Сэмюэль Беккет - Никчёмные тексты

• Название: Никчёмные тексты
• Автор: Сэмюэль Беккет
• Жанр: Современная проза

---

III

Оставь, я хотел сказать, оставь это все. Какая разница, кто говорит, кто-то сказал, какая разница кто. Скоро мне уходить отсюда, там буду я, это буду не я, я буду здесь, скажу, что я далеко, это буду не я, я ничего не скажу, выйдет история, кто-то попробует рассказать историю. Да, довольно опровержений, все вранье, никого нет, это ясно, ничего нет, довольно фраз, останемся в дураках, останемся в дураках у времени, у любых времен, пока все не пройдет, пока все не останется в прошлом, пока не прервутся голоса, это лишь голоса, вранье и больше ничего. Здесь, уйти отсюда, в другое место, или остаться здесь, но ходить туда-сюда[8]. Сперва шевельнись, здесь должно быть тело, как когда-то, я же не возражаю, я возражать не стану, скажу, что у меня тело, тело, ерзающее туда и сюда, снующее вверх и вниз, смотря что ему надо. С кучей членов и органов, с которыми можно еще пожить, продержаться какое-то время, я назову это жить, скажу, что это я, встану на ноги, я перестану думать, я буду слишком занят стоянием на ногах, постоянным стоянием на ногах, переползанием с места на место, терпением, дотягиванием до утра, до понедельника, хватит с меня, недели хватит с меня, одна неделя весной, это очень бодрит. Достаточно захотеть, и я захочу, захочу тело, голову, капельку сил, капельку мужества, начну прямо сейчас, неделя промчится быстро, а там и назад, это безвыходное место, от дней вдалеке, дни далеко, это не будет легко. Но почему в конце-то концов, нет, нет, оставь, не начинай сначала, не слушай все подряд, не говори все подряд, все старо, все одно и то же, раз и навсегда. Ты же стоишь на ногах, уверяю тебя, клянусь, это так и есть, пошевели руками, пощупай себе голову, там у тебя мозги, а без них никуда, потом остальное, нижний этаж, он тебе тоже нужен, и скажи, какой ты из себя, прикинь, что ты за человек, мужчина или женщина, пощупай между ног, узнаешь, красота необязательна, сила тоже, неделя промчится быстро, никто тебя не полюбит, не бойся. Нет, не так, это слишком быстро, я себя напугал. И потом для начала перестань дрожать, никто тебя не убьет, о нет, никто тебя не полюбит и никто тебя не убьет, можешь впасть в высокогорную депрессию Гоби[9], ты там будешь как дома. Я подожду тебя здесь, совершенно спокойный, за тебя спокойный, нет, я же один, больше никого, это я сам ухожу, на сей раз ухожу я сам. Знаю, как я сделаю, буду мужчиной, так надо, вроде мужчины, старенького ребенка[10], у меня будет гувернантка, она будет меня любить, даст мне руку, переведет через дорогу, отпустит меня в саду, я буду вести себя хорошо, стану в уголок, расчешу себе бороду, приглажу, чтобы выглядеть симпатичнее, чуть-чуть симпатичнее, если получится. Она мне скажет: «Иди сюда, мой красавчик, пора домой». Я ни за что не буду отвечать, за все будет отвечать она, ее будут звать Няня, я буду ее звать Няня, если можно. «Иди, мой зайчик, пора пить молочко». Кто научил меня всему, что я знаю, все сам, еще в годы странствий, я все понял из наблюдений над природой, с помощью справочника, я-то знаю, что это не я, но поздно, слишком поздно отпираться, знания здесь, вспыхивают и гаснут, одно за другим, близкие и далекие, мерцают над бездной, в сговоре против меня. Оставь, надо идти, или хотя бы сказать, пора, неизвестно почему. Не все ли равно, что ты о себе скажешь, здесь или там, привязанный к месту или передвижной, бесформенный или продолговатый, как люди, во тьме или при свете небесных огней, не знаю, а ведь это, наверное, важно, это будет нелегко. А если вернуться туда, где все погасло, и начать сначала, нет, это ничего не даст, никогда ничего не давало, память об этом тоже угасла, сильная вспышка, а потом темнота, сильный спазм, а потом ни веса, ни пространства, не знаю. Я пытался' падать со скалы, падать на улице, среди смертных, это ничего не дало, я махнул рукой. Еще раз проделать путь, который привел меня сюда, а потом повернуть назад или идти дальше, разумный совет. Это чтобы я больше никогда не двигался с места, чтобы я здесь маялся до конца времен и раз в тысячу лет бормотал: «Это не я, неправда, это не я, я далеко». Нет-нет, я сейчас буду говорить о будущем, буду говорить в будущем времени, как тогда, по ночам, когда я говорил себе: «Завтра надену синий галстук, в звездах», и когда ночь проходила, я его надевал. Скорей, скорей, пока я не заплакал. У меня будет друг, нас вместе повысят в звании, земляк, одного призыва со мной, мы будем воскрешать в памяти наши походы, сравнивать шрамы. Скорей, скорей. У него за плечами служба во флоте, может быть, под началом Джеллико[11], пока я, укрывшись за бочкой Гиннеса, обстреливал захватчиков из своей пищали. Теперь нас уже ненадолго хватит, да-да, осталось немного, нынешняя зима нас доконает, аллилуйя. Спрашивается, что приведет нас к концу. Он погибает от легких, я скорее от простаты. Мы друг другу завидуем, он мне завидует, я ему завидую, временами. Я ставлю себе катетер в одиночестве, дрожащей рукой, стоя в общественной уборной, согнувшись пополам, накрывшись плащом, чтобы никто не видел, меня принимают за порочного старикашку. Тем временем он ждет меня на скамейке, вибрируя от приступов кашля, сплевывая в табакерку, а когда она переполняется, опорожняет ее в канал, из чувства долга перед обществом. У нас заслуги перед отечеством, оно нас в конце госпитализирует. Мы проводим жизнь, какую есть, в мечтах завладеть одновременно лучом солнца и бесплатной скамьей в оазисе городской листвы, научились любить природу, на склоне лет, она для всех людей, местами. Он мне читает вчерашнюю газету, тихим голосом, задыхаясь, лучше бы он был слепым. Мы увлекаемся бегами, конными, собачьими, в политике своих мнений не имеем, убеждения смутно республиканские. Но интересуемся и Виндзорским домом, и Ганноверским[12], не помню, или Гогенцоллернами[13]. Первым делом перевариваем лошадиные и собачьи новости, а после ничто человеческое нам не чуждо. Нет, в одиночестве, мне лучше в одиночестве, так быстрее. Он бы кормил меня, у него был знакомый колбасник, его мортаделла помогала бы моей душе вернуться в тело. Своими утешениями, намеками на рак, воспоминаниями о бессмертных восторгах, он бы не давал мне сбросить с плеч бремя разочарованности. И вместо того чтобы иметь свои представления, даже пускай бы потом я выбросил их в грязь, я бы отвлекался на то, как это видит он. Я бы ему сказал: «Ладно, старик, кончай с этим, выброси из головы», и я сам тоже выбросил бы все из головы, одурев от братских чувств. А обязательства — особенно эти свидания в десять утра, в любую погоду, перед Даггеном[14], где в это время уже масса народу и спортсмены до открытия пивных спешат сделать ставки в надежном месте. Мы являлись, теперь это в прошлом, тем лучше, тем лучше, минута в минуту. Видеть, как под проливным дождем враскачку вышагивают останки Винсента с непроизвольной бодростью старого морского волка, голова обмотана окровавленной тряпкой[15], глаза горят, — это для тех, кто понимает, было примером, на что способен человек в жажде наслаждений. Одной рукой он придерживал грудную кость, тыльную сторону другой прижимал к позвоночнику, нет, это все воспоминания, допотопные уловки. Посмотреть, что здесь происходит, здесь, где нет никого, где ничего не происходит, сделать так, чтобы что-нибудь произошло, чтобы кто-нибудь был, потом положить этому конец, установить тишину, уйти в тишину, или устроить другой шум, шум других голосов, не жизни и смерти, жизней и смертей, которые не хотят быть моими, войти в мою историю, чтобы потом из нее выйти, нет, это все вздор. А если в конце у меня отрастет собственная голова, в которой будут вариться всякие яды, достойные меня, и ноги, чтобы пританцовывать, это было бы здорово, я мог бы уйти, больше я ни о чем не прошу, нет, ни о чем не могу просить. Ничего — только голову и две ноги, или одну, посредине, я бы ушел вприскочку. Или только голову, совсем круглую[16], совсем гладкую, без выступов и впадин, я бы катился под уклон, почти чистый дух, нет, так не выйдет, попробуем еще раз, нужна нога, или эквивалент, может быть, несколько отростков, умеющих сокращаться, с ними можно уйти далеко. Уйти прямо от Даггена, весенним утром, дождливым и солнечным, не зная наверняка, сумеешь ли идти до вечера, что тут такого? Это было бы так легко. В ту плоть заползти или в эту, в объятия той руки, сжимающей руку друга, или в эту руку, без объятий, без руки и без души в этих трепещущих душах, сквозь толпу, посреди обручей, мячей, что тут такого? Я не знаю, я здесь, вот все, что я знаю, и то, что это не всегда я, к этому надо как-то приспособиться. Нигде нет никакой плоти, умереть не от чего. Оставь все это, самому захотеть оставить все это, не зная, что это значит, все это, скоро все сказано, скоро все сделано, напрасно, ничто не шевельнулось, никто не заговорил. Здесь ничего не произойдет, здесь никого не будет, очень скоро. Уходы, передряги, это еще не завтра. И откуда бы ни шли голоса, они безусловно мертвы.

IV

Куда бы я пошел, если бы я мог идти, кем бы я был, если бы я мог быть, что бы я сказал, если бы у меня был голос, кто это там говорит, говоря, что это я говорю? Ответьте просто, пусть кто-нибудь ответит просто. Это все тот же вечный незнакомец, единственный, для которого я существую, в щелке моего небытия, его небытия, нашего, вот самый простой ответ. Он найдет меня не думая, но что он может сделать, живой и смятенный, да, живой, что бы он там ни говорил. Забыть меня, не знать обо мне, да, это было бы самое разумное, уж в этом-то он понимает. Откуда это внезапное дружелюбие после такой отверженности, это легко понять, так он себе говорит, но он не понимает. Меня нет у него в голове, нет нигде в его старом теле, а все-таки я там, для него я там, с ним, от этого такая путаница. Казалось бы, ему бы могло хватить и того, что меня нет, но нет, подавай ему меня сюда, во плоти и со всей вселенной в придачу, как он, назло ему, меня, который есть все, в то время как он ничто. И когда он чувствует, что я лишен бытия, он хочет лишить меня и своего бытия тоже, и наоборот, сумасшедший, сумасшедший он, сумасшедший. На самом деле он ищет меня, чтобы убить, чтобы я умер, как умер он и все живые. Все это он знает, но это знание ничем ему не помогает, я не знаю этого, я ничего не знаю. Он возражает, что и не думает рассуждать, а сам только и делает что рассуждает, лицемер, словно это может ему помочь. Он воображает, что бормочет, он воображает, что, если бормотать, можно внедриться в мое молчание, молчать моим молчанием, он хочет, чтобы это я заставлял его бормотать, ну конечно, бормочет он, а не я. Каждые пять минут рассказывает свою историю, говорит, что она не его, согласитесь, что это с его стороны неглупо. Он хочет, чтобы это я мешал ему иметь свою историю, ну конечно, у него нет истории, но разве это повод навязывать историю мне? Вот как он рассуждает, неправильно, согласен, но в чем неправильность, это еще надо посмотреть. Он заставляет меня говорить, говоря, что это не я, согласитесь, что это ловко подстроено, он заставляет меня говорить, что это не я, а я-то ничего не говорю. Все это воистину глупо. Если бы он еще удостаивал меня третьего лица, как другие свои химеры, но нет, для своего я он желает только меня. Когда он обладал мной, когда он был мной, он только и мечтал от меня отделаться, я не существовал, это ему не нравилось, это была не жизнь, ну конечно, я не существовал, и он тоже, ну конечно это была не жизнь, ну вот теперь у него есть жизнь, пускай теряет ее, если ему покоя захотелось, и мало ли чего еще. Его жизнь, поговорим об этом, она ему не нравится, значит, это не его жизнь, это не он, представляете, так обращаться с собой, если бы Моллой[17], если бы Мэлон[18], это бы еще ладно, смертные, счастливые смертные, но он, вы себе не представляете, пройти через такое, ему-то, который никогда с места не сдвигался, ему, который, если вникнуть в суть, все равно что я, да и какая там суть, и как в нее вникнуть, нужно было просто держаться подальше. Вот как он говорит сегодня вечером, как заставляет меня говорить, как говорит сам с собой, как я говорю, кроме меня, никого нет, я один с моими химерами сегодня вечером, здесь, на земле, и голос, беззвучный, потому что не обращен ни к кому, и голова, а в ней только сложенное оружие и мертвецы, которые сразу встают на ноги, и тело, чуть о нем не забыл. Сегодня вечером, я говорю вечером, хотя, может, сейчас утро. И все это, что «все», то, что вокруг меня, я больше не хочу это отрицать, не стоит труда. Если это природа, то, вероятно, деревья и птицы, они ходят рука об руку, вода и воздух, чтобы все могло продолжаться, знать подробности мне ни к чему. Я, может быть, сижу под пальмой. Или это комната с мебелью, со всем, что надо для удобства жизни, полутемная из-за стены за окном. Что я делаю, я говорю, заставляю говорить мои химеры, это не может быть никто, кроме меня. Если молчать и слушать, слышишь звуки, те, что здесь, те, что в мире, вы же видите, как я стараюсь быть рассудительным. Вот моя жизнь, а что, какая есть, если угодно, если вы так настаиваете, я не отказываюсь, сегодня-то вечером. Говорят, иногда нужно, чтобы были слова, не история, как раз без истории можно обойтись, ничего, кроме жизни, вот в чем моя вина, одна из моих вин, в том, что я захотел историю, хотя хватает просто жизни. Я делаю успехи, было время, в конце концов мне окажется под силу заткнуть мою грязную пасть, если не случится чего-нибудь предвиденного[19]. Но тот, кто приходит и уходит, кто совершенно один ухитряется перебраться с места на место, даже если с ним ничего не происходит, очевидно, это он. Я остаюсь здесь, сижу, если я сижу, часто я чувствую, что сижу, иногда стою на ногах, или то, или другое, или вообще лежу, такое тоже возможно, одно из трех, или на коленях. Важно вот что, быть в мире, все равно в какой позе, лишь бы на земле. Дышать, больше и не требуется, ты не обязан бродить, не обязан принимать гостей, можно даже считать себя мертвым при условии, чтобы это было заметно, разве можно мечтать о более либеральном режиме, не знаю, не мечтаю. Бесполезно в этих условиях говорить, что я в другом месте, что я другой, такой, какой есть, я имею под рукой все что надо, чтобы делать что, не знаю, все, что мне надо делать, вот я опять наконец один, какое, должно быть, облегчение. Да, бывают мгновения, как вот сейчас, как сегодня вечером, когда я как будто почти возрождаюсь для чего-то исполнимого. Потом это проходит, все проходит, я опять далеко, опять с отдаленной историей, и я жду сам себя поодаль, жду, когда начнется моя история, когда кончится, и опять не может быть, что этот голос мой. Вот куда я бы пошел, если бы мог идти, вот кем бы я был, если бы я мог быть.