливались яркими искрами. Она утверждала, что если есть в мире еще такой шкаф, то не больше одного. МГБ не дремало насчет квартир и мебели. Ее отец был обвинен в национализме и в 1949 году его, фронтовика и ученого с женой и тремя детьми, ночью погружают в эшелон, не разрешая ничего брать с собой, и вместе со ста тысячами таких же беззащитных людей отправляют в Сибирь, в тайгу, на вечное поселение. Это была обычная акция, за успешное проведение которой награждали орденами Ленина и печатали фотографии награжденных в газетах. МГБ обживало квартиры репрессированных. Как подсадные кукушенки выталкивают втихую из гнезд чужих детей, а затем и родителей, выкормивших их. Гнездовой паразитизм! (Теперь кукушата этих орденоленинских кукушей, бериевские, хрущевские и иже с ними пытаюся доказать, что их родители были дятлами - санитарами леса, но кто им поверит лжецам - детям лжецов, откормленных на крови. Никогда весь род кукушек не станет другим. Никогда не простятся беды выброшенных и убитых ими. Всему их роду.) Сестра И.П. перед отправкой в Сибирь окончила консерваторию, и ей светило яркое будущее, однако "время и случай" ( Еккл. 9,11 ) поставил все на свои места. Теперь в Барнауле после таежных мытарств отец работал главным экономистом Алтайского совнархоза, а она преподавала в музыкальной школе. У нее была собрана целая библиотека клавиров. Боясь отказа , мы пользовались ей тайно. Забирали один из клавиров и после окончания занятий в школе, когда тихо и никого нет, читали и пели оперы часами напролет. Текст и музыка сливались воедино. Когда слушаешь исполнение оперы, не оставляет чувство навязывания чужой воли, да и слов половины не поймешь, особенно в хорах. Здесь же можно остановиться, по-своему прослушать, повторить, обменяться впечатлениями, вжиться в каждый образ. Самым любимым клавиром была "Царская невеста" Римского-Корсакова, страсти и человеческая основа которой были нам близки. В городе люди были осторожны и недоверчивы, поэтому внешне было все спокойно, хотя затаенные страсти жили в каждом. Искалеченные судьбы, загубленные дарования окружали нас как немые тени. Круг знакомств И.П. отчасти стал и моим кругом, но окончательно я туда допущен не был, как человек другого мира. Что, например, могло объединить меня и Елену Бубнову, которая после семи лет одиночества в тюрьмах , сосланная в Барнаул, таскала тяжелые яуфы - ящики упаковки фильмов - и проекторы, работая в обсерватории. Она вышла замуж за брата И.П. - скульптора. Только спустя пять лет я услышал от Елены сдержанный рассказ о ее судьбе - уже в Москве, после ее и моей реабилитации. Учась в техникуме, я одно время был комсомольским секретарем группы. Работа была пустой и, как я теперь понимаю, направленной на оболванивание нас. Обработка металла - узкая область человеческой деятельности, но в ней, как и во всех других, должно было процветать только наше, советское, передовое, до чего капиталисты додуматься не могут. И начинаются почины, о которых мы должны слушать разинув рты и "проникаться". Сначала подняли на щит "силовое резание Колесова". Огромные суммы были направлены на пропаганду этого метода, а он с рождения был уродом. Какой смысл делать заготовки с огромным припуском, а затем его "спиливым резаньем", сдирать, когда во всем мире стремятся всеми путями сделать припуски минимальными с целью облегчения обработки? После отшумевшего "силового резанья" появляется "скоростное резанье", и на щит поднят Быков. Он учился у нас на вечернем отделении. Мастер действительно на все руки. Выходит пропагандистский фильм, как он в Венгрии начинает работать так на токарном станке, что вместо стружки вверх фонтаном летят куски раскаленного металла и, падая, прожигают соломенные шляпы любопытных. Экономисты простым расчетом показали несостоятельность метода - плавить металл лучше в печи, а не на токарном станке. Однако дело не в методе, а в пропаганде, и Быков уже не рабочий, он символ образцового советского рабочего. Он едет в Италию и там, как сам рассказывал нам со сцены (с ним ходят два дюжих молчаливых сопровождающих), к нему подошла пожилая женщина и встала перед ним на колени. Он стал ее поднимать смущенный и растерянный, не понимая, о чем она говорит. Подбежал переводчик. Оказалось она встала на колени перед изображением Сталина на его медали лауреата. Она попросила поцеловать изображение. "Но ведь и у вас в Италии много портретов Сталина" - ответил Быков. Тогда женщина объяснила, что их рисовали итальянские художники, а этот портрет сделали художники советские, которые сами видели вождя. В другой раз его попросили: "Покажите свои руки". Быков недоумевает зачем? Оказывается, "Голос Америки" передавал, что вместо рабочих СССР посылает профессиональных агитаторов. Убедившись в наличии мозолей, спрашивающий заявляет, что никогда больше не будет слушать "Голос Америки", как клеветнический. Это напоминало и цирковые приемы. Клоун выезжает на арену на осле и из его кармана вываливается журнал "Америка". Коверный спрашивает: "Ты читаешь "Америку"? Клоун усмехается и, показывая на осла, отвечает: "Он читает"! Рождались почины по самой примитивной схеме. Надо сделать так, как ни один разумный человек не делает. И это будет правдой. В самом деле так никто не делает. В фильме показано, как Быков покорил всех умением работать на любом станке и, переходя из одного цеха в другой, ставил рекорды. И это было почином. Мол все советские рабочие могут заменить отсутствующего товарища (запил, например). Когда везде в мире стремились достичь качества на совершенном владении отдельными операциями. Все же, в моей комсомольской работе однажды было и "настоящее" дело. Когда объявили о смерти Сталина, меня, как комсорга, вызвали в райком и велели подобрать парней покрепче для ночного патрулирования. От учебы нас освободили. Каждый вечер мы собирались в райкоме КПСС, и, разделив нас на группы по два человека, нам по карте показывали маршруты, где мы должны ходить взад-вперед до утра. Дали номера телефонов для сообщений обо всем подозрительном. Особое внимание надо было обращать на возможное появление всякого рода наклеек на зданиях и столбах. С наступлением темноты город в те дни замирал, а ночью было не встретить ни одного прохожего. Город как затаился. В то время я был увлечен идеей профсоюзов как главным направлением дальнейшего развития и, отталкиваясь от ленинской брошюрки, развивал свои мысли и длинными ночами только об этом и мог рассуждать. Тогда только и думали - как будет дальше. Днем мы отсыпались. В те дни трансляция по радио была непрерывной, и шла только траурная музыка. События и в мире и в стране прекратились. Заканчивалось одно произведение и начиналось другое. Человеческий голос не вырывался в эфир, и эта непрерывная нота траура тревожила и обезнадеживала. Чаще других передавали шумановские "Грезы" в исполнении скрипичного ансамбля. Они как грузинские зурны на похоронах, бередили душу. Изредка передавали сводки о состоянии здоровья вождя, но это не отличалось от музыки. И вот - вдруг песня - бодрая и уверенная, в исполнении Краснознаменного ансамбля Красной Армии - "Партия наш рулевой"! Тут все встало на свои места. Великого Кормчего сменил рулевой. Вспомнилось: "Мы говорим партия, подразумеваем Ленин". Теперь все повторяется и надо ждать следующего вождя. Гадаем , кто им будет. Берия со своим несколько раз повторенным "Кто не слеп, тот видит", или Маленков? Но что мы можем решать? Ждать и уповать - весь наш удел.