Н. Вальден - В польском плену

• Название: В польском плену
• Автор: Н. Вальден
• Жанр: Биографии и Мемуары

---

Не знаю, как уж это устроила «Гнедка», но я остался в госпитале. Сестра, донимавшая меня всякими придирками, теперь сразу сдала и чуть ли не сама стала делать мне всякие послабления. Вполне возможно, что она-то своими доносами — часть из них прямо относилась ко мне — и вызвала внезапную ревизию в нашей палате. И, убедившись в безуспешности своих усилий, решила больше попусту не соваться.

Никак не могу припомнить, кто раздобыл для меня дырявые ботинки и какую-то рваную шинелишку. Я начал расхаживать по палате, подсаживался то к одному, то к другому больному. Выбор был правда очень уж ограничен. Поляки меня не жаловали, с петлюровцами я почти не разговаривал, наших же осталось всего 2—3 человека.

Встреча с Пилсудским

В одном из коридоров я наткнулся на старое воззвание Пилсудского. Не помню уже содержания; в памяти остались лишь чрезвычайная напыщенность его риторики и скромная подпись:

«Начельный вудз, начельник паньства и перший маршалек Польски», т. е. верховный вождь, начальник государства и первый маршал Польши.

На прокламации был и портрет Пилсудского. Черты лица показались мне знакомыми. Где я мог видеть пана маршалка?

— Ах вот оно что!

Во время моего «путешествия» по Польше нас где-то погнали пешком за неимением свободных вагонов. Двигались мы, пожалуй, быстрее польского поезда, но идти было все же очень утомительно. На одном из поворотов дороги показалась коляска, эскортируемая всадниками. Капрал остановил нас. Группа голодных, избитых бродяг вытянулась шеренгой.

— На бачность! — прокричал неистовым голосом капрал... — Смирно!

Коляска на минуту остановилась. Насупленные брови, нависшие усы. Мрачный, презрительный взгляд скользнул по нашим жалким фигуркам.

— Большевизм! — резко-насмешливо крикнул своему соседу сидевший в коляске военный. — Эй, прентко! (быстрей) — ткнул он в спину кучера. Коляска умчалась.

Разве Пилсудского не гнали в свое время на каторгу царские жандармы? И не вспомнилась ли ему при этой встрече знаменитая Владимирка?

Не будем врываться в чужую душу. Может быть, как раз тогда он и смаковал свое обращение к украинскому народу:

«Войска польской республики несут с собой покровительство и обеспечение всем жителям Украины. Я призываю украинский народ помогать польской армии, проливающей кровь за свободу Украины...»

И тут он как раз увидел перед собой украинцев, — к тому времени у нас уже отделили овец от козлищ, великороссов от украинцев, и притом в виде, говорящем о чем угодно, только не о «покровительстве и обеспечении». О, большевистская бестактность!

Невольно приходят на память следующие строки:

«Постепенная оккупация польскими войсками означает собой гибель украинского населения, выданного на милость польской солдатни.

В Ессуполе на следующий день после прихода поляков 16 крестьян повешено без суда.

В Сокале расстрелян 70-летний старик Демчук за то, что его сын служил в украинской армии.

Около Бартачева поляки взяли в плен украинский патруль под командой подпоручика Косаря. Косарь окружается легионерами во главе с офицером. Два легионера схватывают Косаря за руки, третий — пускает ему пулю в лоб.

Тюрьмы полны украинцами, принадлежащими ко всем классам, арестованными только потому, что они украинцы и говорят по-украински. Число арестованных доходит до 2 тысяч.

...Арестованные без различия пола и возраста подчиняются самому бесчеловечному тюремному режиму...»

Как и следовало ожидать, «не забывали» и о евреях. Хорошие традиции «древней святой Польши» требовали того, чтобы насиловали еврейских девушек, убивали стариков, грабили гетто. И традиции были соблюдены самым точным образом.

Все это — документы, цитируемые и комментируемые Рене Мартелем в его книге «Франция и Польша», и относятся к занятию поляками Галиции. Но разве не точно так же держали себя поляки и во время кратковременного пребывания на нашей Украине? Ужасное мщение готовит себе буржуазная шовинистическая Польша!

Сережа Леонгард.— „Знатные иностранцы“

Мне как-то сказали, что в соседнем бараке лежит тоже один «политический». Курьезно, но для большего сходства с тюрьмой так именно называли поляки всех «подозрительных по коммунизму». Не так легко было выйти из нашего барака: оставляя этот островок, я сразу оказывался на вражеской территории, где со мной могли учинить все, что угодно, — вышвырнуть в лагерь или просто расстрелять. Сомнительная юрисдикция моей покровительницы «Гнедки» ограничивалась стенами барака. Пойманный вне его, я уже оказывался виновным в нарушении правил и подлежал за это «законной» ответственности.

Я пробрался в соседний барак. У двери лежал на постели молоденький паренек, почти мальчик, с большими, наивно-пытливыми голубыми глазами на маленьком иссушенном личике: у него была отрублена по колено левая нога. Он перенес немало тяжелых минут и, как и я, не знал, что ждет его впереди. И все же Сережа был полон бодрости и веселости, которую можно бы назвать циничной, если бы не сопутствующие ей кристальная чистота и искренность.

Леонгард незаметно для нас обоих согрел и воодушевил меня. Кончилась полоса моего одиночества — мучительнейшего для меня состояния. Теперь было с кем и поделиться страхами и надеждами, и просто потолковать, поспорить. Скоро к нам присоединился еще третий работник, ревтрибуналец К. — мрачный и добродушнейший мужчина.

Мы трое отдыхали, собравшись, по старой школьной привычке, у клозета, или поздно вечером, после обхода сестры, в уголку за моей кроватью. Нам не скучно было в сотый раз пересказывать свою биографию, злоключения в плену, вести бестолковые, но такие милые, чисто русские споры о великом будущем, которое творится там у нас, в близком, в недостижимом советском краю...

В разведках на территории госпиталя — я делал их не из одного праздного любопытства, а для подготовки побега — мне пришлось натолкнуться на офицерский петлюровский барак. Жившие там дюжие, плечистые молодцы, вероятно, не очень скучали, — особенно в первое время, рассказывая друг другу «занятные» истории о погромах, о кражах со взломом и вспарывании живота, о замученных жидовках...

Как тут не вспомнить опять Гоголя.

«Дыбом стал бы волос от страшных знаков свирепства полудикого века. Избитые младенцы, обрезанные груди у женщин, содранные кожи с ног по колени у выпущенных на свободу... Бегущие толпы жидов, женщин вдруг омноголюдили города» (« Тарас Бульба»).

Только на самом деле у очень немногих «дыбом стал волос» от свирепств нашего «цивилизованного» века.

Из внимания к заслугам петлюровцев польские власти разместили их по двое в комнатке, давали им улучшенный стол. И все же обе стороны были недовольны: поляки брезговали вторым, ухудшенным изданием своих галичан, требуя от них большей активности на поле брани и более тихого поведения в Польше, а новоявленные союзники считали себя обиженными уже потому, что негде им было развернуться и показать свою удаль, разумеется, по отношению к мирному населению. На фронт и в тыл к противнику их не особенно тянуло.

Кроме этого барака, был еще другой, ветхий домик, где-то на задворках между большими, обнесенными колючей проволокой участками лагеря и госпиталя. В нем жили настоящие белые офицеры. Жили они бедно: кто мазал картинки, кто лепил коробочки. Все без исключения попрошайничали.

Единственной отрадой их мрачной жизни были, кажется, еженедельные посещения капитана — начальника лагеря.

— Господа офицеры! — возглашал дежурный по комнате.

И генералы, полковники и прочие вытягивались в струнку перед молодым польским офицериком, польщенно и самодовольно улыбавшимся во все стороны.

Марина

Она появилась как-то в нашем бараке с кипой книжек, останавливаясь у постелей польских солдат, завязывала беседу, предлагала что-нибудь для чтения... Кстати, из всех насущных потребностей польского воина печатное слово стояло на одном из последних мест.

— Дочка какого-то начальства, красивая, ласковая, — говорили о ней мои соседи.

Я посмотрел на посетительницу, которая чуть замешкалась, проходя мимо меня.

Большие синие глаза, строгие, чуть испуганные. Высокий, дегенеративный лоб. Стройная, худенькая фигурка. Тяжелые пряди пепельно-золотистых волос. Маленький ярко-красный рот на бледном лице.

Пухлые капризные губки чуть дрогнули. Она остановилась.

— Яки смутны очи, пан... — Музыкальный, несколько наигранный варшавский говор.

Опять «очи». Дались мои глаза.

Я попросил чего-нибудь почитать. Мы обменялись несколькими словами. Своей быстрой, несколько тяжелой поступью уже подоспела к нам «Гнедка», обняла Марину за талию и увела ее с собой.