Вальдемар Вебер - «101–й километр, далее везде».

• Название: «101–й километр, далее везде».
• Автор: Вальдемар Вебер
• Издательство: журнал Нева номер 8
• Жанр: Современная проза
• Год: 2011

Вальдемар Вениаминович Вебер родился в 1944 году в Западной Сибири в семье российских немцев. Окончил Московский институт иностранных языков. Пишет на русском и немецком. Проза и поэзия выходила в журналах «Знамя», «НМ», «ДиН», «Крещатик», «Арион», «Простор», «Иностранная литература», а также в немецких и австрийских литературных журналах. Автор нескольких книг стиховорений на русском и немецком. Переводил с немецкого и нидерландского. В!970–1990–е годы — составитель ряда известных антологий немецкоязычной поэзии. В 1990–1992 годах руководил семинаром художественного перевода в Литературном институте. Живет в Германии. Основал в Аугсбурге издательства «Waldemar Weber Verlag» и «Verlag an der Wertach».

---

Наслаждаясь растерянностью отца, Берман откинулся на спинку стула и, протяжно улыбаясь, закурил. Помолчав с минуту, он заговорил о другом, ни разу в дальнейшем не вспомнив об изрубленном коте. — Вениамин Александрович, вот вы у вашего профессора в Москве бываете… А вы когда — нибудь интересовались его прошлым? О тех, с кем общаешься и тем более с которыми делом связан, знать побольше надо, я, когда раньше в газете работал, на каждого сотрудника и автора досье заводил, так для себя, на всяких случай. Компромат — вещь полезная. Вот вам, видимо, неизвестно, что профессор Столбов — сын заводчика, а мать — купеческая дочь, да и народец, что у него собирается, той же породы… Специалист он хороший, слов нет, мы знаем, но в последнее время его заносить стало. К тому же все его производственные идеи — замедленного действия. Мы ведь осведомлены, что там, на встречах у Столбова, за беседы ведутся. Вы, как человек от жизни не оторвавшийся, как производственник, при случае намекните этим прожектерам, что даром никто им хлеб есть не позволит, на столе — то у них, чай, все из Елисеевского, привычки — то старые. Словом, дайте им понять, что на данном историческом этапе нам нужна техника, способная в любой день и час начать производить одежду и обувь для армии, прочную и надежную. Им это уже, где надо, объяснили, но лишний раз напомнить не помешает, тем более в интимной, так сказать, обстановке. И еще… Вы — человек в институте не случайный, вас уважают, доверяют. Нам необходимо знать о настроениях на кафедре, особенно в свете новых инструкций… В тот вечер отца доставили домой в Карабаново, находившееся от райцентра в десяти километрах, на энкавэдэшной «эмке». В Москву он решил больше не ездить, надеясь, что о его персоне забудут. Но уже через месяц последовал новый вызов — теперь в спецчасть комбината. Берман восседал за столом местного оперативника. Напомнил о предыдущем разговоре. Отец ответил, что бывшая тема его диссертации закрыта, а новой он пока не придумал, и потому у него не было повода для посещения профессора. — Письма — то вы Столбову пишете, да и он вам уже два раза ответил. Судя по их содержанию, вы о нашей просьбе и не вспомнили… Пишете черт знает о чем, только не о главном! Отец изо всех сил старался не обнаружить своего потрясения. — Мы предложили вам сотрудничество, а вы игнорируете… Что значит не было повода? Так найдите, придумайте, в конце концов, что — нибудь, хотя бы для вида! Есть столько предлогов возобновить посещения кафедры, поучаствовать в ее заседаниях! Я уже говорил: нам очень важно знать, как там относятся к новым установкам. — Я решил не писать диссертации, — сообщил отец. Берман посмотрел на него удивленно. — При чем тут диссертация! Да насрать нам на вашу диссертацию! Вы нужны для выявления антисоветского заговора в текстильном институте. Есть сигналы. Нужно лишь выполнять наши указания. — Но у меня нет больше причин для посещения Андрея Павловича, нас связывала работа, я не хочу быть навязчивым. И вообще, я не совсем подходящая кандидатура… И я хочу посвятить себя исключительно производству. Следователь помолчал, встал из — за стола, сцепил руки за спиной и, обходя сидящего на табурете отца, с задумчивым видом несколько раз медленно прошелся по периметру комнаты. Вдруг резко шагнул к отцу и ударил его кулаком в лицо. Удар отшвырнул отца на пол к противоположной стене. — Ну что, получил, сволочь, кулацкий сын! Мы же все про тебя знаем, потому и ездишь к Столбову, что родственную душу чуешь! Сколько, скажи, у твоих дедов гектаров земли было, сколько барж… Ты нам еще все расскажешь! Все про дядьев своих и теток в Америке расскажешь, контра!.. У отца была рассечена губа, он сглатывал кровь и ждал конца тирады Бермана. Конечно, он знал кое — что о своих предках, о материнском хозяйстве в Заволжье, об усадьбах в Паласовке и Дубовке, о мельницах под Царицыном. Но все было потеряно еще в 1918–м, в детстве они с матерью, сестрой и братом жили впроголодь, с пятнадцати лет приходилось самому зарабатывать на жизнь. — Мой отец был красным капитаном, он отдал жизнь за власть Советов. В первый момент Берман опешил. Но уже через мгновение завопил: — Что ты сказал?! А ну повтори! Все так же лежа на полу, отец вынул из нагрудного кармана пиджака сложенный вчетверо лист бумаги и протянул Берману. Копию этой справки, заверенной нотариусом, он всегда носил при себе. «Справка дана Веберу Веньямину Александровичу в том, что его отец Александр Яковлевич Вебер служил на Водном транспорте с 1915 года по 1919 год, в 1919 году в январе месяце мобилизован в Красную армию, где и умер: что и удостоверяем. Командир пароходства «Симбирск» Ф. Истапиев. Первый помощник командира пароходства Абрамович. 1919 год. Верность справки подтверждена 14.6.1927 Сталинградским Подрайкомводом. Секретарь Макаров, печать». — Вот видите, не владел он никакой баржой. Служил на ней, а потом перешел на сторону красных. Ваши слова оскорбляют память о бойце Красной армии… Не раз уже помогала отцу эта бумажка: и при поступлении в институт, и при зачислении на стипендию, и во время периодических кампаний по выявлению социального происхождения. Сведения в папке Бермана больше соответствовали правде. Александр Вебер действительно был владельцем баржи и сам ею управлял, жил на ней со своей семьей, женой и тремя детьми, прислугой и несколькими матросами в специально по-строенных для этой цели каютах, возил хлеб и лес от Астрахани до Казани и обратно. С начала 1918 года баржу в волжских городах часто захватывали то белые, то чехи, то какие — нибудь банды, заставляя на них работать, а порой и плыть под их флагом. То, что последними захватившими баржу незадолго до смерти деда, скончавшегося в своей каюте от скоротечного тифа, были красные, оказалось для всей семьи большим везением, облегчившим ей дальнейшую жизнь. Отец блефовал, все могло обернуться для него плохо. Но выбора не было. Нужно вырваться из этой комнаты, а затем попросту сбежать с семьей куда — нибудь подальше, и тогда появится шанс, что о тебе на какое — то время забудут. Так однажды он уже поступил, переехав из Павлова Посада в Кинешму. Тогда в 38–м на Павлово — Посадской фабрике, где он работал, его тоже начали таскать в НКВД, подозревали в пособничестве брату Виктору, главному инженеру, обвиненному в саботаже, в том, что тот ночью якобы пробирался в цех и откручивал гайки на станках, отца же заставлял эти гайки куда — то отвозить. Если он выберется из этой комнаты, сразу же переведется куда — нибудь подальше от Москвы, тем более что теперь, после неудачи с диссертацией, никакого смысла оставаться на этом комбинате, обреченном на изготовление портянок, не было. Берман долго смотрел на бумажку, потом сплюнул и приказал ординарцу помочь отцу подняться. — Это еще проверить надо, откуда у вас взялась эта справка, — процедил он, опять переходя на «вы». — Коли вы такой незапятнанный, то докажите на деле, помогите органам разоблачить антисоветские элементы в институте… Последние слова он произнес как — то вяло, без охоты, глядя в сторону, и, помолчав, бросил: — Можете идти. Отец в тот же вечер написал директорам далеких комбинатов, давно уже звавших его к себе. Ответа не получил. Каждый день ожидал ареста. Но грянула война, и у полковника Бермана появились заботы поважнее разоблачения заговора ткачей — вредителей, саботировавших производство ткани для красноармейских гимнастерок.

Сорвавшийся язь

Кольцо германского наступления сжималось вокруг Москвы. Немецкие самолеты долетали порой и до Карабанова. Покружив над домами и фабриками, они сбрасывали неиспользованные бомбы на близлежащие поля и пустыри и улетали. В один из таких налетов взрывной волной выбило стекла в фабричной казарме — спальне. У девочки — подростка осколком повредило глаз. Много недель потом только и речи было, что об этом осколке. Случалось, самолеты сбрасывали на город листовки. На одной был изображен Сталин с гармошкой, плачущий и поющий: «последний нонешний денечек». Листовки было приказано сдавать не читая. Тринадцатилетний мамин ученик Володя Потапов списал текст частушки, призывавший население сдаваться, и был осужден на пятнадцать лет. Несмотря на указ о выдворении немцев СССР за Урал, наша семья все еще не была отправлена на спецпоселение, родители должны были лишь отмечаться в отделении милиции. Подписывая повестку, начальник милиции как — то сказал маме наедине: — Наверное, своих ждете? Не надейтесь, немцам вас не оставят. При отступлении и шлепнуть могут за здорово живешь. — Он коротко с сочувствием посмотрел маме в глаза. Положение было отчаянным. Даже если оставят в оккупации, расстреляют по возвращении, считал отец. Он, воспитанный комсомолом, ни на минуту в окончательной победе Красной армии не сомневался. В первые недели войны он искренне надеялся, что большая часть немецких солдат перейдет из пролетарской солидарности на ее сторону. Угрозу начальника милиции мама поняла буквально. С этого дня она жила в паническом состоянии. Предлагала отцу бежать. — Куда? — спрашивал отец. Мама молчала. В школе от преподавания ее не отстранили. Вместе с учениками она дежурила в открывшемся в конце лета госпитале, шила подворотнички для гимнастерок, вышивала платочки и кисеты, вязала носки и варежки, помогала собирать теплые вещи, участвовала в сборе средств на постройку эскадрильи самолетов «Юный ивановец». Отношение коллег к ней стало сдержанней, но биолог Кононов по — прежнему называл ее Милюшей, дарил продукты со своего огорода. Отец продолжал преподавать на комбинате. В сентябре коллеги из столичного министерства сообщили отцу, что с Казанского вокзала в Казахстан и Сибирь ушли три эшелона с немцами Москвы и Московской области. Отец стал настойчиво добиваться нашего переселения. В течение последующих месяцев несколько раз ездил в Александров, обращался в районный НКВД, напоминал о правительственном указе. В одно из посещений его там арестовали. Продержали в камере до позднего вечера. Вызвавший его следователь спросил: — Ты что, не веришь в мощь Красной армии? — достал из кобуры револьвер, положил перед собой на стол и замолчал. Молчал не меньше получаса. Курил и молчал. Затем убрал револьвер: — Можешь идти, больше не приезжай, не надоедай… Гостиница принимала только направляющихся в эвакуацию. Прикорнуть где — нибудь на вокзале оказалось невозможным. В залах ожидания на полу вповалку лежали сотни людей, другие за отсутствием места стояли вдоль стен, спали стоя. Вокруг вокзала в Александрове царил хаос, горели костры, возле них толпились москвичи, жители соседних деревень и городов, уголовники, беспризорные подростки — все стремились уехать, но поездам было не до людей. Многие составы c заводским оборудованием уже неделями простаивали на запасных путях. Куда следовать, не зна-ли — министерства уже эвакуировались. Отцу ничего другого не оставалось, как при сорокаградусном морозе отправиться домой за десять километров пешком. На проселочной дороге в Карабаново, идущей через лес, в те времена и днем было опасно, путников постоянно раздевали, грабили, убивали. В памяти о той ночи у отца остались беспрерывный вой волков и вспыхивающие в дальнем небе ракеты. Ни улицы, ни дома в Карабанове больше не освещались, квартиры почти не отапливались, но производство действовало. Коллектив комбината, в основном женщины, перешел на двенадцатичасовой рабочий день, взял обязательство выполнять план на 180 процентов, трудиться без выходных, праздников и отпусков, продолжал бороться за переходящее Красное знамя. Начались перебои со снабжением, на рынке остались одни соленые огурцы и сушеные грибы, на теплые вещи можно было выменять мерзлую картошку. Многие службы, например почта, закрылись, однако продолжали работать парикмахерская и книжная лавка. Отцу запомнилось, что старый продавец все так же ожидал покупателей, все так же в их отсутствие разбирал книги. Какой — то пожилой человек купил дореволюционное собрание сочинений Лескова, долго перевязывал его бечевкой и повез на санках домой. Выходила газета. В одном из номеров она среди прочего сообщала, что заведующий продовольственной базой Булатов отпускает пшено по 1 рублю 90 копеек вместо 1 рубля 60, прячет товары, продает их на сторону, так, например, спрятал ящик конфет и 125 пачек папирос. Школу по причине морозов временно закрыли, и большую часть дня мама с детьми проводила у родителей подруги — тети Груши и дяди Андрея Кисловых на дальней окраине города, у леса, в небольшой избушке, заваленной снегом. Туда приходил после работы отец, забирал домой маму и детей. Тетя Груша по нескольку раз в день вынимала из сундука икону, молилась и опять ее прятала. Летом она жила у тяжело заболевшей сестры в Белгородской области и попала под оккупацию, видела, как в Ракитном при немцах открывали Николаевскую церковь, в которой до этого большевики держали зерно, как к храму стекались тысячи деревенских и городских. Пока она там была, сотни взрослых людей приняли крещение. В Карабаново тетя Груша возвратилась, решившись на опасный шаг: пробралась лесом через линию фронта. В один из дней отец пришел совершенно потерянный, рассказал, что учащиеся в ФЗУ и в техникуме на занятиях больше не появляются. Хотя комбинат работает, все начальство куда — то подевалось. Остановили красильню. Многие жители подались на восток, рассосались по деревням, живут в чужих брошенных избах, жгут заборы, рубят без спроса деревья в лесу. Ходят слухи, что в соседних городах и поселках разграблены продуктовые и хлебные магазины. — Оставайтися у нас, пока все не улягится, здесь вас нихто искать ня станет, — предложила тетя Груша. Родители и мои старшие братья Геннадий и Роберт спали на печи, на лавках. Днем появлялись оперативники. Заходили в дома выборочно. К Кисловым постучались всего раз, но документов не потребовали, не обыскивали, попросили лишь самогонки. Предупредили: «Завтра бомбить будут». Тетя Груша, родом из — под Киржача, из деревни, где в первые колхозные годы от голода погибли ее мать и отец, все дни сидела у окна, смотрела на дорогу, слушала репродуктор. «И чё они немцами так стращають. Может, они трудодни отменють». Во время обходов родители с детьми прятались в погребе. На северо — западе пылал горизонт, слышались дальние взрывы. Затем наступило затишье. Два дня репродуктор безмолвствовал. Но вот он снова ожил, сообщил, что немцы от Москвы отброшены. Никто в городе отсутствия родителей во все эти дни не заметил, никто их потом ни в чем не упрекнул. После войны мальчишкой, когда ходил в лес за ягодами или грибами, на обратном пути обязательно заглядывал к тете Груше и дяде Андрею, совсем постаревшим. Они еще держали коз и корову и угощали холодной ряженкой и козьим сыром. Однажды тетя Груша попросила помочь ей, и мы вместе спустились в погреб, который она называла подполом. Он оказался маленьким и неглубоким. Слабая лампочка освещала банки с соленьями, квасом, молоком. — С тех пор, как тут твои мать с отцом и братьями скрывались, ничё не изменилось. — А зимой здесь холодно? — Да не очень, теплей, чем на дворе. С дядей Андреем мы хаживали на рыбалку. Один раз у меня сорвался довольно крупный язь, попадавшийся на леску очень редко. Упал на мокрый песок, я кинулся к нему, но он извернулся и ускользнул в речку. «Повезло ему, вроде как твоему папане с матерью да братьями, — сказал дядя Андрей, насаживая свежего червя. — Не горюй, порадуйся за него, пусть еще погуляет на воле…»