Сергей Кузнецов - Обучение хаосу

• Название: Обучение хаосу
• Автор: Сергей Кузнецов
• Жанр: Русская классическая проза

---

Для ответа на эти вопросы нам придется получше присмотреться к тому, как устроен рассказ.

На первый взгляд кажется, что эпизоды рассказа слабо соотнесены друг с другом, но при детальном анализе выясняется, что каждая сцена тонко связана со множеством других посредством внутритекстовых и интертекстуальных связей. "Научный" слой оказывается при этом только одним из множества слоев: "музыкальных", "фольклорных", "исторических", "политических" и т.д.

Действие рассказа происходит одновременно в двух квартирах, расположенных одна над другой. Нетрудно увидеть множество соответствий между медленным угасанием птички и безумной вечеринкой Митболла. Наверху Каллисто говорит о термодинамической энтропии; внизу Саул - о коммуникационной. Его слова о "шуме", который глушит "сигнал" во время разговора, аукаютс описанием Обад, чутко прислушивающейся к соотношению "сигнал - шум". Рассказ Каллисто о Стравинском, построившем танго в "Истории солдата" всего на семи инструментах, перекликается с рассуждением Дюка о Джерри Маллигане и Чэте Бейкере, исключивших пианино из своего квартета, а следующее за этим беззвучное исполнение "Я запомню апрель" - с финальным молчанием Каллисто. Даже стекло, разбитое Обад в последнем абзаце рассказа, аукается окном, выбитым Мириам, намечая еще одну перекличку между парой Каллисто - Обад и Саул - Мириам.

Разумеется, эти параллели не остались не замеченными многочисленными исследователями, писавшими об этом рассказе. Так, верхний и нижний этажи соотносятся с интеллектуальной и чувственной составляющими человеческой психики (или - всего общества), а также - с различными драматическими жанрами. Чарльз Холландер обращает в связи с этим внимание на имена некоторых персонажей рассказа. Так, подозрительно испанская фамили венгра Шандора Рохаса отсылает сразу к двум знаменитым испанским драматургам-классикам: Фернандо де Рохасу (ок. 1465-1541), автору страстной ренессансной пьесы "Селестина. Трагикомедия о Калисто и Мелибее" ("La Celestina. La Tragicomedia de Calisto y Melibea") и Франсиско де Рохасу Cоррилье (1607-1648), одному из ярких представителей жанра "комедии глупцов". Соответсвтенно, и действие новеллы делится на две части: наверху - поэтическая драма, а внизу - комедия глупцов. Так, идея Митболла запереться в туалете от бушующего в его квартире хаоса звучит пародией на Каллисто и Обад, затворившихся в своей оранжерее.

Мы можем видеть, как одна и та же тема контрапунктом проходит по двум линиям рассказа. Эта игра сходств и различий позволила Редфилду и Хэйсу предположить, что весь рассказ построен по принципу музыкальной фуги, не случайно много раз упомянутой в тексте. Возможно, даже расположение квартир одна над другой - имитирует расположение музыкальных строф в нотной записи. Три голоса - Митболла, Каллисто и Саула, - сплетаясь и расходясь, представляют три измерения энтропии; диалоги двух из них и монолог третьего одинаково нисходят к молчанию, подобно музыке в теории Дюка. В эти различные темы вклиниваются "шумы" - как в смысле теории коммуникации, так и в буквальном смысле - шум с улицы, шум, доносящийся с нижнего этажа и т.д. Новые голоса подхватывают и развивают тему: вечеринка, почти достигнув крещендо, идет на убыль, а кульминация происходит наверху, когда Обад разбивает стекло.

Само ее имя, означающее "рассветная песнь", тоже связано с музыкой, и музыкальные метафоры сопровождают ее на всем протяжении повествования: не случайно при первом же упоминании Пинчон пишет о том, что она воспринимала мир "подобно звукам". В мире рассказа она персонифицирует гармонию, дрожащую под "беспорядочным напором прерывистых и бессмысленных сигналов".

Впрочем, музыкальные метафоры не существуют у Пинчона отдельно от остального текста. Так, струнное двузвучие, метафорой использованное при описании редких любовных актов Обад и Каллисто, составляет характерную черту "Истории солдата" Стравинского, упомянутой Каллисто.

Напомним кратко сюжет балета, основанный на сказке Афанасьева. Дьявол встречает солдата, идущего домой, и выменивает у него скрипку на книгу. Поскольку солдат не умеет читать, а дьявол - играть на скрипке, они отправляются к дьяволу домой, где проводят три года, показавшиеся солдату тремя днями. Вернувшись домой, он узнает, что все - включая невесту, вышедшую замуж, - считают его умершим и принимают за призрак. Впоследствии солдат пробуждает от сна принцессу и женится на ней. Хотя солдат знает, что он в безопасности только пока не покинет дворец, он все-таки решается отправиться домой навестить родных - и попадается дьяволу.

Сюжет сказки, наложенный на пинчоновский рассказ, дает очевидное распределение ролей: Каллисто - солдат, магическая книга - термодинамика, невеста - его довоенная любовница Селеста, Обад - принцесса. Этого, однако, мало. Запрет покидать свой дом, упомянутый в афанасьевской сказке, проецируется не только на затворничество героев рассказа, но является достаточно обычным запретом, описанным, в частности, в знаменитой книге Фрэзера "Золотая ветвь". Чарльз Холландер, склонный почти в каждом слове Пинчона видеть скрытый намек, утверждает, что название этой книги зашифровано в сравнении шеи Обад с "золотистой дугой".

Один раз попав в поле фольклорных ассоциаций, трудно покинуть его. При этой интерпретации птичка оказывается как бы душой Каллисто, и ее смерть сигнализирует и о его скорой смерти. Если мы вспомним, что запрет покидать свое жилище распространяется, по Фрэзеру, прежде всего на царей, отвечающих за "порядок природных явлений", то становится ясен апокалипсический тон финала: смерть птички и скорая смерть Каллисто (царя, отвечающего за благополучие существующего мира) предвещают конец света, в ожидании которого остается только замереть, пока все не растворится в финальном исчезновении всякого движения.

Предлагая эту трактовку, Холландер пишет: "Разум предал Каллисто. Он не понял сил, управляющих его жизнью. Не термодинамика, а примитивная магия; не названные Гиббс, Клаузиус, Больцман и Стравинский, а неназванные Афанасьев и Фрэзер являются движущими силами истории. Зацикленность Каллисто на нездорово понятом абстрактном принципе (термодинамике) приводит его к плачевному концу".

Но если так, то проясняются те научные неточности, о которых мы писали раньше. Согласно описанной выше трактовке, идеи Каллисто и не должны быть непротиворечивыми - они, напротив, должны сигнализировать о недопустимости перенесения научных категорий на человеческую жизнь. Как ни странно, даже эпиграф из Генри Миллера сигнализирует о том же. Ведь метафора неизменной погоды как символа распада и гибели принадлежит не автору, а Борису, точно так же, как концепция "тепловой смерти" принадлежит Каллисто, а не Пинчону: "словно опровергая слова Каллисто", звучат в ушах Обад звуки с улицы, музыка с вечеринки и пение птиц.

Каллисто оказывается кругом не прав: желая спастись от энтропии, он помещает себя в замкнутую систему, обрекая ее - в согласии с собственной безумной теорией - на медленное угасание, в то время как внизу Митболлу удается все-таки восстановить хот бы минимальный порядок - благодаря открытости своего дома и возможности выгонять гостей или замыкать их друг на друга.

Интересно, что второй "теоретик" рассказа - Саул - тоже может быть рассмотрен в связи с "исследованием магии и религии" . Джон Симонс считает, что появление Саула через окно и описание его ссоры с Мириам отсылает к "Деяниям Апостолов", а именно к эпизоду с воскрешением Павлом (Саул-Савл-Павел) выпавшего из окна отрока Евтеха. "Павел, сойдя, пал на него и, обняв его, сказал: не тревожьтесь, ибо душа его в нем" (Деяния, 20, 10). Однако подобное чудо немыслимо дл Саула: слово "душа" для него столь же бессмысленно, как слово "любовь". Саул - не Павел, а всего лишь Савл, и выпавший из окна "Физико-химический справочник" - не Евтех. Но тем не менее библейские аналогии помогают конструированию образа Саула как апостола новой кибернетической религии.

Мы видим, что оба главных резонера рассказа оказываются сниженными вариантами фольклорных и/или религиозных персонажей. Вместо протагонистов, сообщающих нам авторский взгляд на мир, перед нами предстают почти пародийные фигуры.

Впрочем, пародия не исчерпывается фольклором и физикой. Тот же Чарльз Холландер обращает внимание на чрезмерно высокую концентрацию испанизмов в рассказе: Рохас, упоминание испанского вина, "испанки" и танго заставляют его увидеть в одной из последних фраз Каллисто намек на книгу Мигеля Унамуно "Трагическое чувство жизни у людей и народов". Тем самым Унамуно - посаженный под домашний арест и, возможно, убитый фалангистами во время Гражданской войны - тоже оказывается одним из прототипов Каллисто.

Теперь настала пора внимательнее всмотреться в те исторические моменты, которые оказываются прямо или косвенно затронуты в небольшом пинчоновском рассказе.