Карл Маркс - Собрание сочинений, том 4

• Название: Собрание сочинений, том 4
• Автор: Карл Маркс
• Жанр: Философия

Четвертый том Сочинений К. Маркса и Ф. Энгельса содержит произведения, написанные с мая 1846 по март 1848 года.

В этот период в основном завершается процесс формирования марксизма, который отныне выступает как сложившееся, непрерывно развивающееся научное мировоззрение рабочего класса, как могучее идейное оружие в его борьбе за революционное преобразование общества, за коммунизм. Относящиеся к этому времени работы — «Нищета философии» и «Манифест Коммунистической партии» — являются уже, как указывал В. И. Ленин, произведениями зрелого марксизма.

---

Впрочем, если буржуазия политически, т. е. при помощи своей государственной власти, «поддерживает несправедливость в отношениях собственности», то этим она не создает ее. «Несправедливость в отношениях собственности», обусловленная современным разделением труда, современной формой обмена, конкуренцией, концентрацией и т. д., никоим образом не обязана своим происхождением политическому господству класса буржуазии, а, наоборот, политическое господство класса буржуазии вытекает из этих современных производственных отношений, провозглашаемых буржуазными экономистами в качестве необходимых и вечных законов. Поэтому, если пролетариат и свергнет политическое господство буржуазии, его победа будет лишь кратковременной, будет лишь вспомогательным моментом самой буржуазной революции, — как это было в 1794 г., — до тех пор, пока в ходе истории, в ее «движении» не создались еще материальные условия, которые делают необходимым уничтожение буржуазного способа производства, а следовательно также и окончательное свержение политического господства буржуазии. Господство террора во Франции могло поэтому послужить лишь к тому, чтобы ударами своего страшного молота стереть сразу, как по волшебству, все феодальные руины с лица Франции. Буржуазия с ее трусливой осмотрительностью не справилась бы с такой работой в течение десятилетий. Кровавые действия народа, следовательно, лишь расчистили ей путь. Точно так же лишь кратковременным было бы и свержение абсолютной монархии, если бы экономические условия недостаточно созрели для господства класса буржуазии. Люди строят для себя новый мир не из «богатств земных», как заставляют воображать грубиянов их предрассудки, а из тех исторических благоприобретений, которые имеются в их гибнущем мире. В самом ходе своего развития должны они сперва произвести материальные условия нового общества, и никакие могучие усилия мысли или воли не могут освободить их от этой участи.

Весь грубиянский характер «здравого человеческого смысла», который черпает из «гущи жизни» и не калечит своих естественных наклонностей никакими философскими или другими научными занятиями, сказывается в том, что там, где ему удается заметить различие, он не видит единства, а там, где он видит единство, он не замечает различия. Когда он устанавливает различающие определения, они тотчас же окаменевают у него под руками, и он усматривает самую вредную софистику в стремлении высечь пламя из этих окостенелых понятий, сталкивая их друг с другом.

Когда г-н Гейнцен, например, говорит, что деньги и власть, собственность и господство, приобретение, денег и присвоение власти — не одно и то же, он допускает тавтологию, заключающуюся уже в самих словах, и установление чисто словесного различия кажется ему геройским подвигом, который он с полным сознанием своего ясновидения противопоставляет коммунистам, настолько «слепым», что они не желают останавливаться на этом первом, чисто детском восприятии.

Как «приобретение денег» превращается в «присвоение власти», а «собственность» в «политическое господство», т, е. как вместо твердо установленного различия, возведенного гном Гейнценом в догму, происходит скорее взаимодействие обеих сил, вплоть до их слияния, — все это г-н Гейнцен мог бы легко понять. Ему нужно было бы только узнать, как крепостные покупали себе свободу, а коммуны[146] покупали свои муниципальные права; как горожане при помощи торговли и промышленности, с одной стороны, вытягивали деньги из кармана феодалов и посредством векселей заставляли их пускать на ветер их земельную собственность, а с другой стороны — помогали абсолютной монархии одерживать победу над ослабленными таким образом крупными феодалами и покупали себе их привилегии; как они позднее эксплуатировали финансовый кризис самой абсолютной монархии и т. д. и т. д.; далее, как благодаря системе государственных долгов — продукта современной промышленности и современной торговли — даже самые абсолютные монархии делаются зависимыми от биржевых королей; как в области международных отношений промышленная монополия непосредственно превращается в политическое господство, — например, в «германской освободительной войне» государи Священного союза были не более как ландскнехтами на жалованье у Англии, — и т. д. и т. д.

Когда, однако, тщеславное грубиянство «здравого человеческого смысла» возводит такие различия, как различие между приобретением денег и присвоением власти, в вечные истины, к которым «несомненнейшим образом» следует относиться «так-то и так-то», когда оно превращает их в застывшие догмы, оно создает себе тем самым желанную позицию, с которой может изливать свое моральное негодование по поводу «слепоты», «глупости» пли «бесчестности» противников подобного символа веры. Это шумное извержение хулы, являющееся источником самоудовлетворения, одновременно служит той риторической кашеобразной подливкой, в которой плавает пара жалких, тощих истин.

Г-н Гейнцен доживет еще до той поры, когда власть собственности даже в Пруссии вступит в принудительный брак с политической властью. Послушаем дальше:

«Вы хотите сделать социальные вопросы главными вопросами нашего времени и не видите, что нет более важного социального вопроса, чем вопрос о монархии и республике»{106}.

Только что г-н Гейнцен видел лишь различие между властью денег и политической властью; теперь же он видит лишь единство между политическим и социальным вопросами. Впрочем, «смешную слепоту» и «презренную трусость» своих антиподов он видит, конечно, попрежнему.

Политические отношения между людьми являются, естественно, также и социальными, общественными отношениями, как и все отношения, в которых люди находятся друг с другом. Поэтому и все вопросы, касающиеся взаимных отношений между людьми, являются также и социальными вопросами.

Грубиян в своей наивности полагает, что высказать подобные взгляды, место которым в катехизисе для восьмилетних детей, значит не только что-то такое сказать, но и бросить нечто веское на весы современных коллизий.

Ненароком оказывается, что «социальные вопросы», которыми «занимались в наше время», становятся все важнее по мере того, как мы покидаем сферу абсолютной монархии. Социализм и коммунизм берут свое начало не в Германии, а в Англии, Франции и Северной Америке.

Первое появление действительно активной коммунистической партии имело место во время буржуазной революции, в тот момент, когда была устранена конституционная монархия. Последовательнейшие республиканцы, в Англии «уравнители»[147], во Франции Бабёф, Буонарроти и т. д., первые провозгласили эти «социальные вопросы». «Заговор Бабёфа», описанный его другом и товарищем по партии Буонарроти[148], показывает, как эти республиканцы из исторического «движения» почерпнули то убеждение, что с устранением социального вопроса о монархии и республике ни один «социальный вопрос» не оказывается еще решенным в интересах пролетариата.

Вопрос о собственности, как он был поставлен в «наше время», никоим образом не сводится лишь к тому, чтобы, следуя формулировке Гейнцена, снова выяснять, «справедливо ли, чтобы один человек обладал всем, а другой ничем, чтобы отдельный человек вообще мог чем-нибудь обладать», — и к подобным простым вопросам совести и фразам о справедливости.

Вопрос о собственности выступает в весьма различном виде, соответственно различным ступеням развития промышленности вообще и особым ступеням ее развития в различных странах.

Для галицийских крестьян, например, вопрос о собственности сводится к превращению феодальной земельной собственности в мелкобуржуазную земельную собственность. Он имеет для них тот же смысл, какой он имел для французского крестьянства перед 1789 годом. Английский сельскохозяйственный поденщик, наоборот, не связан никакими отношениями с собственником земли. Он имеет отношение только к фермеру, т. е. к капиталисту-предпринимателю, ведущему сельское хозяйство на таких же основах, на каких ведется фабрика. Со своей стороны, этот капиталист-предприниматель, платящий ренту земельному собственнику, находится в силу этого в непосредственных отношениях с последним. Поэтому уничтожение собственности на землю составляет важнейший вопрос о собственности для английской промышленной буржуазии, и ее борьба против хлебных законов имела именно этот смысл. Для английских сельскохозяйственных поденщиков, наоборот, уничтожение капитала является таким же важнейшим вопросом о собственности, как и для английских фабричных рабочих.

Как в английской, так и во французской революции постановка вопроса о собственности сводилась к тому, чтобы дать простор свободе конкуренции и уничтожить все феодальные отношения собственности: феодальное землевладение, цехи, монополии и т. д., которые превратились в оковы для развившейся в течение XVI–XVIII веков промышленности.