Стеван Сремац - Поп Чира и поп Спира

• Название: Поп Чира и поп Спира
• Автор: Стеван Сремац
• Издательство: Государственное издательство художестанной литературы
• Жанр: Классическая проза
• Год: 1960

---

— И усы и бороду, — слышится со двора, — всё, всё обрей, наголо обрей вахлаку-деревенщине всё! Пускай люди на него подивятся, как на чудище, как…

И вдруг матушка Перса обрывает речь на полуслове, а отец Чира застывает, ухватившись за тяж и поставив ногу на барку, чтобы взобраться на подводу, — оба точно окаменели, увидев, как отец Спира, закутанный в большую зимнюю шаль своей супруги, подвинулся влево, предоставляя (почёта ради) попу Чире сесть «одесную».

— А-а-а, — тянул, заикаясь, огорошенный отец Чира, — а-а-а, а что это там, а, Пётр? Что это ещё опять за представление?

— Ну, какое же тут может быть представление, прошу покорно? — недоумевает Пера Тоцилов с наивно-почтительным видом, как это умеют делать крестьяне.

— Но, Пера сынок, честно ли это с твоей стороны, скажи сам? Разве не я нанимал подводу, не я дал задаток, а кто-то другой? А? — допрашивает отец Чира, стоя у подводы.

— Ваше преподобие, явите милость, вы подрядили, но и его преподобие подрядил. Оба вы подрядили меня и чин чином, как говорится, дали задаток, чего я, человек бедный, вовек вам не забуду и за что покорно благодарю! Правда, Аркадий подрядил, а не вы. Однако пожалуйте садиться… пожалуйте, чтобы понапрасну не мокли ни лошади, ни сбруя.

— Хе, Пётр сынок, так дело не пойдёт, — не унимается поп Чира.

— Но, прошу покорно, ваше преподобие, разве вы не разрешили взять ещё одного седока на переднее сидение, рядом со мной? Ведь господин Спира такой же священник, как и вы, куда же я его около себя посажу? Вот и он вам честь оказывает, правую сторону уступает… потому и везу вас за полцены. А за десять сребров, как говорится, не стоит в такую мокропогодицу и запрягать. Мне-то, бедняку, сам бог велел какой ни на есть крейцер на хлеб заработать, но ведь и у лошадей есть душа, хотя они, как говорится, бессловесная скотина.

— Да уж вы, крестьяне, мастера на такие дела! Знаем мы вас и вашу политику! — вставляет своё слово матушка Перса. — Господи, Николаич, тебе-то известно, что нужно глядеть в оба, когда рядишь подводу у этих мужиков, чёрт бы их драл вместе со всеми пройдохами!.. Избави бог, — продолжает матушка Перса, совсем зелёная от злости, — к лицу ли тебе ехать с кем попало! Поищи другую подводу, этого добра, слава богу, хватает.

— Подводы-то есть, да не крытые, милостивица! — говорит Пера Тоцилов. — Поглядите только, какова погодка! Собаку на улицу грешно выгнать в такой дождь да грязь!

— Все вы мошенники, все до одного. В благородные лезете, в благородные!

— Эх, да бросьте вы, госпожа, ломать комедию! Какие там благородные? Мы с вами благородные навыворот, потому и ругаемся. А будь мы настоящие, так и вам бы не сидеть без подводы и мне вас не возить. А иной «благородный» и сам не лучше нашего брата! Вон Рада Карабаш из благородных, а извозом промышляет, евреев, что скупают перо, возит, — вот до чего опустился! А я хоть преподобных отцов вожу! Садитесь-ка лучше, чтобы попусту не мокнуть ни нам, ни коням.

— Да как же так? Неужто во всём селе подводы не найти! — возмущается матушка Перса.

— Подводы есть, не говорю, что их нет, милостивица; вся загвоздка в том, что крытых нет. Их преподобия это знают. Думаете, они, люди, как говорится, умные и учёные, в такую непогодь не искали везде и всюду? А нашли только у Перы Тоцилова.

— Правильно говорит пройдоха вахлацкая! Ах, Аркадий, ты всё это мне подстроил!.. Придётся ехать! Ничего не поделаешь!—шепчет отец Чира матушке Персе.

И она, уразумев, вынуждена согласиться и только твердит на ухо Чире:

— Не вздумай уступать, держись твёрдо. Упаси тебя боже пускаться с ним в разговоры. Ни о чём не спрашивай и ничего не отвечай. Лучше всего сразу закутайся с головой в шубу, нахлобучь шапку на глаза и спи. А не можешь, так хоть притворись, что спишь, — это уж совсем просто. Не вздумай шутить, глаз не открывай до самого Темишвара! Стой на своём, Чира, если ты друг своим детям!

— Хе, легко тебе! Чует моё сердце, что он вывернется, знаю я его!.. Ну, до свидания. Приглядывай за домом. Если приедет еврей Лоренц, скажи, что вернусь в субботу, пускай подождёт. А вы пораньше затворяйте калитку и спускайте Трезора с цепи, да глядите, чтоб какие бродяги в дом не забрались.

— Трогай наконец, — говорит поп Спира, когда поп Чира уселся справа от него.

— Ну, с богом! — добавляет Чира из повозки.

— Счастливого пути! — желают ему домашние — матушка Перса, Пера, да и сама Меланья: она уже оправилась от лёгкого обморока, приключившегося с ней, когда она увидела отца Спиру в повозке, в которой собрался ехать её папа.

— Ну, господи благослови! — говорит Пера Тоцилов и принимается не торопясь набивать трубку.

— Вот такими я вас люблю, это очень мило! Шармант[87]! Аусгецайхнет[88]! Браво, господин Чира, браво! До свидания! Кис ди ханд! Это похвально. Зачем друг друга ненавидеть и ссориться? Помирились, значит не фашé[89] больше, — старая дружба, видно, не ржавеет, опять всё по-прежнему. И сейчас отправляетесь в лустрайзе[90], да? Вместе едете?.. Браво!.. Как я счастлива, увидев то, о чем неустанно мечтала. Мои гратуляции и майн грюс[91]! — кричит фрау Габриэлла; она заглянула в повозку и, к великому своему удивлению, увидела там чинно сидящих рядышком попов. Появилась она перед Чирнным домом неведомо откуда, вся в грязи, в ту минуту, когда Пера Тоцилов набивал трубку и, высекая огонь, бранил и трут, и кремень, и кресало, и еврея-торговца.

— Погоняй в конце концов! — заревели попы в один голос.

И повозка тронулась.

— Счастливого пути! — прокричала им вслед, махая белым платочком, фрау Габриэлла. — Ну вот, как это замечательно! Кто бы подумал! Ну, ну!.. Я прямо-таки счастлива, иначе и не скажешь! Мне всё чего-то не хватало, пока были фашé, и, поверите ли, гнедиге, это меня просто убивало, ну форменным образом убивало! — продолжала фрау Габриэлла, обращаясь к матушке Персе. — Э-э, кто бы мог подумать! А я ещё сегодня, едва проснувшись, в полном дешперате[92] подумала: боже, что ждёт его преподобие, вашего супруга, вас и всех ваших! А вон что я увидела! Фью-ю! Не поверят мне люди, когда стану рассказывать, да я сама просто глазам своим не поверила. Бегу сообщить друзьям вашего уважаемого супруга, они ведь тоже в отчаянии!.. Милостивица, кис ди ханд! Фрайлица… господин Пера… честь имею! — продолжала тараторить фрау Габриэлла, стремительно удаляясь.

— Иди ты к чёрту, чтоб тебе шею свихнуть! — злобно бросила ей вслед матушка Перса. — Ничего от этой швабской сплетницы и трещотки не укроется! Всюду лезет, разрази её гром! Словно из-под земли возникла! Поглядите-ка на неё, — продолжала матушка Перса, провожая её взглядом, — перепачкалась в грязи, точно быки за ней гнались! О пречестная! — крестится попадья. — И что за удовольствие месить грязь без всякой нужды? Вот уж сущая божья кара для села! — приговаривала матушка, рассеянно глядя вслед Габриэлле. — Ступайте, дети, простудитесь! А ты, Меланья, дитятко, — продрогнешь в таком лёгком платьице, — опять будешь бредить ночью.

Калитка захлопнулась, и со двора опять послышались страшные слова: «И бороду, и усы — всё наголо… наголо негодяю, вахлаку-деревенщине!»

Повозка миновала село и покатила по ярмарочной площади. Как пустынна и жалка эта площадь сейчас, а какой весёлой и оживлённой была она ещё семь недель назад, во время трёхдневной ярмарки. Шесть суток пропивал Рада Карабаш (ещё кой с какими барышниками из Бачки) магарыч за купленного им кровного жеребца; жеребец стоил пятьсот сребров, а выпитое вино, разбитые бутылки и головы только ему одному обошлись в семьдесят пять сребров. Кого только не было на ярмарке, чего только там не продано и не разворовано за эти три дня! А сейчас не слышно ни звука. Тишина, безмолвие. Ни говора, ни крика, ни визга под шатрами, ни залихватских плясовых песен на повозках, ни ударов палки, гуляющей по спине вора цыгана, ни оправданий какого-нибудь Нецы или Проки, доказывающего комиссару, что лошадь он продаёт свою собственную, а паспорта нет потому, что злоумышленники сначала украли у него паспорт, чтобы потом украсть и лошадь, потому якобы он и продаёт её со скидкой.

Гонит коней Пера Тоцилов через ярмарочную площадь, и грусть его охватывает: вспоминается ему прошлая ярмарка, приторговывал он вороного — не то мартоношского, не то башахидского конного завода — и упустил, прозевал! До самой смерти будет жалеть, что не купил или не украл его. Глубоко задумался он на сей счёт, так что даже трубка погасла, а взгляд блуждал по пустынной площади. Узнал он то место, где стоял в кольце густой толпы вороной; сейчас там ни души, пусто повсюду, только галки да вороны с карканьем перелетают с акации на акацию. Очнулся Пера Тоцилов, сунул трубку за голенище, завернулся в кабаницу и стегнул по лошадям.

В один миг остались позади и ярмарочная площадь, и кладбище, и тутовая роща; выехали на большак, справа и слева потянулись поля. Перед каждой полосой две шелковицы, — по деревьям узнают, где чья нива. Всё сейчас уныло — и поля и деревья. Безлюдно на дороге, безлюдно на полях, а на оголённых шелковицах чернеют лишь мокрые ветви. Редко где увидишь на них ворону или обрывок хвоста от детского змея, бог знает откуда залетевшего и застрявшего в ветвях; листья давно уже опали, а хвост остался в виде украшения на голом дереве, — так и провисит он до следующего лета, пока не скроется в зелёной листве, среди неисчислимого множества тутовых ягод, разве только какой-нибудь проголодавшийся бродячий подмастерье, вскарабкавшийся на шелковицу (не разбирая, чёрная она, белая или оливковая), чтобы утолить свой голод и подкрепить силы для дальнейшего пешего странствия, снимет этот хвост, завяжет им — верёвочка ведь! — свой мешок и зашагает дальше, всё вдоль шелковиц, по этой же самой дороге, где нашим путникам не повстречалась сегодня ни одна живая душа.