Коллектив авторов - Пристальное прочтение Бродского. Сборник статей под ред. В.И. Козлова

• Название: Пристальное прочтение Бродского. Сборник статей под ред. В.И. Козлова
• Автор: Коллектив авторов
• Жанр: Языкознание
• Год: 2010

Замысел этого сборника родился на спецкурсе «Творчество Иосифа Бродского», который читается на факультете филологии и журналистики ЮФУ. Существенную часть курса составляют опыты коллективного пристального прочтения ключевых стихотворений поэта. Успехи исторической поэтики, понятой формально, серьезно отвлекают исследователя от художественного целого — все внимание зачастую сосредоточивается на судьбе отдельных поэтических элементов в контексте творчества, эпохи, истории литературы. Однако для литературоведа как профессионального читателя текстов вдумчивое исследование элементов необходимо прежде всего для понимания художественного целого. Сказанное вполне относится и к исследованиям творчества И. Бродского. Бродсковедению не хватает опыта пристального прочтения стихотворений поэта. Книга поделена на пять разделов — ее открывает обобщающее эссе о поэте, написанное к юбилею, далее следует раздел, посвященный прочтениям одного стихотворения, следом — разделы, посвященные циклам и эссе Бродского. Заключает сборник теоретическая статья о западной традиции работы с текстом, которая стоит за установкой на пристальное прочтение.

Книга предназначена для филологов, преподавателей, аспирантов, студентов, а также для всех, кто интересуется творчеством И.А. Бродского.

---

«Захлестнуть, выдохнуться, воспрясть, метнуться наперерез» — это и о женщине, и об огне в камине, и о душе героя. Это стихии, их «почерк» выдает «горение», которое в повседневности пытается «скрыть черты», замаскироваться. Но, говорит лирический субъект, это бесполезно, настолько ярка «суть».

И это уже не только частная страсть, но и страсть как таковая. Страсть, вырывающая из состояния безликости. Страсть, воскрешающая к жизни. Вот отсюда в стихотворении неожиданные строки со ссылкой на самый известный культурный миф о воскресении: «На-зарею б та страсть, / воистину бы воскрес!». Здесь важно столкновение разных трактовок страсти. По логике «горения», сильное, испепеляющее чувство воскрешает, испытав его, человек получает способность гореть и сгорать вновь и вновь, воскресая для новой страсти. Но Наза-рей, то есть Иисус Христос, имел совершенно иную страсть и воскрес в совершенно ином смысле: не для жизни на земле. Для лирического «я» горение — судьба и удел человека. Поэтому для него грешна не столько страсть, сколько отказ от этого удела и нежелание его осознавать. Это убеждение делает возможным заявление о том, что На-зарей воскрес бы «воистину», как, предполагается, уже воскрес сам лирический субъект.

Этими строфами совершается переворот в лирической ситуации, она выводится на другой — культурный — уровень. Лирический герой уже не просто перед камином в один из вечеров, который повторяется каждую зиму. Он мыслит теперь, пользуясь терминологией

М.М. Бахтина, категориями не «малого» времени, а «большого». Он существует одновременно с Христом. Следующие строфы:

Пылай, полыхай, греши,
захлебывайся собой.
Как менада пляши
с закушенной губой.

Вой, трепещи, тряси
вволю плечом худым.
Тот, кто вверху еси,
да глотает твой дым!

Эти строфы также содержат императив, в котором читается прежде всего призыв страсти быть самой собой: «Пылай, полыхай, греши…». Но теперь ко взгляду на ситуацию подключается христианский культурный опыт — поэтому появляется понятие греха и стихия язычества, которая традиционно противопоставляется христианству. Если раньше лирический субъект представлял только свою точку зрения, то теперь ситуация горения дана на языке двух культур. Так, лирический сюжет, заданный исходной метафорой, разворачивается в новом масштабе. В начале стихотворения герой обращался к огню, женщине, страсти, вступал с ними в диалог. В приведенных же строках с горением будто бы начинают разговаривать христианство и язычество, провозглашая ценность удела человека. Строки «Тот, кто вверху еси, / да глотает твой дым!» по форме напоминают православную молитву. С помощью них лирическое «я» будто бы говорит: «Пусть так и будет!» Более того, в строфе дан уже апогей горения — огня, женщины, страсти.

Так рвутся, треща, шелка,
обнажая места.
То промелькнет щека,
то полыхнут уста.

Так рушатся корпуса,
так из развалин икр
прядают, небеса
вызвездив, сонмы искр.

От изображения рвущихся «шелков» как знаков частной человеческой страсти сравнение доходит до «корпусов», относящихся к частным людям, слившимся в экстазе, и к людям как представителям человечества, а затем и до «небес» — сферы бесконечного, общечеловеческого, вневременного. Так, внутренний мир героя расширяет в своем воображении пространство до немыслимых — всепространственных и всевременных — пределов. Горение — акт сгорания человека от страсти. В этих строфах оно становится уделом всего человечества всех времен.

Ты та же, какой была.
От судьбы, от жилья
после тебя — зола,
тусклые уголья,

холод, рассвет, снежок,
пляска замерзших розг.
И как сплошной ожог —
не удержавший мозг.

В свете сказанного повторение строки «ты та же, какой была» прочитывается по-новому. Если в восьмой строфе эта строка открывала цикличность страсти, горения в жизни одного лирического героя, то здесь — в жизни всего человечества. За счет включения языческих и христианских мотивов, современных «корпусов» цикличность расширяется до общечеловеческого масштаба. Процесс горения охватывает все уровни. Он одновременно конечен, так как дрова сгорают, а страсть перегорает, и цикличен — то есть повторяется в жизни каждого человека и человечества в целом. В последних строфах дан результат горения: «От судьбы, от жилья…». Здесь по обратному принципу развитие мысли идет от общечеловеческого к индивидуальному. Мозг, не способный удержать страсть, горение, воспламеняется и перегорает, воскресая, от чего остаетсятолько ожог. Сгорание всего — в том числе и цивилизации — своеобразный приговор человечеству.

Итак, в начале стихотворения лирический герой сидел перед камином, смотрел на пылающие дрова и видел в них женщину. По мере того, как разгорался огонь, оживлялись воспоминания, разгоралось уже пламя забытой страсти. На протяжении всего стихотворения развивается одна метафора: от единичной ситуации через циклическую в жизни лирического героя к цикличной в судьбе всего человечества. Метафора охватывает все мироздание, разрушает все границы и пределы между пространством и временем. В финале лирическая ситуация разворачивается, становится возможным обозреть с более дальней дистанции все человечество, заметить его общую историю, судьбу, цикличность всего происходящего в мироздании. Вот какой сюжет вырос из, казалось бы, простого визуального сходства пламени огня с женской головою.

С.Г. Николаев. EPITAPH FOR CENTAUR ИОСИФА БРОДСКОГО: ДИНАМИКА ПОЭТИЧЕСКОГО ТЕКСТА КАК КЛЮЧ К ИНТЕРПРЕТАЦИИ СМЫСЛОВ

В 1980-х годах[49] Бродский пишет четыре стихотворения, объединенных сквозным титульным образом, — «Кентавры I–IV». Эти поэтические миниатюры, по 16 строк каждая, при жизни автора публикуются неоднократно, чаще всего не по отдельности, а вместе, и всегда с неизменным порядком следования: «Кентавры I» («Наполовину красавица, наполовину софа, в просторечьи — Софа…»), «Кентавры II» («Они выбегают из будущего и, прокричав «напрасно!»…»), «Кентавры III» («Помесь прошлого с будущим, данная в камне, крупным…»), «Кентавры IV» («Местность цвета сапог, цвета сырой портянки…»), что позволяет определять их как четырехчастный цикл. В 1988 году поэт переводит русских «Кентавров» на английский язык, но в процессе этой работы возникает пятый текст, написанный сразу по-английски и озаглавленный Epitaph For A Centaur. Он и составляет предмет рассмотрения и анализа в настоящей статье. Покажем это стихотворение вместе с подстрочником, выполненным А. Сумеркиным:

Epitaph for a Centaur

1 To say that he was unhappy is either to say too much

2 or too little: depending on who’s the audience.

3 Still, the smell he’d give off was a bit too odious,

4 and his canter was also quite hard to match.

5 He said, They meant just a monument, but something went

astray:

6 the womb? the assembly line? the economy?

7 Or else, the war never happened, they befriended the enemy,

8 and he was left as it is, presumably to portray

9 Intransigence, Incompatibility — that sort of thing which

proves

10 not so much one’s uniqueness or virtue, but probability.

11 For years, resembling a cloud, he wandered in olive groves,

12 marveling at one-leggedness, the mother of immobility.

13 Learned to lie to himself, and turned it into an art

14 for want of a better company, also to check his sanity.

15 And he died fairly young — because his animal part

16 turned out to be less durable than his humanity.[50]

Эпитафия кентавру

1 Сказать, что он был несчастлив, — сказать либо

слишком много,

2 либо слишком мало — смотря с кем говорить.

3 Но запах он издавал довольно мерзкий,

4 да и угнаться за ним на скаку было не легко.

5 Он говорил, что его замышляли как памятник, но что-то сбоило:

6 утроба? конвейер? экономический спад?

7 Или просто войны не случилось, с врагом помирились,

8 и он остался как был — видимо, чтоб воплощать

9 Непреклонность, Несовместимость — нечто, что подтверждает

10 не уникальность и не добродетель, а лишь вероятность.

11 Годами, как облако, он бродил по оливковым рощам,

12 дивился на одноногость — мать неподвижности.

13 Научился лгать себе и сделал это искусством

14 (в отсутствие лучшего общества, и чтобы не спятить).

15 И умер совсем молодым — оттого, что его животная часть

16 оказалась менее прочной, чем человечь[51].

Итак, «кентаврический» цикл Бродского[52] становится пятичастным, но лишь в обновленной англоязычной своей версии: авторского русского прототипа английская Epitaph… не имела, — значит, изначально, уже во время сочинения адресовалась исключительно иностранному читателю. Эту особенность можно считать первой чертой, отличающей и отделяющей пятое стихотворение от четырех других, предыдущих.

Автономность пятого текста видится также в его заглавии. Прежде всего, существительное Centaur, присутствующее во всех текстах цикла, стоит здесь в форме ед. ч. (ср. также содержания «Кентавров I–IV», где речь, пускай и по-разному, но всякий раз ведется именно о кентаврах, — и Epitaph…, где героем выступает один кентавр). Во-вторых, в заглавие введена лексема Epitaph, нарушающая прежний принцип озаглавливания, которым, при помощи римских цифр, устанавливался и подчеркивался «правильный» порядок следования текстов. И здесь уместно заметить, что построение цикла было разным для русской и английской версий: английские Centaurs были расположены так: Centaurs I («They briskly bounce out of the future and having cried «Futile!»…»), Centaurs II («Part ravishing beauty, part sofa, in the vernacular — Sophie…»), Centaurs III («A marble-white close-up of the past-cum-future hybrid…»), Centaurs IV («The instep-shaped landscape, the shade of a jackboot, with nothing moving…»), Epitaph for a Centaur. Таким образом, по сравнению с русским прототипом, англоязычные части Centaurs I и Centaurs II меняются местами, то есть на первое место (в сильную позицию цикла) выдвигается теперь текст о «кентаврах будущего», после которого следует стихотворение о любовном свидании кентавров с посещением ими театра.