Денис Соболев - Самбатион

• Название: Самбатион
• Автор: Денис Соболев
• Жанр: Современная проза
• Год: 2002

---

— Мне остается, — сказал Андрей, — только повторить свой вопрос. Ну и кто же из нас по-настоящему верит? Разве это я сказал, что верующий скажет горе — иди сюда, и та придет? Вы много видели ходячих гор?

Но пришла не гора; к нам подошел программист по имени Женек, сравнительно недавно приехавший из России. Как и многие люди его профессии, он безуспешно и неправдоподобно косил под нового русского.

— О-го-го, — закричал он, — какая братва тусуется! Крутизна. А это что еще за поп?

— Это Джованни, — объяснил Андрей, — итальянец.

— В натуре, — сказал Женек, — настоящий итальянец в натуре. А чего ему из-под вас надо?

— Мы говорили про сущность человека, — ответил Андрей кратко и снова перешел на английский, — знакомьтесь Джованни, это Юджин, он необыкновенно талантливый программист. Я сказал ему, что мы говорили о природе человека, он говорит, что ему было бы интересно вас послушать. Садитесь, Юджин.

Женек сел и заказал чашку капуччино; я стал мучительно придумывать причину, которая позволила бы мне увести отсюда Джованни. Причины не было.

— Как человек с техническим складом мышления, — сказал Андрей, — Юджин никогда не простит вам того, что прощаем мы, а именно отсутствия исходных определений.

— Каких?

— Самых простых. Например, что есть человек.

— Я не думаю, что на это можно ответить. И знаете почему? Потому что вы не знаете, какой ответ показался бы вам достаточным. Если мы не можем определить форму ожидаемого ответа, то вопрос бессмысленен. Но я скажу вам нечто другое. У Скота все сущности делятся на общую форму вида, похожую на платоновскую форму, которую он называет quidditas,[18] и индивидуальную форму, haecceitas.[19] Заметьте, что haecceitas — это не нечто случайное или благоприобретенное; это, собственно, и есть самая суть. Пока вы ее не рассмотрели, вы о человеке ничего сказать не можете; да и вообще один человек мало что может сказать о другом, поскольку у него другой haecceitas; он как бы совсем другой вид и также способен поставить себя на место другого, как собака — поставить себя на место кошки. Скот называет это ultima solitudo;[20] непреодолимое, как бы окончательное, одиночество человеческой души. Вы ведь немного понимаете латынь, да?

— Понимаем, понимаем, — сказал Женек, — продолжайте.

— Хорошо.

— Ничего хорошего, — ответил Андрей, — Все это схоластика; да и все это ваше романтическое непонимание у большинства людей происходит, в основном, от глупости. К сожалению, я обычно своих знакомых даже слишком хорошо понимаю. Да и книги ничего, а они, между прочим, тоже людьми написаны. К тому же если ваш человек и общаться-то толком ни с кем не способен, для чего же он тогда таким создан? Просто Голем какой-то.

— Ну, во-первых, для того же для чего все остальное, славить Господа. Мы, иезуиты, считаем, что таково назначение всего мира; камни, растения и звери славят своего творца и его мудрость своим существованием. Domine, Dominus, quam admirabile,[21] ну и тому подобное. Перед человеком же стоит выбор, славить ли своего творца вместе со всем миром или нет.

— И как же он должен его славить?

— Словами, мыслями, а главное, исполняя свой долг; для нас исполнение долга — это и есть высшая ценность, духовная любовь; но только в том случае, если речь идет об исполнении долга ради него самого, не из страха, корысти или ради надежды. Исполнение долга — это и есть слава нашему творцу; может быть, вы знаете, — добавил он, взглянув на Женька, — что в иезуитских школах на сочинениях пишут Laus Deo Semper,[22] «вечно славит Бога». Впрочем, у иезуита есть еще одно назначение, быть исполнителем воли, орудием в руках своего творца. Но, с другой стороны, это и есть наш долг. Similiter atque senis baculus.[23]

— Понятно, — сказал Андрей, всем своим видом демонстрируя Джованни, что обдумывет услышанное; оглянувшись в сторону ворот, я увидел высокого монаха в коричневой францисканской рясе, перепоясанного веревкой; монах медленно помахал рукой. Джованни извинился и сказал, что должен переговорить со знакомым.

Женек мгновенно перешел на русский: «Слушай, — сказал он, — какого хрена он нам трахает мозги своей латынью? На психику давит, да?»

— Так ты же сказал, что понимаешь.

— А что же, по-твоему, я должен был сказать; что я козел неграмотный?

— Ладно, хватит. Лучше скажи пока, чего ты не понял.

— Да нет, в общем-то все понял, — сказал Женек, — А чего он такое под конец задвинул?

— Когда именно? — ответил я в надежде, что Андрей все переведет, и от меня ничего не потребуется. Андрей все понял, и многозначительно постучал пальцами по столу.

— Он имел в виду, — сказал Андрей нравоучительно, — что иезуит для Бога, это как кайло для зека. Славное сравнение.

— Я вижу, он нас совсем за ссученых держит. Были бы в совке, я бы ему за базар… Тьфу. Короче, я пошел.

Он действительно ушел; а Андрей заказал еще чашку кофе. Он сказал, что необыкновенно рад, что мы наконец-то избавились от Евгения и можем нормально поговорить без всех этих новорусских прибамбасов.

— Но согласись, — добавил Андрей, — ловко я его сделал. А твой Джованни просто из тех людей, которые не способны понять, что такое свобода. Им постоянно нужно иметь над собой волю партии и правительства. Может, дашь ему Камю почитать? Или Фромма? Он же умный, может все понять, хоть и выглядит таким упертым досом.

Андрей на секунду задумался, а потом продолжил. «Слушай», — сказал он, — «а чего он на всем этом задвинулся?». «Не знаю, не говорил». Он посмотрел на меня с сомнением и вернулся к вопросу о сущности свободы. За соседним столиком вяло шумели немецкие туристки, тень кипариса упала на наш стол, рассекая его на темную и светлую половины. Мокрые кофейные пятна на матово-белом блюдце заискрились на солнце. Я снова оглянулся в сторону ворот и увидел, что Джованни уже возвращается.

— Все то, о чем вы говорили, — сказал Андрей, как только Джованни сел, — звучит очень красиво. Но, на самом деле, все это только слова. Никакого абстрактного долга, долга в себе, не бывает, его всегда кто-нибудь для нас определяет. Как старшина для новобранца. В худшем случае мы сами для себя — но обязательно с чужих слов, иначе нам бы никогда не удалось отличить его от собственных желаний. И следовательно, верность долгу — это всего лишь добровольное и бессловесное подчинение власть имущим. Разве не так?

Джованни покраснел.

— Вы ничего не поняли, — сказал он как-то странно и торжественно, — я попытаюсь повторить то же самое еще раз; но постарайтесь меня услышать. Когда мир перестает прятать свое лицо, становится ясно, что это огромная мозаика, но совершенно бессмысленная. Нелепая, пустая, уродливая; и первое, самое естественное чувство, — это желание встать в стороне, посмотреть на все это и засмеяться. Просто засмеяться, как обычный ребенок.

— Ну, это уже постмодернизм, — сказал Андрей, — хотя вот это я понимаю, просто в книгу просится.

— Так вот, — продолжил Джованни, краснея все больше, — чувство долга, это умение жить, как будто мы всего этого не знаем. Не ерничать, не показывать на мир пальцем, не смеяться — даже когда болит сердце и дрожат губы. Пойти до конца тропинки, даже если она ведет к куче мусора. И никогда не смеяться, главное — не смеяться; потому что смех убивает. И никогда, поймите, никогда не спрашивать, «Господи, как же я сюда попал? Как же я здесь оказался?».

— А что же позволено спрашивать?

— Ничего. Но иногда можно произносить «Confiteor»;[24] но не слишком часто. Это грех.

9

— Ладно, — сказал Андрей, — спасибо за лекцию. Я пошел.

Он действительно встал, повернулся, потом остановился, позвал официантку, расплатился, вопросительно посмотрел на меня, развел руками.

— Ну и тебе пока, — добавил он, переходя на русский, — надо будет как-нибудь пересечься.

Я кивнул. У Джованни был вид неожиданно разбуженного человека. Мне было неловко за него.

— Ite, — пробормотал он, — missa est.[25]

Андрей пересёк двор и исчез под аркой. Мы тоже встали. Прострекотал вертолет, где-то залаяла собака. Кот, лежавший у наших ног, лениво приоткрыл глаз и передвинулся поближе к стволу кипариса. Официантка принесла счет; она работала здесь давно и знала нас обоих в лицо. Миновав открытые ворота, мы вышли на площадь позади башни Давида и повернули налево, под арку, в сторону Армянского квартала. Улица, начинавшаяся с другой стороны арки, вела вдоль городской стены и уходила к Сионской горе и Дормициону; к ее левому краю примыкал узкий тротуар, запруженный туристами, торговцами и случайными прохожими. Идти по нему можно было только в один ряд, прижимаясь к глухой серой стене крупной кладки; по мостовой, вымощенной булыжником, шел непрерывный поток машин. Пройдя еще немного, мы свернули налево, и через приоткрытую дверь вошли в полутемный холл с низким потолком и несколькими асимметрично расположенными выходами. Мы пересекли холл по диагонали и вышли в узкий прямоугольный двор с колоннадой, закрытой высокой решеткой, на его противоположной стороне. За решеткой, открывавшейся в середине, находилась армянская церковь Святого Якова; но она была заперта. Во дворике было тихо.