Теодор Фонтане - Шах фон Вутенов

• Название: Шах фон Вутенов
• Автор: Теодор Фонтане
• Издательство: Художественная литература. Москва
• Жанр: Классическая проза
• Год: 1971

Романы и повести Фонтане заключают в себе реалистическую историю немецкого общества в десятилетия, последовавшие за объединением Германии. Скептически и настороженно наблюдает писатель за быстрым изменением облика империи. Почти все произведения посвящены теме конфликта личности и общества.

---

- Очаровательный человек. Как галантен. И как умен.

Шах много говорил с Зандером, спрашивал его о Бюлове, «который, правда, никогда не был ему симпатичен, но, вопреки своим вывертам, все же интересен», и даже просил его, при случае, передать это Бюлову. Во всем, что говорил Шах, сквозило дружелюбие, тяга к примирению.

В последнем он был не одинок, к тому же стремилась и госпожа фон Карайон. Она собственноручно протянула ему вторую чашку кофе и, покуда Шах клал в нее сахар, сказала:

- Два слова, милый Шах. Но в соседней комнате.

И первой туда направилась.

- Милый Шах,-снова проговорила она, когда они сели на цветастое канапе, откуда обоим, сквозь открытую двухстворчатую дверь, видна была угловая,- это наши последние минуты, и мне бы хотелось, прежде чем мы простимся, немного облегчить свою душу. Я не собираюсь кокетничать своим возрастом, но год - срок немалый, и кто знает, свидимся ли мы вновь. О Виктуар я ни слова не скажу. Она, даже на час, не доставит вам огорчений: слишком она вас любит, чтобы хотеть вас огорчить. А вы, милый Шах, покажете себя достойным этой любви. Не станете причинять боль кроткому созданию, она ведь теперь не ведает ничего, кроме любви и преданности. Это было бы невозможно. Я не требую от вас никакого обещания, так как знаю наперед, что имею его.

Шах смотрел прямо перед собой, когда госпожа фон Карайон произносила эти слова, и, держа чашку в левой руке, медленно прихлебывал кофе с изящной маленькой ложечки.

- Со времени нашего примирения,-продолжала она,- я снова обрела веру в вас. Но эта вера, как я уже говорила в своем письме, в дни, к счастью оставшиеся далеко позади, пошатнулась во мне, и пошатнулась так, как я и сама не ожидала. Я говорила о вас жестокие, слова Виктуар и еще более жестокие, когда оставалась одна. Называла вас мелочным, надменным, суетным и зависимым от чужого мнения и, что еще хуже, приписывала вам неблагодарность и малодушие. Во всём этом я каюсь и стыжусь того душевного состояний, которое заставило меня забыть наше прошлое.

На мгновение она умолкла. Шах хотел ей ответить, но она не позволила, добавив:

- Еще одно только слово. Все, что я говорила и думала в те тяжкие дни, мучило меня, заставляло стремиться к этой исповеди. Теперь все ясно между нами, и я снова могу без стеснения смотреть вам в глаза. Но довольно. Идемте. Нас и так уж, наверно, хватились.

Она взяла его под руку и шутливо заметила: -

- On revient toujours a ses premiere amours[78], не так ли?

И как же хорошо, что я могу смеясь сказать это вам, да еще в минуты великой и чистой радости.

Виктуар уже шла из угловой навстречу своей мамa и Шаху.

- Что это было? - спросила она.

- Объяснение в любви.

- Так я и думала. Как хорошо, Шах, что мы завтра уезжаем. Правда? Я ни в коем случае не хочу являть миру образ ревнивой дочери.

Мать и дочь сели на диван, к ним присоединились Альвенслебеи и Ноштиц.

Вошедший лакей доложил Шаху, что экипаж подан; при этом известии Шах, казалось, изменился в лице. Обстоятельство, не ускользнувшее от госпожи фон Карайон. Но он быстро взял себя в руки, откланялся и вышел в коридор, где маленький грум дожидался его с пальто и шляпой. Виктуар проводила его до лестницы, на которую с улицы еще падал тусклый сумеречный свет.

- До завтра,- сказал Шах и быстро пошел к двери. Но Виктуар, перегнувшись через перила, тихонько повторила его слова:

- До завтра. Слышишь?.. А где мы будем завтра? И странно, сладостный звук ее голоса не остался без отклика в его душе даже в этот миг. Он взбежал по ступенькам, обнял ее, словно прощаясь навек, и поцеловал.

- До свиданья, Мирабелла.

До нее донесся еще только звук его шагов. Потом дверь захлопнулась, и экипаж покатил вниз по улице. На козлах сидели ординарец Окунек и грум. Каждый из них испросил себе право в этот торжественный день везти своего ротмистра и хозяина. Каковое и было немедленно дано обоим. Когда карета завернула на Вильгёльмштрассе, раздался треск, удар, хотя экипаж и не тряхнуло снизу.

- Damn! - сказал грум.- What's that?[79]

- Что, испугался, малыш? Камень под колесо подкатился.

- Ох, нет! Не камень. ?t was something.., dear me…, like shooting[80].

- Ну и выдумщик ты!

- Да, pistol shooting…[81]

Но он не успел договорить, так как карета остановилась перед домом Шаха; испуганный грум мигом соскочил с козел, чтобы открыть дверцы своему господину. Он откинул подножку, густой дым ударил ему в лицо; Шах сидел в углу, слегка откинувшись назад. На ковре у его ног валялся пистолет. В ужасе малыш захлопнул дверцу, крича:

- Heavens, he is dead![82]

Хозяева соседней ресторации прибежали на их зов и внесли мертвого Шаха наверх, в его дом.

Окунек ругался, выл в голос и все сваливал на «человечество» - сваливать на женитьбу он не смел. Ибо по природе был дипломатом, как, впрочем, все крестьяне.

Глава двадцатая БЮЛОВ - ЗАНДЕРУ

«Кенигсберг, 14 сентября 1806 г.

…Вы пишете мне, милый Зандер, также и о Шахе. Самый факт мне был уже известен, «Кёнигсбергер цейтунг» поместила краткую заметку о происшествии, но только из Вашего письма что-то уяснилось мне, если в данном случае могло уясниться. Вы знаете мою склон-ность (я и сегодня следую ей) единичное возводить к целому и, конечно же, из целого выводить единичное, что, разумеется, связано со страстью к обобщению. Это занятие весьма щекотливое и часто заводит меня слишком далеко. Но если когда-либо для этого имелись основания, то кто-кто, а вы уж безусловно поймете, что случай с Шахом, собственно, только симптом, серьезнейшим образом меня занимающий именно вследствие своей симпто- матичности. Конечно, это явление времени - пусть локально ограниченное, случай совершенно особый по своим причинам, - но это могло произойти и произойти таким образом лишь в прусской столице его королевского величества, или если уж вне ее, то лишь в рядах армии, какой она стала после Фридриховой смерти, армии, у которой самоуверенность заменяет честь, а душу - часовой механизм, механизм, уже перестающий работать. Великий король подготовил сие плачевное положение вещей, но для того чтобы оно стало совсем уж плачевным, сначала должны были навеки закрыться великие королевские глаза, взгляда которых его подданные, как известно, страшились больше битвы и больше смерти.

Я достаточно долго был в рядах этой армии, чтобы знать: «честь» там каждое третье слово. «Клянусь честью, эта танцовщица очаровательна»; «клянусь честью, великолепная кобыла»; «мне тут присоветовали ростовщиков, у которых достаточно развито чувство чести». Постоянная болтовня о чести, о фальшивой чести, спутала все понятия и убила честь доподлинную.

Все это, как в зеркале, отражено в истории с Шахом, в личности самого Шаха, а он, несмотря на множество недостатков, все еще был одним из лучших.

Как же все случилось? Офицер часто посещает аристократический дом; ему нравится мать, а в один погожий майский день понравилась и дочь, вероятно, нет, скажем лучше - весьма вероятно, потому, что принц Луи несколько дней назад прочитал ему лекцию о «beautй du diable». Но так или иначе, она ему понравилась, и природа сделала из этого свои выводы. В подобной ситуации что может быть проще, естественнее, чем уладить всю сложность положения, вступив в брак, тем паче в брак, не погрешающий ни против выгоды, ни против предрассудков. Но что же случается? Он удирает в Вутенов только потому, что на щечке у милой девушки на две-три ямочки больше, чем это модно или принято, и потому, что эти «лишние» ямочки могли на неделю-другую сделать нашего гладкого и отполированного Шаха мишенью для острот и насмешек. Итак, он удирает, трусливо бежит долга и слова, пока наконец «всемилостивейший король и повелитель», желая заставить его заговорить и требуя безусловного повиновения, не напоминает ему о долге и слове. Он покоряется, но лишь затем, чтобы в ту же минуту дерзновенно попрать свою покорность. Он не в силах вынести насмешливый взгляд Цитена, тем паче новый натиск карикатур и, повергнутый в ужас тенью, мыльным пузырем, прибегает к старому, испытанному способу спастись от отчаяния: un peu de poudre[83].

Вот вам характерный пример неправильно понятой чести. Она делает нас зависимыми от самого непрочного и произвольного, что существует на свете,- от построенного на зыбучем песке мнения общества и заставляет священные заповеди, лучшие, естественнейшие свои порывы приносить в жертву этому идолу. Культ неправильно понятой чести, иными словами - суетность и взбалмошность сгубили Шаха и сгубят еще многих, более значительных людей. Вы вспомните эти мои слова. Мы, как страусы, прячем голову в песок, чтобы не слышать, не видеть. Но такой страусовый образ действий еще никогда никого не спасал. Династия Мин клонилась к закату, победоносные маньчжурские войска уже ворвались в дворцовые сады Пекина, но гонцы все еще приносили императору вести о победах, все новых победах, ибо «тон» высшего общества и двора не позволял говорить о поражениях. Ох, уж этот «хороший тон»! Часом позднее империя пала, трон рухнул. А почему? Да потому, что все неестественное ведет ко лжи, а всякая ложь - к гибели.