Стеван Сремац - Поп Чира и поп Спира

• Название: Поп Чира и поп Спира
• Автор: Стеван Сремац
• Издательство: Государственное издательство художестанной литературы
• Жанр: Классическая проза
• Год: 1960

---

— Да вы же устанете, фрайла Юла! Вот даже вспотели… а потом простудитесь и…

— Ну и пускай простужусь!

— Но ведь можно и разболеться!

— Э, не очень меня это беспокоит — и разболеюсь!

— Но ведь этак можно и умереть!

— И пускай умру… есть, слава богу, кому обо мне погоревать. Или, может, вы будете меня оплакивать? — говорит Юла и перестаёт мотыжить.

— И ещё как! Я-то как раз и буду больше всех печалиться!.. С головы до пят в траур оденусь, фрайла Юла, право же! Не знаете вы ещё, фрайла Юла, какой я чувствительный…

— И-их! Какой же вы дерзкий! — Юла бросает работу и смотрит в упор на Шацу. — Как вам не стыдно! Убирайтесь сейчас же от этой щели! Ма… Сейчас позову маму.

Снова наступает пауза. Юла продолжает мотыжить; она очень сердита и упрекает себя за то, что пустилась в разговоры.

«Он меня будет жалеть! — повторяет про себя Юла. — Как вам это нравится? Бездельник этакий! Но я ответила ему как следует!.. Ушёл! — Однако Юла всё же прислушивается к тому, что происходит в соседнем огороде. — Ох, спина! Не моя будто! — И опёрлась на мотыгу, чтобы немного передохнуть. — Небось не пикнешь, парикмахеришка несчастный!»

А из соседнего огорода послышались сначала звуки тамбура, а затем и песня:

Эх, да лечь бы мне да умереть бы, —
Только так, чтобы не видеть смерти,
А увидеть, кто по мне поплачет.
Мать меня родимая оплачет,
Девушка родимая оплачет.
На год слёз у матери достанет.
Девушка неделю плакать станет, —
Да милей мне эта вот неделя,
Чем сто лет печали материнской!

 — И-их, ну и нахал! — прошептала Юла, когда он запел, однако внимательно до конца прослушала песню. — Настоящий нахал! — потом вздохнула и принялась снова окапывать. — Разве это парикмахер?.. Бездельник он! — говорит Юла и мотыжит всё подряд, что под руку попадётся.

— Фрайла Юла, — снова решается Шаца заговорить прозой, — а вы не устали?.. Хотите, помогу?

— Да отстаньте вы от меня! Чего пристали! — огрызается Юла.

— Разве я что плохое сказал?! Предложил только помочь немного. Если я, ваш ближайший сосед, не помогу, то кто же ещё? «Дерево на дерево опирается, а соседка — на соседа!» — говорят в народе.

— Попробуйте, если хотите, чтоб я спустила с цепи нашего пса! И в собственном огороде не спасётесь.

— Ах, фрайла Юла, я и не знал, что вы такая свирепая! Хе-хе, но вы этого не сделаете, отлично знаю, что не сделаете! Знаю, фрайла Юла, ваше доброе сердце! Вот нарочно попробую! — говорит Шаца и хватается за верх забора, словно собираясь перескочить.

— Ай! Ма… — Юла вздрагивает и хочет позвать мать. — Попробуйте только, сейчас отца позову! Ишь какой! Сейчас же убирайтесь с огорода…

— Да что вы меня всё время пугаете то папой… то есть его преподобием, то собакой в моём собственном огороде?

— Почему это в вашем огороде? — спрашивает сбитая с толку Юла.

— Да ведь огород-то моей тётки, а я тёткин, как вы — папина.

— Я не папина.

— Тогда, значит, мамина.

— И не мамина.

— Так чья же вы?

— Ничья! — бросает сердито Юла.

— Так-таки ничья? Вот тебе и раз!.. И-ю-ю! Фрайла Юлиана, тогда, знаете, будьте моей…

— У-ух! Ну и нахал же вы! — крикнула совсем огорошенная Юла. — Стыдитесь! Подумайте, однако, какой бездельник! — восклицает Юла; её даже в жар кинуло, она вся вспыхнула, она не может прийти в себя от удивления и, опираясь на мотыгу, с недоумением озирается на деревья, словно призывает их в свидетели невероятного Шациного бесстыдства. — Если вы скажете ещё что-нибудь подобное, даже через забор, я вас сейчас же этой мотыгой! Отойдите-ка от забора! И молите бога, что отца нет дома! Ни стыда у вас, ни совести!

Опять наступила пауза. Юла окапывает, Шаца замолчал и отступил. Тишина. Раскаиваются оба — и он и она: Шаца — что был так дерзок, а Юла — что была так сурова. На огороде царит безмолвие. Слышно только кваканье зелёной лягушки с какого-то дерева да воркованье голубей в чьём-то дворе. Юле жалко его уже всерьёз. Она то обвиняет, то оправдывает себя: ведь в конце концов, если хорошенько подумать, ничего особенно страшного он не сказал; ведь и в песнях, даже напечатанных, о чём только не говорится — и никто не обижается! «Эх, — думает Юла, — как я его изругала! Сейчас, наверно, ему стыдно стало, и он ушёл в другой конец огорода, а уши у него от такого срама, верно, красные, как свёкла. Бедный юноша! Может быть, плачет от стыда и обиды! Ну-ка, погляжу!» — решает она, легко подбегает к забору и, прильнув, заглядывает сквозь щель в огород тётки Макры. Шарит взглядом по огороду — не видно никого; деревья да цветы, высокая зелёная метлина да тянущиеся вверх луковые перья. На огороде настоящая полуденная тишина, только звенят, поблёскивая крылышками, стрекозы над сочными перьями лука да сильно стучит сердце в собственной груди Юлы от непонятного страха.

— Нет его… ушёл, — шепчет Юла. — Бездельник!.. За деревенщину меня принимает… Ушёл! — говорит она громко.

— Ха-ха! Фрайла Юла, куда это вы заглядываете? Не меня ли ищете? Какая же вы любопытная! Я здесь, здесь, — смеётся сатанинским смехом Шаца.

— Ой! — воскликнула Юла, отпрянув, точно ошпаренная, от забора при виде Шацы, который, хоть и был парень красивый, показался ей сейчас со своей ухмылкой отвратительным, как сам дьявол.

— Ха-ха! Здесь я, — повторяет Шаца.

— Как вам не стыдно! — в смятении кричит на него Юла, засовывая свои непокорные волосы под голубой ситцевый платок, которым повязывала голову.

— Вот это здорово! Вам должно быть стыдно, а не мне! Если я смотрю — так я мужчина, мне куда ни шло… Но вам, вам!.. А ещё фрайла, дочь его преподобия! — говорит Шаца, упоённый местью за недавнюю обиду. — Дочь священника — и подсматривает в щёлку!

— Откуда щёлка? — оправдывается Юла, не зная, что сказать. — Здесь нет никакой щелки… Какая может быть между нами щёлка?

— Да судя по тому, как вы начали, может и дыра получиться! Вот это мне нравится!.. Ещё недоставало, чтобы вас кто услышал… и потом распевал по улицам!

— Попробуйте только! — говорит Юла, усиленно работая мотыгой, но сама не понимая, что делает и что окапывает.

А удовлетворённый Шаца взял тамбур и запел:

Детка Юца, что глядите?
Это ведь смешно.
Полюбить коль не хотите,
То глядеть грешно.
Улыбнитесь, улыбнитесь,
Ясно вижу я:
Вы признаться лишь боитесь,
Полюбив меня.

 — Ах! Ах! — восклицает Юла, бросает мотыгу и в отчаянии хватается руками за голову, поражённая новой дерзостью Шацы. — Ах, какой нахал! — И пускается со всех ног бежать, а огород так и кружится у неё перед глазами. С размаху налетает на дерево, словно заяц, который с перепугу улепётывает, решительно ничего перед собой не замечая. И от мучительного стыда и ещё более мучительной шишки, выскочившей на лбу, она, вбежав к себе во двор, разражается слезами. 

Как раз в это время приехал в село Пера, и случилось то, о чем читателям уже известно из предыдущих глав.

Ни Юла, ни Шаца несколько дней не появлялись на огороде. Первой сдалась и пришла Юла. И с того дня опять стала приходить каждый день — до обеда полола, после обеда поливала. Работает и прислушивается, но заглянуть в соседский огород уже не решается. Как-то даже чудно, что не слышно ни пения, ни тамбура. «И что, собственно, он страшного сделал? — размышляет Юла. — Ровно ничего! По-хорошему меня спросил, помогает ли мне кто. И ничего невежливого тут нет!» Она уже раскаивалась, что была слишком груба, когда поначалу он так вежливо её расспрашивал; хоть бы ещё разок показался у забора, — она встретит его поласковей. «Хе, дурак он разве, чтобы прийти, если его так встречают. Поделом мне, раз я так глупа! А может, позабудет?» — утешала себя Юла, но Шацы всё не было, и Юле эти несколько дней показались вечностью.

Как-то утром в один из этих дней Юла проснулась очень грустная и рассеянная. Причиной дурного настроения был приснившийся ей ночью сон, даже не ночью, а уже на заре. И с чего только такое пригрезится! Видела во сне его! И всё было очень хорошо; попова дочка, воспитанная, разумеется, в страхе божьем, и сны-то видела, можно сказать, благочестивые.

Снилось ей, будто она бродит по огороду и будто между их огородом и огородом тётки Макры нет больше забора. А в огороде уже совсем не так весело, как бывало прежде, — всё как-то мрачно, душно, словно окутано густыми сумерками; птички спят, пёстрые бабочки прилипли к деревьям, точно мёртвые, — всё молчит и дремлет, только какие-то вздохи и плач, прерываемые вороньим карканьем, несутся из кустов соседской сирени. Юла идёт туда и видит огромного, с человека ростом, ворона — это их Гага. Но вот это уже не ворон, а Шаца стоит и плачет у сирени. А над ним, на ветке, сидит старый ворон Гага, такой, как всегда, только очень угрюмый, — опустил крылья и молчит и смотрит на Юлу так жалостно… А Шаца будто бы уже не в своём щегольском костюме, а в рясе и камилавке, у него длинная борода, и он стоит и молится богу. Юла прогуливается мимо сирени, а Шаца так грустно смотрит на неё и говорит: «Юла, видите, какой я чёрный, словно вот этот ворон!» — «Да, — отзывается ворон. — До сих пор брил чужие бороды, а сейчас и своей не посмеет коснуться!» А Шаца продолжает: «Юла! Да не взыщет с вас господь бог за то, что вы довели меня до этого, я буду молить его, чтобы он простил вас!» Сказал так и тихо запел, тихо и печально, точно зелёная ветка под ветром стонет, — запел её любимую песню: