Антонин Ладинский - Когда пал Херсонес

• Название: Когда пал Херсонес
• Автор: Антонин Ладинский
• Жанр: Историческая проза

В романе «Когда пал Херсонес» повествование ведется от лица византийского патрикия, просвещенного грека Ираклия Метафраста — свидетеля событий тех дней, когда начали развиваться отношения Византии с ее пышностью, роскошью одеяний, великолепными императорскими «выходами», но застывшей на достигнутом, скованной нерушимыми традициями, с внезапно выросшей в причерноморских степях молодой, дерзкой, одетой в овчины Киевской Русью.

---

Потом мы увидели страшные приготовления к казни. На соседней равнине были зажжены костры, на которых войны стали обжигать заостренные колья и раскалять на огне железные прутья. Когда все было готово, схоларии извлекли из теснины несколько безоружных пленников и повели к кострам. Для несчастных готовилось нечто ужасное, но они еще не знали о том, какая их ждет участь, и покорно шли, куда им было приказано. И вот нечеловеческий вопль огласил равнину. То ослепили первого пленника.

Ослепленный бился на земле, умолял о смерти, царапал ногтями лицо, залитое кровью из глазниц, а потом стал на колени и простирал руки к небесам, как бы взывая к ним всем своим страданием. Но уже к кострам тащили других варваров. Даже закаленные в битвах воины боялись за свой разум при подобном зрелище.

Тысячи слепцов, ползающих во прахе, вопли, стоны, кровавые глазницы, а над всем этим каменное лицо Василия. Я отвел глаза в сторону и не смотрел на него. Пусть он даст ответ в этом на последнем суде, а моя христианская душа не могла приять такую жестокосердость. Лицемеры! Мы произносим в церквах проповеди о милосердии, а сами способны на всякую жестокость и коварство, когда дело касается нашей выгоды.

Догадавшись о том, что происходит на равнине, пленники в ущелье заволновались. В ответ на вой ослепляемых раздался рев запертых в теснине, как звери в клетке, тысяч людей. Они бросались на стражей, предпочитая умереть, чем потерять зрение. Некоторые погибли от меча, а прочих смирили и повлекли к кострам.

По повелению василевса, на каждых сто ослепленных одному пленнику оставляли один глаз, чтобы кривые могли привести товарищей к Самуилу и поразить его сердце ужасом. Страшными вереницами, цепляясь друг за друга, ведомые одноглазыми поводырями, слепцы пустились в путь по трудным горным дорогам. Они спотыкались с непривычки, падали, плакали кровавыми слезами, проклиная немилосердные небеса, допустившие такое злодеяние. Многие погибли в пути или уморили себя голодом, других разорвали волки. Остальные с трудом добрались до болгарских селений. Жители выходили на дорогу и выносили слепцам воду, козье молоко и всякую пищу, утешали несчастных, а ведь эти люди напоминали им о проигранной войне. А когда слепцы пришли наконец в Прилеп и наполнили весь двор перед дворцом Самуила, старый лев заплакал. Тысячи слепых взывали к нему:

— Самуил! Смотри, что сделал с нами Василий! Отомсти ему за наши муки!

Тысячи глаз, с такой радостью взиравшие на мир, погасли навеки…

Болгарскому царю дали чашу с водой. Он сделал несколько глотков и выронил ее из рук. Царь уже не мог отомстить. Дни его были сочтены. Он ждал появления страшного врага на ложе смерти, но Василий опасался войти к нему в берлогу. А сын сказал отцу:

— Не скорби! Сильных духом испытания только закаляют. Василий умрет, и много других василевсов придут царствовать и снова уйдут в небытие, а болгарский поселянин по-прежнему будет пахать свое поле и македонский виноградарь возделывать лозы…

Погруженные во мрак вечной ночи слепцы вспоминали гору Беласицу, где они сражались за свободу, а в мире по-прежнему сияло солнце, козы прыгали по горным крутизнам и на виноградниках наливались тяжкие гроздья. Но разве мы сами не слепцы? Тьма покрывает нашу землю, поля заглушаются сорными травами, и волки появляются в предместьях некогда цветущих городов.

После победы, не опасаясь больше нападений со стороны потрясенных врагов, Василий совершил со своими военачальниками, воинами, конями и мулами паломничество в Элладу, чтобы возблагодарить в превращенном в христианскую церковь Парфеноне деву Марию, охраняющую своим покровом ромейское государство.

Помню, что во время этого пути я задержался в каком-то селении. Пока слуги поили моих коней, я присел у колодца и слушал разговоры поселян. Принимая меня в сером дорожном плаще за обыкновенного воина, они не стеснялись и рассказывали о своих делах. Это были люди, которые в прошениях называют себя обычно убогими. Одетые в рубище, с ногами, обмотанными грязными тряпицами, они почесывали время от времени заскорузлыми руками косматые головы и с любопытством слушали, о чем рассказывали проезжие люди, видавшие столько городов на земле.

У колодца, где для водопоя животных был использован древний саркофаг из розового мрамора, с амурами и гирляндами мирта, сидел монах, бородатый и тучный человек. Рядом с ним, опираясь на дорожный посох, стоял какой-то путник в плаще из грубой материи. Монах шарил в сумке и показывал изумленным пахарям различные костяшки.

— Это, — заявил он торжественно, веером распуская черную бороду, — зубы великомученицы Пульхерии. Помогает при зубной боли и других болезнях. Тридцать восемь зубков осталось.

Поселяне стали креститься, взирая на священные реликвии. Однако один из них, весьма словоохотливый и, видимо, более смышленый, чем остальные, усомнился:

— Тридцать восемь зубов! А ты не обманываешь нас, почтеннейший? Откуда у человека, даже великомученицы, может быть столько зубов?

Захваченный врасплох, инок растерялся, но попытался выпутаться из затруднительного положения:

— Это же зубы мученицы! Захочет господь — у благочестивого человека и сто зубов вырастут. Сказано: «Верьте — и по вашему хотению сдвинутся горы».

— Насчет гор, может быть, и так, а с зубками как-то неловко получается,

— продолжал сомневаться доморощенный скептик, почесывая голову.

— Тогда приобрети волосы младенцев, убиенных нечестивым Иродом в Вифлееме. По пять фоллов за волос, — предложил монах.

Недоверчивый снова почесал в затылке.

— Волосики-то как будто длинноваты для младенцев…

— Значит, выросли.

— Младенцы?

— А ты не из богомилов будешь? — угрожающе спросил монах.

— Нет, мы чтим святую православную церковь, — растерянно ответил поселянин и раскрыл рот от страха.

Но, почувствовав, что на этот раз он пересолил, рассчитывая на крайнюю доверчивость простых людей, монах стал поспешно собирать свои сокровища. Путник спросил его:

— Из какого монастыря, святой отец?

— Из монастыря святого Георгия под Коринфом. Но убежище наше разрушили враги, и иноки скитаются теперь по всей стране. Кто занимается торговлей, кто продает крестики и другие священные предметы. Вот и я брожу из одного селения в другое в поисках пропитания. Но отряхаю прах сего поселения от ног своих, ибо здесь обитают павликиане и манихеи.

Монах ушел, и пахари со страхом смотрели ему вслед, очевидно опасаясь, как бы его проклятия не принесли им несчастье.

Продолжая прерванный разговор, путник спросил словоохотливого поселянина:

— Значит, и вам плохо живется на земле?

— Суди сам, милостивец: как можно жить в довольстве бедным и убогим? Мы платим подати — житную и зевгаратикий, то есть за упряжку волов. Потом подымная, по три фолла с дыма. Еще пастбищная — энномий. Да десятина меда, приплода свиней и овец. Да еще подушная подать…

— За право дышать воздухом, — горько сострил другой поселянин, с седою бородой.

— Вот именно, что за воздух. Что наша душа? Воздух! А если случится землетрясение, опять надо платить. На возведение стен. Да еще погонное сборщику за ногоутомление…

— Да, податей у нас немало, — вздохнул путник.

— Вот так и живем. Ослепли от слез.

Поселянин продолжал:

— А что на земле творится! Рассказывали воины, василевс четырнадцать тысяч людей ослепил.

— Так им и надо, еретикам, — произнес путник.

— Да ведь они такие же люди, как и мы с тобой, — возразил, к моему изумлению, поселянин. — Лучше убить человека. Как же они будут теперь пахать свои нивы?

— Это, конечно, так, — согласился путник.

— А куда ты направляешь стопы? — спросил его поселянин.

— В Солунь. Оттуда двинусь на гору Афон и там буду спасать грешную душу в монастыре.

— А вклад у тебя есть?

— Может быть, и есть, а может быть, и нет его, — осторожно ответил путник.

— Так, — опять почесался словоохотливый пахарь. — Значит, ты покинул жену и дом?

— Жена у меня умерла в прошлом году.

— А дети?

— И дети погибли от морового поветрия.

— Кем же ты был раньше?

— Пахарем, как и ты.

— И оставил свою землю?

— Оставил. А дом и имущество продал богатому соседу.

— Так… А кто же будет пахать землю, если все мы в монастыри разбредемся?

— Душа важнее всего.

— Это ты истину сказал, друг, — промолвил поселянин. Но видно было, что он размышлял, глядя себе под ноги, и в чем-то сомневался.

Я более внимательно оглядел поселянина. У него было обыкновенное деревенское лицо, огрубевшее от дождей, солнца и ветра. Над низким лбом поднималась копна рыжих нечесаных волос. Нос у него был длинный, и на подбородке росла жиденькая бороденка. Вероятно, покосившаяся хижина у дороги принадлежала ему, так как бедно одетая женщина, стоявшая на пороге, кричала оттуда: